Про Пармёна и День города

Решил как-то раз Пармён Савелич «День города» отметить. День города Москва. Этот праздник он всегда отмечал с присущим столице размахом. И не важно какое время года было на дворе: осень, весна ли – день рождения Москвы для Пармёна был состоянием души. Даже требованием души, можно сказать. В год по пять раз умудрялся его отмечать – вот как любил Пармён Столицу!
Дома такие мероприятия не оказывали должного удовлетворения, как Пармён не старался, поэтому обычно праздновал в рюмочной «У Клозетова», в райцентре. Выпивал и закусывал там обильно, одновременно утоляя потребность общения со случайным незнакомым людом, в том числе женского полу. И вот, выбрал в календаре выходной день, взял с собой кошель с разноцветными купюрами, в карман упрятал фляжечку коньяка Фавро и отправился общественным транспортом в город.
Медленно полз автобус по раскисшей апрельской дороге. Вдоль оттаявших полей черными дронами висели вороны, борясь со встречным ветром, слабенькое солнце бодяжило серые тучи, в воздухе пахло выхлопными газами. Пармён создавал себе настроение коньяком, отмечая его изысканность и шоколадный флёр. Добрался без приключений. От автобусной станции, как всегда, перешел дорогу и спустился в заветный подвальчик. Оказалось, что с момента последнего посещения, хозяин рюмочной сменил мебель, перекрасил стены и более презентабельно организовал барную стойку, за которую Пармён и уселся. Из ниоткуда возник за стойкой хозяин.
– Доброго вечера Вам, Пармён Савелич, по поводу, или просто в гости?
– Праздник нынче, День Города, – кивнул в ответ Пармён.
– Первый раз в этом году! Пива, для разгону?
– Темного, две.
Ледяные кружки материализовались на стойке, под каждую легла брендированная картонная «печенька». Пармён выпил первую залпом, утер пену с усов и с азартом стал осматривать многочисленных посетителей.

За большим восьмиугольным столом сидел молоковоз Флянтиков – личность известная. Его знали во всех окрестных деревнях, как человека семейного и доброго, однако в такие моменты как сейчас, когда он пребывал в алкогольном плену, его боялись как огня. А Филимон, приходской батюшка из деревни Синие Стыды, наказал: «Бить в рынду, ежели кто Флянтикова пьяным увидит хоть за версту!». Молоковоз без закуски пил домашнюю сливовицу из большой супной пиалы, и запивал ее подогретым имбирным пивом. По зальчику рюмочной шептались, что Флянтиков грустит. Это было ясно и без подсказок: он совсем не улыбался и молчал. А усы его болтались в пивной кружке, когда он медленно подносил ее ко рту, и затем, вымоченные в пиве он подолгу обсасывал их и горестно вздыхал.
Пармён хотел было подойти к знакомому, поинтересничать, но Клозетов его одернул: «Не ходи Пармён Савелич, горе у него. Историйка с ним произошла, печальными событиями насыщенная. В Нижних Птахах Флянтиков свой молоковоз ежедневно останавливал, и местному одноухому коту молока наливал. Тот и ждал его у колодца, главное дело, в одно и то же время. Даром, что скотина, а тоже… как будто часы понимает. А надысь остановился молоковоз – а кота нету. Постоял, покискал – нейдёт… Налил молока в миску, еще подождал. Нету. Ну, делать неча, ехать надо, работа. Сел за руль, завёлся, стал задом сдавать… ну и… раздавил грузовиком кота энтого! Ох, вот третий день сидит пьёт, никого слушать не желает… Молоко на базах киснет, а ему и дела нет!» От такого рассказа у Пармёна слеза выползла из глаз густая, как глицерин. Знавал он, каково это – друга потерять. Заказал он Флянтикову пива, сам хлебнул за упокой души котейкиной, и продолжил осматриваться.

