Про Пармёна и правду
Алексей Н. Возрастные ограничения 18+
Однажды задумался Пармён Савелич о том, что соседи о нем думают на самом деле. По-настоящему прям, без всяких фигли-мигли! Интересно ведь – лебезят и боятся, или взаправду обожают и готовы на руках носить, произнося бесконечные здравицы?
Решил походить по деревне, представившись старым приятелем Пармёна Савелича, мол в группе одной музицировали в стародавние времена. Поспрашивать да послушать сплетни про себя, а может и скомпрометировать кого на скандал. Николашку, дурачину, к примеру. Но для того, чтобы не узнали, нужно было поменять свой идеальный облик на что-то неприметное. Для начала Пармён бороду сбрить решил подчистую, с усами вместе. Жалко, конечно, было по зиме без эдакой муфты оставаться, но это был самый верный способ. Шкрябал щеки и подбородки свои тупою бритвой, мылился обильно и, умываясь, фыркал лошадью, пугая кота. Морда, конечно, превратилась в невинный нектарин, однако сам себя Пармён в отражении еле признал, чему был обрадован. Из сундука вытащил дедовы шерстяные шаровары с генеральскими лампасами, примерил, отряхнув пылищу – в самый раз пришлись. Тулуп из белой ярки вывернул наизнанку и надел швами наружу. Модный стал – жуть! Для полноты образа задумал перехлестнуться портупеей поверх тулупа, но в доме ее не нашел. Вспомнил, однако, что оставил ее летом на чердаке, когда собирался там пытошную устроить для похотливых игр с черноволосой барышней из соседней деревни «Красные гудки».
Зимой на чердак Пармён лазать не любил, тоскливо там было, и темно. Но делать нечего, повздыхал и полез наверх по хрупкой лесенке, подсвечивая ступеньки фонариком айфона. Из откупоренной дверцы пахнуло на него летом. Был в этом запахе чабрец и крапива, кашка и сладковатый запах полыни. В пыльном и холодном полумраке Пармён вдыхал надежду на скорую весну и лето. Нужное нашёл не сразу: все натыкался на оставленные здесь давно шеллаковые пластинки, мамкину подшивку журнала «Работница» и какие-то ее старые открытки с поздравлениями ко Дню космонавтики. Под самым скатом крыши вениками висел батин самосад, оставленный здесь сто лет назад. Захотел было сорвать веточку табачную, но она от прикосновения рассыпалась в прах, частично повиснув на паутинных нитках. Пармён стоял и тупо смотрел в чердачное пространство, зажатый ожившими тисками памяти. В ответ, откуда-то из недр чердака, с полинялого календаря на Пармёна похотливо пялилась певица Сабрина. Стало грустно.
От грусти великое лекарство – спирт. Безотказное. И решение многих вопросов тоже в нем. Спирт, он ведь стимулирует мозг к нестандартным решениям любых вопросов, а коли не находится таких решений – помогает забыть все эти вопросы до единого. От этого тоже легче становится. Главное грань блюсти. А уж насколько спиртом ловко лечатся простудные заболевания и прочие инфлюэнции – целую статью можно написать в журнал «Медицина для народных масс».
Портупею нашел висящей на чердачной двери и впрягся в нее, застегнув на все замочки. Экипировался полностью.
Выпил на кухне два стаканчика спирта, не разбавляя водой и прошел в комнаты. Стал в зеркало смотреть и кривляться всяко: завертится в полоборота, выпятит грудь и становится похожим на героя кино, который вот-вот всех победит, засутулится чуть на полусогнутых – и вот уже продавец библий в отражении.
Очень собой довольный пошел снова на кухню, завтракать во второй раз. Намазал мягким сыром чиабату, присыпал крошевом из маслин, оливковым маслицем сбрызнул и прикрыл хрустким листом салата, а сверху приличный кус вяленой ветчины водрузил, получив чудесно вкусный сэндвич. Сидел и жевал его смачно, медленно запивая хересом, и выбивал пальцами по столу «Парад але». Раздумывал, как достоверней все обставить: походку себе решил изменить и еще добавить в речь акцент, чтобы наверняка не узнали. Что-то между тульским и литовским.
