Про Пармёна и город
Алексей Н. Возрастные ограничения 18+
Сломалась однажды у Пармёна лопата. Прямо вот пополам черенок! Задумался он тогда: «А кто знает, из каких таких древесных пород эти лопаты нынче делают? А топорища, к примеру? Экзотика и тайна, известная одному Университету Изучения Ручного Труда, если есть такой.»
Вот эту тайну и решил Пармён разъяснить. Не раз слышал он, как сельский люд балаболит о том, что живут все они чуть ли не на волшебной земле. Говорят, мол, плодовита земля вокруг и богата микроэлементами фантастически! Даже если лопату в огороде забыть, то прорастет она чуть ли не утром следующей недели. Пармён, конечно, не верил такому и решил эксперимент поставить. А для этого придумал повтыкать черенки лопат да топорища в саду на грядках, ухаживать и поливать их с прикормом, чтобы опытным путем, воочию во всем самому увериться.
Поехал на рынок, в областной центр, за материалом для эксперимента. Знакомцев там встретил хороших, не виделись давно, уж и не упомнишь сколько, а прошло-то всего дней пять. Встретили его радостно, обнимались и чокались, улыбаясь, прямо на вокзале. А через неделю Пармён проснулся в незнакомой квартире, с жуткими похмельными последствиями во все лицо: оплывшие рыбьи глаза, волосы слиплись, царапина во весь нос до самого уха и босиком. На кухне вроде проснулся, от какого-то скрежета. Темнота полная. Разлепил бельма пошире – посветлело чуть. Напротив сидит какой-то спящий дядька и под столом скребется нестрижеными ногтями по дощатому полу, а изо рта слюнки капают на майку и папироска торчит, потухшая будто позавчера. За окошком солнышко теплится – рассвет. Встал Пармён, потянулся, суставами захрустев, и к холодильнику. Там, в морозильной камере, ковырнул ножиком льда со стенок и морду обтер холодненьким. Полегчало сразу. Попытался вспомнить чего было да как, но мысли слиплись в один большой комок и сформировались в одну лишь фразу: «Домой хочу!»
Пошёл, пошатываясь, наощупь по коридорчику темному, ища дверь на выход. В углу обнаружил смотанные веревкой и изолентой черенки лопат и рядышком пяток топорищ нелакированных. Похвалил себя за то, что сначала дело сделал, а уж затем провалился в алкогольный овраг. Обувшись он отпер скрипучую дверь, прихватил свои покупки и покинул нехорошую квартиру. В подъезде пахло веником, настоянным на моче, и свет не горел. Пармён инстинктивно задрал голову, проверить на месте ли лампочка, и впотьмах прочитал на потолке нацарапанную чем-то черным надпись: «Морду опусти!»
На улице было хмуро, подстать настроению. Пармён шёл против ветра, пригибаясь под тяжестью своих будущих растений. Они мяли плечи и норовили разбежаться, развязав путы. Вкусный запах шпал довёл его до вокзала когда уже совсем расцвело. Поползли к остановкам автобуса первые бабки, скрипя сумками на колесиках, расселись по кустам вольные воробьи, расшаркались по вокзальной площади миролюбивые голуби и ароматные бомжи. Ветер гонял по асфальту газеты и пластиковые стаканчики, счастливая собака лизала фантик от мороженого. Пармён покурил перед входом, понаблюдав за набирающим жизненные обороты утром и направился к амбразуре с надписью «Касса» под потолком.
Денег у Пармёна хватило как раз на билет в сидячий вагон, сэндвичи с семгой и бутылку водки с орлом на фантике. Ее название Пармён Савелич прочитать не смог: буквы сливались, двоились и блестели золотом. Мысленно Пармён поставил дизайнеру двойку за типографику. На перроне выпил с сонным продавцом открыток, тот не просил, но согласился с радостью. Постояли. Разговорились. Выпили еще. Загляделся Пармён цветастым товаром да чуть свой поезд не упустил – спохватился, что ехать нужно, уже услышав его шипение и лязганье буферов. Кое-как влетел в тамбур, и уже пройдя в вагон, случайно усмотрел в заляпанное лбами окно забытые на станции черенки лопат. Поезд дернулся и медленно покатился по гладким рельсам. Пармён расхлебенил окно и кликнул филокартисту, тыча пальцем. Тот, подхватив забытое добро, пьяненький и нелепый, пресмешно догонял по перрону отходящий поезд и засовывал палки в раскрытое окошко, веселя вокзальную публику и проводников. Успел! Пармён смеялся вслух, не веря такой удаче – ну надо же как!
Поезд набирал скорость. Улыбающийся Пармён ехал в сидячем вагоне совершенно один и попивал беленькую из холодного горлышка. Убаюкивающе стучали колеса о стыки рельс. Поезд шутя перелетал речки, утопал в полупрозрачных весенних перелесках. Мельтешили домиками деревни в окне, вместе с детьми и их велосипедами, дедами и бабками, повозками, петухами и курами, да шлындающими по дворам такими вот Пармёнами, которыми усеяна Русь, как цветами-маками платье у Лизаветы Парамоновны, зазнобушки.
– Весна-а! – сказал внезапно возникший напротив попутчик.
– Ой! – ответил моргнувший от удивления Пармён.
– ****ец! – многозначительно добавил попутчик, немного помолчав.
– Да уж, – произнес чуть ошарашенный Пармён в ответ, и стал смотреть в окно показательно пристально, изредка косясь на соседа.
– Вон, – сказал попутчик, кивнув на окно, – Повылеза-а-али… весна-а…
За окном, параллельно поезду, по проселку мчался пацанёнок на мопеде.
– Да-а-а, – продолжил негодовать незнакомец, – Весна!