Буяно голосящую рыжую бабу с родинкой перепрыгнул взглядом, ну ее к шутам, сталкивался. Такой кунштюк проделала с ним – всю душу измотала, с нервами впридачу! Довёл взгляд до углового места, любимого, рядом с батареей центрального отопления.
Там, в углолке, рядом со спящим краеведом Осиповым восседал незнакомый тонкий человек. Он ел копченый сыр-косичку, подолгу жуя каждый укус и запивал его белым вином. Пармён поднялся и, захватив свое пиво, подошёл к их столу.
– Позволишь? — спросил он дружелюбно.
Тонкий человек приглашающе взмахнул сыром-косичкой, как дирижёр – палочкой, и Пармён сел, чуть задев спящего Осипова. Краевед встрепенулся воробьем, просипел: «Который час?», и тут же, смежив веки, продолжил смотреть свой эротический сон.
– Пармён Савелич, – сказал Пармён, – Местный осколок разумного и вечного. А ты, я вижу – нет?
– Отчего ж. Вполне разумен и… не обидчив, Кукарский, провинциальный актёр. Нагрянул в ваши маленькие краешки в поисках небольшой музочки. Мечтаю сыграть небезызвестного Хабенского.
– Это какого же? Константина?
– Его самого.
– Как же ты его играть собрался?
– Не собрался играть, а мечтаю! И предполагаю, что это будет нелегко!
– Да это бред… сыграть роль – на здоровье! Но играть актера? Это провинциальный бред! – на этих словах Пармен уже доел сыр-косичку и сейчас допивал белое вино Кукарского.
– Как это, – ошарашено замер актер, – Вы… хотите сказать что Константин Хабенский реально существующий человек, а не персонаж произведения?
Пармён в ответ растерянно раскрыл рот, и стал похож на оглушенного динамитом сома. Он вдохнул полной грудью, и уже подбирал слова, чтобы раскрыть новому знакомому страшную тайну, но на этом их разговор грубо прервали.
Диковатый и заросший человек в пуховичке на босу майку, подойдя сзади, шлепнул актера сапогом по плечу и сказал: «Купи сапог!»
Это был Митрич. Недавно он, по своей глупости и крайней нужде, на вокзале продал левый сапог одноногому путешественнику. И сейчас, изнуренный необходимостью опохмелиться, вот уже две недели предлагал незнакомцам оставшийся правый сапог. Покупателей не было.
Кукарский от хлопка по плечу сконфузился и уменьшился, кажется, в два или три раза. Пармён поставил локоть на стол, и вложив свой чугунный подбородок в ладонь, стал наблюдать. «Сапог купи, говорю – новый!» – стал настаивать Митрич. Кукарский обернулся, и рассмотрев продавца заговорил язвительно, выдавливая из себя слова, как мясо через дуршлаг: «И для какой же, по вашему, нужды мне один сапог? Ноги-то у меня две! Более того, смею заверить, многие знакомые дамы говорят, что у меня их почти что три! За что в определенных кругах я имею прозвище „Штатив“, если вы понимаете о чем я!»
Судя по взгляду, Митрич не понял из сказанного почти ни слова. Он вопросительно посмотрел на Пармёна, и тот пояснил: «Уд, у товарища выдающийся… Хвалится вот...»
Митрич в ответ как-то жалобно шмыгнул носом, утёр губы толстыми и чёрными, словно конская колбаса, пальцами и горько сказал: «А кудыж мне яво! Я уже и объявление „Из рук в руки“ давал…»
– «Из ног в ноги» нужно было давать, сапог ведь! – съязвил актер.
– Покупай, Кукарский, – сказал вдруг Пармён Савелич, – Ты ведь слыхал, что Хабенский одноног? Тебе для образа в самый раз!
Кукарский нахумурился и взял сапог в руку.
– Хм, мой размер, – актер помял сапог и даже понюхал его, – Новый… А как же, – начал было он…
– Вторая нога у него деревянная, как у пирата, бутылочным горлом книзу сделана! – продолжил фарс Пармён.
– Вот как? – Кукарский даже улыбнулся, – У меня как раз крестный с деревом работает, гробами занимается, пожалуй поможет с протезом.
– Тыща! – попытался взять быка за рога Митрич.
– Водки два стакана выпей и ступай к лешему, не гневи, – сказал Пармён Савелич Митричу, и щёлкнул пальцами, давая Клозетову условный знак. Митрич кивнул и счастливый устремился к барной стойке.
– Благодарю за наставление и раскрытие моих незрячих глаз! Чем могу быть полезен для вас? – сказал Кукарский скрипя сапогом, сминая и складывая его всяко.
– Тыща, – сказал Пармен Савелич, – Ты-ща…