Логично было бы начать свой опрос с магазина, но вот прямой дорогой идти туда было глупо: вмиг прознают кто, да откель идет. Через огороды побоялся обходить. Там в прошлую зиму, говорят, конь провалился в сугроб и пропал, вместе со всадником и любимой шашкой генерала Деникина. Решил Пармён дойти околицей до старой мельницы, от мельницы свернуть на базы, на старую дорогу, и уж после, через совхозные весы, пойти к магазину, сквозь сирень и орешник, что стояли сейчас голыми, чёрными ветками пугая в сумерках всякого пешего. План был составлен и продуман до мелочей. Налив в дорогу пехотную фляжку спирта Пармён вышел на улицу.
***
День приближался к обеду. Солнце с самого утра пыталось распечь сугробы, но сил у него по этой поре было совсем мало, лишь укрепился наст на полях да заледенела дорога. Ясная погода будто разбудила птичьи ватаги, и теперь они сновали по кустам, раздирая тишину своими воплями, кто кого громче. Порывы теплого ветра сносили их на северо-восток, и они, словно бумажные фантики, целыми стайками шумно перелетали с куста на куст.
Пармён принюхивался к погоде, двигаясь по скользкой кромке дороги. Погода намекала на скорые осадки. До мельницы добрался незамеченным и быстрым, одолев нужное расстояние в считанные минуты. Оглядевшись воровато, свернул с большака и стал ломиться по нетоптанному снегу, вдоль телятников и наметенных кособоких сугробов. Отсутствие протоптанного пути придавало всей одиссее азарта и лихости. Ломая сухие столбики борщевика, торчащие из снега, и хрустя настом, вышагивал он цаплей. Далеко ушел. С каждым шагом сугробы становились все глубже, и уже совсем скоро Пармён взопрел и запыхался. Добираясь до редких островков с приемлемой глубиной, он позволял себе отдохнуть и отдышаться. Ноги выли в голос, протестуя, валенки были полны колкого снега, но жар во всем теле распирал изнутри, словно кипяток – самовар. Он расстегнул верхние пуговицы тулупа, запустив в самую душу морозный холод, и достал фляжку со спиртом. Выпил два больших глотка. И еще один поменьше выпил. И еще самый маленький после. Зажевал пригоршней твердого снега и стоял загнанным конем, по пояс в сугробе, утирая непривычно гладкую морду снегом и хмелея с каждым вздохом. Дубели в снегу пальцы, превращаясь в деревянное свое изваяние. Вместе с усталостью и алкоголем в голову полезли мятежные мысли о неверно выбранной стратегии и тактике. Как пьющая воду курица, задрал Пармён голову к далекому небу, желая получить совета, но тут, прямо как в старой сказке, на дереве заорала ворона и солнце предательски скрылось за бесконечной черной тучей. Пролез злой холод куда-то под самое сердце и даже как будто скрутил левый сосок. Вмиг сжалось все у Пармёна внутри. Стал он совсем другими глазами вокруг смотреть и понял, вдруг: «Не выберусь!»
Заметно потемнел мир вокруг и похолодало. Поднялся ветер, загудев в проводах, подергал Пармёна за волосы и уволок за собой протестующую ворону. Начался обильный снегопад. Под его сплошной стеной скрылись сначала телятники вдалеке, потом орешник, что виднелся шагах в двадцати, и вот уже через минуту пропали с глаз долой и ближайшие кусты. Помчались по телу что-то подозревающие мурашки, а сзади, оттопырив воротник тулупа, кажется, заполз грипп и воспаление легких. Пармён пьяно метнулся в сторону, но застряв ногами, завалился прямо на снег всем весом. Стал карабкаться шумно пыхтя, пытаясь подняться, но провалился глубже, и в какой-то момент даже как-то истерично засмеялся про себя. Кровь долбила в виски одной только мыслью: «Все, что остается лежать на снегу – превращается в снег», поэтому останавливаться он не собирался, а наоборот: сучил ногами, пытался подпрыгивать и даже плыть. Темнело с каждой минутой. Он обернулся назад и понял, что метель почти скрыла его чуть заметные следы, превращая протоптанный путь в мрачный мираж и наваждение. От дыхания шел пар, будто он курил, руки уже совсем ничего не чувствовали, но удобно сложенные ковшом продолжали рыть мерзлую кашу. В глазах замелькали цветные пятна и потекли слезы, во рту пересохло, и Пармён, в отчаянии, лежа начал пожирать снег, рыча и широко разевая пасть…
Черное вечернее небо низверглось бураном. Леденело лицо вместе с каплями слез в желобках-морщинах. Пармён Савелич проклинал свое любопытство, что довело его до эдакой катастрофы. Ему совсем не хотелось так нелепо пропасть в этой внезапной пурге и стать всего лишь очередной жертвой сезонной стихии. Но сил на борьбу совсем не оставалось. Он стал замечать, как сначала онемела левая нога, а за ней, как привязанная, остановилась, запыхавшись, и правая, которая к тому же, кажется, давно потеряла в сугробе свой валенок. Руки, сами по себе, непроизвольно, потянулись в пах, где по всем законам должно было быть еще тепло. Пармён, напряженный и дрожащий, как растянутый жгут, стал как будто скукоживаться, складываясь в позу эмбриона. Мелькнула мысль о том, что, возможно, будет проезжать мимо хоть кто-то, заметит его, и… – Ни души! – будто услышав его мысли, вслух сказал ветер и закрутил новый снежный вихрь.
***
Медленно таял снег во рту. Непослушным и, словно, чужим языком Пармён погонял его по нёбу и проглотил. «Как сорбет, только несладкий», – подумалось. Мысли были медленные и тягучие, как перед сном, когда долгое время не можешь заснуть, но и остановить их нет никаких сил. В какой-то момент показалось, что он уже спит! Пармён вздохнул обреченно, прерывисто, и перехватило у него дыхание, как в детстве, когда безудержно плачешь долгое время. Он, кажется, зевнул, устраиваясь поуютней, приминая под собой снег, и в этот же миг как будто-бы провалился куда-то, очутившись в рюмочной «У Клозетова». За соседним столиком сидела некрасивая баба и монотонно повторяла в телефонную трубку: «Не нервничай! Не нервничай!». Пармён занервничал и отвернулся от нее на левый бок. Там, слева, на низенькой скамеечке восседал странный дядька в тюбетейке, неказистый, с отвисшей губой, весь рот у него был в Зовираксе, а из бородавки длинный волос торчал, как у ростовщика в китайском боевике с Джеки Чаном. Ростовщик заговорил с акцентом, растягивая слова: «Поля-я-рник из тебя, Пармён, как из говна лапти. Даже ба-а-бы полярные строптивей тебя во всех отношениях будут! Те рожают в валенок, и с ним за пазухой продолжают свой путь от метеостанции к заветному складу со спиртом, несмотря на гипотермию, а ты…»
«Гипотермия, мать ее в кудри!» – вспомнил Пармён вчерашний кроссворд, – «Переохлаждение организма, десять букв, третья „П!“ Вздрогнул и очнулся, напуганный. Пульсирующая кровь тут же стала жечь все туловище, от сердца и до последнего капилляра. Пошевелил одеревенелыми ногами, и стал выпрямляться и пытаться выкрутиться сверлом, кряхтя. Сил совсем никаких не было, и даже сесть все никак не получалось. Пармён попробовал проморгаться, наладить зрение, но видел вокруг себя лишь черноту.
И вдруг… сквозь гремящий от его движений снег, откуда-то издалека послышался голос.
Пармён Савелич прислушался. Голос повторился, Пармён Савелич расслышал отчетливо.
Голос вдалеке повторил тоненько, нараспев одно только слово: „Ху-у-у-уй“.
Спустя минуты уже ближе повторил. И снова, и снова.
Совсем скоро Пармён Савеличу послышались скрипучие, семенящие по свежему снегу шажочки, и понял он – это волк! Это он выл, приближаясь и чуя добычу! Пармён хотел раскрыть рот и заорать хоть что-то, но мышцы лица не послушались и Пармён замычал теленком. Шаги замерли. Крадучись стали приближаться страшные шаги. И внезапно зверь ухватил его и потянули сильные челюсти то ли за ногу, то ли за портупею дедову, и не понял сразу. Пармён решил прикинуться мертвым, и до поры не подавать никаких признаков, а уж там, как выйдет – вцепиться всем, чем получится и начать рвать дико. Умный зверь бросил тащить и замер, словно подслушав эти мысли. Пармён слышал его дыхание и чувствовал его вес на своей спине, вместе с наметенным сверху сугробом. Оказалось, что лежал он лицом вниз, оттого и дышать было сложно и полный рот снега. Зверь, кажется, зевнул, проскулив коротко, и вдруг стал копать. Мощные лапы когтями цеплялись за хлястики ремней портупеи и дергали Пармёна истовой силой – силой дикой и беспринципной, злой, горячей и древней. Мелькнула философская мысль о том, что смерь его, Пармёнова, станет продолжением другой, но не менее важной, жизни. Что смирение с этим фактом должно стать ключом к вратам, которые вот-вот предстанут перед закрытыми навсегда его, Пармёновыми, голубыми глазами. Зверь перестал копать и вдруг, совершенно нежданно рванул сбоку за воротник, или плечо тулупа, да так ловко, что одним этим рывком перевернул Пармёна навзничь. И все затихло вдруг.