Получив консультационный гонорар, Пармён заказал целую курицу, литр Кубанской водки, и уселся за свободный стол. Налил за праздник себе двести граммов, выпил смачно, и, порычав в рукав, принялся есть. Куриные косточки складывал в крафтовый пакетик, чтобы забрать с собой, как угощение для соседского собаки Бориса по поводу Дня Города. На половине курицы и бутылки встал на паузу и закурил.
Оказалось, что пока ел увлечённо, обстановка чуть изменилась. Пропали, не попрощавшись, Кукарский и краевед Осипов, а за их столом появился переводчик Кац. Он сидел и ожидал, когда со стола уберут пустые кружки и оставленный актером сапог. Кац был некрасив. Его с детства лечили от всех болезней мира и это ему не помогло. Он все равно выглядел очень больным и жаловался на недуги без устали. Он разговаривал носом, постоянно чихал в замызганный платок, протирал им же невероятно толстые очки, прихрамывал, сгибался от колик и давил прыщи. Его лицо было похоже на пятку старика, и огромные уши на этой «пятке» смотрелись настолько нелепо, что вызывали у незнакомцев сострадание и обмороки.
Были времена, когда Кац жаловался даже на менструальные боли, пока однажды не прочитал о них статью в детской энциклопедии для девочек.
Как всегда Кац заказал стакан чаю, выпил его, громко прихлебывая, и теперь сидел и украдкой подливал в стакан самое дешевое вино, принесенное с собой. Кац заметил внимание к себе, и Пармён кивнул ему, одновременно умудрившись укоризненно покачать головой.
– Не надо своим осуждением раскачивать мое самолюбие и столик! Вино не обязательно должно быть дорогим, – пробубнил переводчик сквозь жабры и отвернулся. Пармён Савелич не любил Каца. Кац был жуликом. Он продавал неопытным издателям рукописи, полученные путем двойного прогона оригинального Хармса через Гугл-транслейт. С русского на немецкий и обратно. Полученная бессвязная чушь, облаченная в мягкий переплет, по слухам, пользовалась популярностью у пассажиров автобуса Чаплыгин-Лебедянь.

Затушив сигарету, уже изрядно хмельной Пармён решил добить лжепереводчика. Но сделать это изысканно.
У Клозетова служили поварами два брата, Уткины Павел и Петр. И был у хозяина рюмочной такой тест, для особо поддавших: вслух необходимо было произнести фразу «Повар Пётр – повар Павел». Глаз у Клозетова на хмельных хулиганов был намётан, он прекрасно видел насквозь тех, кому вот-вот вздумается безобразия чинить да бить посуду. И в трезвом-то уме не каждый с первого раза выговаривал такое, а человечишко во хмелю – так рубился на первой же попытке, и посрамленный отправлялся Клозетовым на улицу. Не желавшие уходить, и затевавшие спор, выпроваживались огромными братьями-поварами, даже не пытаясь сопротивляться, так как стояла за Уткиными дурная слава – биться на кулаках до смерти. А в позапрошлую осень, недобрые языки поговаривали, что они городских на Карповском пруду отлупили до сорока человек. За один только день! Но, врут конечно же. За всю жизнь столько городских на тот пруд не приезжало. А вот выражение «Допиться до поваров» прижилось.