Пармён не двигаясь лежал на спине и ожидал атаки. Зверь, кажется, тоже чего-то выжидал или высматривал, принюхиваясь и не торопясь приступить к убийству. Секунды этого ожидания растянулись на бесконечность помноженную на миллиард световых лет. Пармён уже стал сомневаться в присутствии врага, и тут зверь снова дернул его, дернул куда-то вперед, вцепившись в тулуп зубами, теперь за рукав. Силы его хватило на то, чтобы Пармён, поперек своей воли, нежданно для себя уселся в сугробе! Так он полусидел-полулежал и боялся открыть глаза, попеременно дрожа то от холода, то от страха. И вот, наконец, зверь приблизился своей пастью к самому лицу Пармёна… и лизнул его в нос! Пармён Савелич вздрогнул от неожиданности, и раскрыл глаза. Он сидел и молча смотрел на соседского собаку Бориса, а тот вилял хвостом и подавал Пармёну лапу.
***
Падал медленно белый снег с черного неба. Мелькали среди кустов далекие деревенские огоньки. Собака Борис тянул по снегу за шиворот одеревеневшего от холода Пармёна Савелича в сторону деревни. Время от времени Борис останавливался и грустно лизал Пармёну синее его лицо. Пармён улыбался как мог, и шепотом хрипло повторял: „Вот так вот, Борис! Вот так… Вечно к нашему берегу – то говно, то щепка...“.
Стеснительная луна, прячась одной щекой за облаком, виновато смотрела на них с высоты.
Решил походить по деревне, представившись старым приятелем Пармёна Савелича, мол в группе одной музицировали в стародавние времена. Поспрашивать да послушать сплетни про себя, а может и скомпрометировать кого на скандал. Николашку, дурачину, к примеру. Но для того, чтобы не узнали, нужно было поменять свой идеальный облик на что-то неприметное. Для начала Пармён бороду сбрить решил подчистую, с усами вместе. Жалко, конечно, было по зиме без эдакой муфты оставаться, но это был самый верный способ. Шкрябал щеки и подбородки свои тупою бритвой, мылился обильно и, умываясь, фыркал лошадью, пугая кота. Морда, конечно, превратилась в невинный нектарин, однако сам себя Пармён в отражении еле признал, чему был обрадован. Из сундука вытащил дедовы шерстяные шаровары с генеральскими лампасами, примерил, отряхнув пылищу – в самый раз пришлись. Тулуп из белой ярки вывернул наизнанку и надел швами наружу. Модный стал – жуть! Для полноты образа задумал перехлестнуться портупеей поверх тулупа, но в доме ее не нашел. Вспомнил, однако, что оставил ее летом на чердаке, когда собирался там пытошную устроить для похотливых игр с черноволосой барышней из соседней деревни «Красные гудки».
Зимой на чердак Пармён лазать не любил, тоскливо там было, и темно. Но делать нечего, повздыхал и полез наверх по хрупкой лесенке, подсвечивая ступеньки фонариком айфона. Из откупоренной дверцы пахнуло на него летом. Был в этом запахе чабрец и крапива, кашка и сладковатый запах полыни. В пыльном и холодном полумраке Пармён вдыхал надежду на скорую весну и лето. Нужное нашёл не сразу: все натыкался на оставленные здесь давно шеллаковые пластинки, мамкину подшивку журнала «Работница» и какие-то ее старые открытки с поздравлениями ко Дню космонавтики. Под самым скатом крыши вениками висел батин самосад, оставленный здесь сто лет назад. Захотел было сорвать веточку табачную, но она от прикосновения рассыпалась в прах, частично повиснув на паутинных нитках. Пармён стоял и тупо смотрел в чердачное пространство, зажатый ожившими тисками памяти. В ответ, откуда-то из недр чердака, с полинялого календаря на Пармёна похотливо пялилась певица Сабрина. Стало грустно.
От грусти великое лекарство – спирт. Безотказное. И решение многих вопросов тоже в нем. Спирт, он ведь стимулирует мозг к нестандартным решениям любых вопросов, а коли не находится таких решений – помогает забыть все эти вопросы до единого. От этого тоже легче становится. Главное грань блюсти. А уж насколько спиртом ловко лечатся простудные заболевания и прочие инфлюэнции – целую статью можно написать в журнал «Медицина для народных масс».
Портупею нашел висящей на чердачной двери и впрягся в нее, застегнув на все замочки. Экипировался полностью.
Выпил на кухне два стаканчика спирта, не разбавляя водой и прошел в комнаты. Стал в зеркало смотреть и кривляться всяко: завертится в полоборота, выпятит грудь и становится похожим на героя кино, который вот-вот всех победит, засутулится чуть на полусогнутых – и вот уже продавец библий в отражении.
Очень собой довольный пошел снова на кухню, завтракать во второй раз. Намазал мягким сыром чиабату, присыпал крошевом из маслин, оливковым маслицем сбрызнул и прикрыл хрустким листом салата, а сверху приличный кус вяленой ветчины водрузил, получив чудесно вкусный сэндвич. Сидел и жевал его смачно, медленно запивая хересом, и выбивал пальцами по столу «Парад але». Раздумывал, как достоверней все обставить: походку себе решил изменить и еще добавить в речь акцент, чтобы наверняка не узнали. Что-то между тульским и литовским.
Логично было бы начать свой опрос с магазина, но вот прямой дорогой идти туда было глупо: вмиг прознают кто, да откель идет. Через огороды побоялся обходить. Там в прошлую зиму, говорят, конь провалился в сугроб и пропал, вместе со всадником и любимой шашкой генерала Деникина. Решил Пармён дойти околицей до старой мельницы, от мельницы свернуть на базы, на старую дорогу, и уж после, через совхозные весы, пойти к магазину, сквозь сирень и орешник, что стояли сейчас голыми, чёрными ветками пугая в сумерках всякого пешего. План был составлен и продуман до мелочей. Налив в дорогу пехотную фляжку спирта Пармён вышел на улицу.
***
День приближался к обеду. Солнце с самого утра пыталось распечь сугробы, но сил у него по этой поре было совсем мало, лишь укрепился наст на полях да заледенела дорога. Ясная погода будто разбудила птичьи ватаги, и теперь они сновали по кустам, раздирая тишину своими воплями, кто кого громче. Порывы теплого ветра сносили их на северо-восток, и они, словно бумажные фантики, целыми стайками шумно перелетали с куста на куст.
Пармён принюхивался к погоде, двигаясь по скользкой кромке дороги. Погода намекала на скорые осадки. До мельницы добрался незамеченным и быстрым, одолев нужное расстояние в считанные минуты. Оглядевшись воровато, свернул с большака и стал ломиться по нетоптанному снегу, вдоль телятников и наметенных кособоких сугробов. Отсутствие протоптанного пути придавало всей одиссее азарта и лихости. Ломая сухие столбики борщевика, торчащие из снега, и хрустя настом, вышагивал он цаплей. Далеко ушел. С каждым шагом сугробы становились все глубже, и уже совсем скоро Пармён взопрел и запыхался. Добираясь до редких островков с приемлемой глубиной, он позволял себе отдохнуть и отдышаться. Ноги выли в голос, протестуя, валенки были полны колкого снега, но жар во всем теле распирал изнутри, словно кипяток – самовар. Он расстегнул верхние пуговицы тулупа, запустив в самую душу морозный холод, и достал фляжку со спиртом. Выпил два больших глотка. И еще один поменьше выпил. И еще самый маленький после. Зажевал пригоршней твердого снега и стоял загнанным конем, по пояс в сугробе, утирая непривычно гладкую морду снегом и хмелея с каждым вздохом. Дубели в снегу пальцы, превращаясь в деревянное свое изваяние. Вместе с усталостью и алкоголем в голову полезли мятежные мысли о неверно выбранной стратегии и тактике. Как пьющая воду курица, задрал Пармён голову к далекому небу, желая получить совета, но тут, прямо как в старой сказке, на дереве заорала ворона и солнце предательски скрылось за бесконечной черной тучей. Пролез злой холод куда-то под самое сердце и даже как будто скрутил левый сосок. Вмиг сжалось все у Пармёна внутри. Стал он совсем другими глазами вокруг смотреть и понял, вдруг: «Не выберусь!»