Вспомнив тест, Пармён Савелич лукаво сощурился Ильичом, мутным взором посмотрел на Каца и сказал:
– Анукась, переводчик, скажи-ка: Повар Повел, Пёвел Павел!… Повар Повел, Пётр Павел! Ахтыж, етить твои смрадные сапоги!
Никак заклинание не получалось, хоть ты тресни пополам! Слипалось нёбо с непослушным языком, а тот предательски задевал за возникшие откуда-то новые ряды зубов, и никак не давал произнести заветное. Кац смотрел непонимающе и вопросительно, а Пармён разгневанно стучал ладошами по столу и брызгал слюнями, как детсадовский хулиган, капризничающий от пенки на какао. Опозорившись, и поняв, что ничего не выйдет, Пармён стал молча сверлить переводчика взглядом, нахмурив брови. Кац занервничал. Он начал почесывать свои жиденькие брови, утирать сопли полой своего плаща и весь покрылся потом, как росой. Затем стал шастать по брючным карманам, тайком посматривая в сторону Пармёна и в конце концов сдался. Он заплатил за чай, расплескав по столу горсть мелочи, утерся левым своим ухом, в правое высморкался и, обернувшись им, как шарфом, покинул рюмочную.

Пармён Савелич, удовлетворенный победой над чахлым переводчиком, вылил остатки Кубанской в стакан и стал вспоминать свою последнюю встречу с рыжей бестией, что сидела на прежнем месте и буквально пожирала глазами Пармёна, накручивая на палец немытый огненный локон. Саму встречу он почти не помнил – был слишком уставшим, однако детали ее вспышками возникали в мозгу, иногда пугая. Цветастое одеяло… подушка… диван… щиколотки и ляжки… повсюду рыжие волосы, куда не сунься… дикий смех и блестящие зубы, и татуированные лепестки ромашки на сосках, вокруг ореолов. Пармён влил стакан водки промеж бороды и усов, звякнув им по зубам, и по-собачьи замотал хмельной башкой, вытряхивая эти картинки из памяти. Затем зажмурился крепко-крепко, до искристых всполохов в зрачках, а когда раскрыл глаза, сам того не ожидая, вдруг запел громко, на весь зал: «Ма-а-сква! Звонят колокола! Ма-а-сква! Златые купола!» Тишина наступила на миг. Первыми песню подхватили братья Уткины. Они грянули дуплетом про «золото икон», высунувшись из дверей кухни, а про «летопись времён» уже пел весь зальчик рюмочной.
«Шапки долой!!!» – орал Пармён, перекрикивая нестройную песнь и дирижируя недоеденной половиной курицы над головой. С очередным рывком, брызгая жиром полетел к потолку куриный фюзеляж. Пармён хохотал и откусывал куски от оставшейся в руках куриной ноги. Рыжая баба забралась на восьмиугольный стол, погрузившись в дымное облако под потолком, и, размахивая набитым поролоном лифчиком, стала подвывать, не зная слов. Флянтиков подскочил, как напуганный мопс, и подпевая только окончания фраз, принялся вприсядку выписывать камаринского, роняя стулья и зазевавшихся гостей. Немигающий Митрич, ухватив сапог балалайкой, наяривал на нем беззвучно, умудряясь сменять аккорды в нужные моменты. Глянуть на эту вакханалию со стороны – групповой праздник потерянного ума перед судным днем. Но сразу видно было, что всем весело, всем хорошо…
И только Клозетов не подпевал и не вытанцовывал кренделя, а молча сидел в своей каморке за барной стойкой, заперевшись на ключ. Он в десятый раз ставил иглу патифона на шеллаковую пластинку с маршами Вагнера и тихо, слезливо, поскуливал в потолок, расчитывая стоимость очередного ремонта.