Заметно потемнел мир вокруг и похолодало. Поднялся ветер, загудев в проводах, подергал Пармёна за волосы и уволок за собой протестующую ворону. Начался обильный снегопад. Под его сплошной стеной скрылись сначала телятники вдалеке, потом орешник, что виднелся шагах в двадцати, и вот уже через минуту пропали с глаз долой и ближайшие кусты. Помчались по телу что-то подозревающие мурашки, а сзади, оттопырив воротник тулупа, кажется, заполз грипп и воспаление легких. Пармён пьяно метнулся в сторону, но застряв ногами, завалился прямо на снег всем весом. Стал карабкаться шумно пыхтя, пытаясь подняться, но провалился глубже, и в какой-то момент даже как-то истерично засмеялся про себя. Кровь долбила в виски одной только мыслью: «Все, что остается лежать на снегу – превращается в снег», поэтому останавливаться он не собирался, а наоборот: сучил ногами, пытался подпрыгивать и даже плыть. Темнело с каждой минутой. Он обернулся назад и понял, что метель почти скрыла его чуть заметные следы, превращая протоптанный путь в мрачный мираж и наваждение. От дыхания шел пар, будто он курил, руки уже совсем ничего не чувствовали, но удобно сложенные ковшом продолжали рыть мерзлую кашу. В глазах замелькали цветные пятна и потекли слезы, во рту пересохло, и Пармён, в отчаянии, лежа начал пожирать снег, рыча и широко разевая пасть…
Черное вечернее небо низверглось бураном. Леденело лицо вместе с каплями слез в желобках-морщинах. Пармён Савелич проклинал свое любопытство, что довело его до эдакой катастрофы. Ему совсем не хотелось так нелепо пропасть в этой внезапной пурге и стать всего лишь очередной жертвой сезонной стихии. Но сил на борьбу совсем не оставалось. Он стал замечать, как сначала онемела левая нога, а за ней, как привязанная, остановилась, запыхавшись, и правая, которая к тому же, кажется, давно потеряла в сугробе свой валенок. Руки, сами по себе, непроизвольно, потянулись в пах, где по всем законам должно было быть еще тепло. Пармён, напряженный и дрожащий, как растянутый жгут, стал как будто скукоживаться, складываясь в позу эмбриона. Мелькнула мысль о том, что, возможно, будет проезжать мимо хоть кто-то, заметит его, и… – Ни души! – будто услышав его мысли, вслух сказал ветер и закрутил новый снежный вихрь.
***
Медленно таял снег во рту. Непослушным и, словно, чужим языком Пармён погонял его по нёбу и проглотил. «Как сорбет, только несладкий», – подумалось. Мысли были медленные и тягучие, как перед сном, когда долгое время не можешь заснуть, но и остановить их нет никаких сил. В какой-то момент показалось, что он уже спит! Пармён вздохнул обреченно, прерывисто, и перехватило у него дыхание, как в детстве, когда безудержно плачешь долгое время. Он, кажется, зевнул, устраиваясь поуютней, приминая под собой снег, и в этот же миг как будто-бы провалился куда-то, очутившись в рюмочной «У Клозетова». За соседним столиком сидела некрасивая баба и монотонно повторяла в телефонную трубку: «Не нервничай! Не нервничай!». Пармён занервничал и отвернулся от нее на левый бок. Там, слева, на низенькой скамеечке восседал странный дядька в тюбетейке, неказистый, с отвисшей губой, весь рот у него был в Зовираксе, а из бородавки длинный волос торчал, как у ростовщика в китайском боевике с Джеки Чаном. Ростовщик заговорил с акцентом, растягивая слова: «Поля-я-рник из тебя, Пармён, как из говна лапти. Даже ба-а-бы полярные строптивей тебя во всех отношениях будут! Те рожают в валенок, и с ним за пазухой продолжают свой путь от метеостанции к заветному складу со спиртом, несмотря на гипотермию, а ты…»
«Гипотермия, мать ее в кудри!» – вспомнил Пармён вчерашний кроссворд, – «Переохлаждение организма, десять букв, третья „П!“ Вздрогнул и очнулся, напуганный. Пульсирующая кровь тут же стала жечь все туловище, от сердца и до последнего капилляра. Пошевелил одеревенелыми ногами, и стал выпрямляться и пытаться выкрутиться сверлом, кряхтя. Сил совсем никаких не было, и даже сесть все никак не получалось. Пармён попробовал проморгаться, наладить зрение, но видел вокруг себя лишь черноту.
И вдруг… сквозь гремящий от его движений снег, откуда-то издалека послышался голос.
Пармён Савелич прислушался. Голос повторился, Пармён Савелич расслышал отчетливо.
Голос вдалеке повторил тоненько, нараспев одно только слово: „Ху-у-у-уй“.
Спустя минуты уже ближе повторил. И снова, и снова.
Совсем скоро Пармён Савеличу послышались скрипучие, семенящие по свежему снегу шажочки, и понял он – это волк! Это он выл, приближаясь и чуя добычу! Пармён хотел раскрыть рот и заорать хоть что-то, но мышцы лица не послушались и Пармён замычал теленком. Шаги замерли. Крадучись стали приближаться страшные шаги. И внезапно зверь ухватил его и потянули сильные челюсти то ли за ногу, то ли за портупею дедову, и не понял сразу. Пармён решил прикинуться мертвым, и до поры не подавать никаких признаков, а уж там, как выйдет – вцепиться всем, чем получится и начать рвать дико. Умный зверь бросил тащить и замер, словно подслушав эти мысли. Пармён слышал его дыхание и чувствовал его вес на своей спине, вместе с наметенным сверху сугробом. Оказалось, что лежал он лицом вниз, оттого и дышать было сложно и полный рот снега. Зверь, кажется, зевнул, проскулив коротко, и вдруг стал копать. Мощные лапы когтями цеплялись за хлястики ремней портупеи и дергали Пармёна истовой силой – силой дикой и беспринципной, злой, горячей и древней. Мелькнула философская мысль о том, что смерь его, Пармёнова, станет продолжением другой, но не менее важной, жизни. Что смирение с этим фактом должно стать ключом к вратам, которые вот-вот предстанут перед закрытыми навсегда его, Пармёновыми, голубыми глазами. Зверь перестал копать и вдруг, совершенно нежданно рванул сбоку за воротник, или плечо тулупа, да так ловко, что одним этим рывком перевернул Пармёна навзничь. И все затихло вдруг.
Пармён не двигаясь лежал на спине и ожидал атаки. Зверь, кажется, тоже чего-то выжидал или высматривал, принюхиваясь и не торопясь приступить к убийству. Секунды этого ожидания растянулись на бесконечность помноженную на миллиард световых лет. Пармён уже стал сомневаться в присутствии врага, и тут зверь снова дернул его, дернул куда-то вперед, вцепившись в тулуп зубами, теперь за рукав. Силы его хватило на то, чтобы Пармён, поперек своей воли, нежданно для себя уселся в сугробе! Так он полусидел-полулежал и боялся открыть глаза, попеременно дрожа то от холода, то от страха. И вот, наконец, зверь приблизился своей пастью к самому лицу Пармёна… и лизнул его в нос! Пармён Савелич вздрогнул от неожиданности, и раскрыл глаза. Он сидел и молча смотрел на соседского собаку Бориса, а тот вилял хвостом и подавал Пармёну лапу.
***
Падал медленно белый снег с черного неба. Мелькали среди кустов далекие деревенские огоньки. Собака Борис тянул по снегу за шиворот одеревеневшего от холода Пармёна Савелича в сторону деревни. Время от времени Борис останавливался и грустно лизал Пармёну синее его лицо. Пармён улыбался как мог, и шепотом хрипло повторял: „Вот так вот, Борис! Вот так… Вечно к нашему берегу – то говно, то щепка...“.
Стеснительная луна, прячась одной щекой за облаком, виновато смотрела на них с высоты.
Рецензии и комментарии 0