Помолчав, он достал из кармана ажурную серебряную ложечку и куриное яйцо. Постукав его, и очистив верхушку он стал есть. Яйцо было сварено в мешочек, однако аккуратный пассажир не уронил ни единой капли. Молча доев, попутчик ссыпал скорлупки в жестяную баночку и убрал в карман вместе с ложкой. Потом вытер свой мясистый рот платочком с монограммой из буквы «Ж» на уголке, и уставился на Пармёна в упор. Пармён тоже стал рассматривать незнакомца, мехнически пригладив волосья на голове и расправив бороду пальцами, сложенными пауком. Первым не выдержал Пармён Савелич:
– Я Пармён, – сказал он, и хотел уже протянуть руку для рукопожатия, но поезд неожиданно въехал в тоннель и вмиг потемнело.
– А я нет! – услышал он ответ из темноты.
Усилился грохот поезда, отражаясь от тесных тоннельных стен. Мелькнул одинокий фонарь, осветив на долю секунды вагонные внутренности, и обомлел Пармён – напротив никого не было! Как-то сжалось у Пармёна все, что обычно сжимается в жутких случаях у нормальных людей. Обнял он вязанку черенков покрепче и стал уже молитвы вспоминать, да забрезжил свет впереди – кончалась зловещая темнота. В посветлевших очертаниях Пармён углядел, что попутчик, присев на корточки, как будто ищет что-то на полу. Выехали из тьмы на свет божий, попутчик сел на место и снова вперил в Пармёна свой пугающий взгляд.
– А продай мне свою совесть, Пармён, зачем она тебе?
– Это как же, – ошалел Пармён, – Зачем мне… совесть…
– Да ты не волнуйся, – произнес попутчик заговорчески, – Просто сам представь, насколько без неё хорошо!
И сами собой на этих словах полезли в голову какие-то быстрые картинки, как в комиксах, которых Пармён отродясь в глаза не видал! Вот он в школе, сидит на парте, два пирожка с мясом в кульке, вместо сухарика, что мать положила в портфель, улыбается и в руках невидаль крутит – ручку с гелевыми чернилами, красными, как кровь курицы. А рядом умник-Спиридонов, плачет сидит, синяк потирая. Потом, вдруг, в темноте, в кустах каких-то сидит Пармён и пальцем указывает соседним теням на парочку молодую, идущую по парку… а затем, почему-то оказывается за свадебным столом, где богатейший отец невесты вручает Пармёну, жениху, ключи от чего-то быстрого, дорогого и очень красивого. Заграница нарисовалась, плечистые люди в костюмах, пальмы высокие, купальники мелькают, алмазы в черных мешочках, умоляющие слезы просящих, выстрелы, кровь, золотой зуб, яды в винах, темнота, как живая, веревки, цепи звенят, нож сверкнул, холодные ямы, блестящий перстень на жирном пальце, стол из чёрного дерева, голозадые фемины, с сосками, острыми как пули, какой-то франт в цилиндре, порванное рывком колье и опадающие вместо бусинок на пол капли крови, перчатки в чём-то липком, капельницы, больница и ледяной морг…
– Ну как? Подумал? – перебил наваждение попутчик.
Пармён, очнувшись, тряхнул головой, как дрессированный конь:
– Не получишь! – и кукиш незнакомцу показал, – Выкуси!
Попутчик хищно улыбнулся, и Пармёну показалось, что зубы у него как будто наточенные все до единого! «Быть не может этого!» – подумал, а вслух сказал: – А коли станешь дальше просить, – тут Пармён привстал, разминая огромные свои лапищи и надеясь пощупать костяшками кулаков эти самые зубы, но снова неожиданно въехали в тоннель и потемнело вмиг.
Завыл ветер из тамбура, и свист его, смешиваясь с тоннельным шумом, будто-бы стал складываться в шипящие безголосые слова: «С-с-совесть! Прода-а-ай!». Стали метаться тени по темному вагону от редких тоннельных огоньков. Зловеще скакали они по сидениям, зависали на сетчатой полке багажа, и, отталкиваясь от неё, устремлялись к потолку, а оттуда бессильно падали под ноги, жалостливо расплющиваясь. Страх и ужас схватились за веки и оттянули их вниз, зажмуривая испуганные Пармёновы глаза. Откуда-то из-за спины, вдруг, снова зашипело: «С-совесть прода-ай!». Пармён подскочил и метнулся в сторону, к выходу, как ему показалось, но на пути возник ряд сидений. Чуть не распластавшись на них, он рванул обратно, и, оказавшись в проходе, побежал по нему, но колени вновь уперлись в очередной ряд. Пармён Савелич краем сознания понял, что это ловушка и всему конец. Что за все свои грехи он в этом поезде мчится прямо на высший суд, или минуя его – прямиком в ад. Взмокли плечи до самых пяток, подкосились колени, и Пармён, яро зарычав, стал бессистемно кидаться из стороны в сторону: налево два шага – кресла, направо три шага – кресла. Он метался, как карась в ведре с водой, стучась о бортики. Но не было конца и края рядам треклятых сидений, которые бросались на Пармёна со всех сторон.
– Не получишь совести, бесовщина! А коли силой забрать решил, так пойди сюда, попробуй! – яростно выдыхал Пармён Савелич отрывистые фразы осипшим голосом. На вдохи все меньше сил оставалось, да и те походили больше на агонию. И тогда стали собираться тени во что-то единое, иссиня черное и большое. Оно как будто воспарило над полом и росло, увеличиваясь во все стороны. Даже в темноте вагона его было четко видно сверху донизу: фигура на манер человечьей, но без ног как будто, просто тулово до самого пола, руки длинные и голова без шеи.
Увидев это, Пармён плюхнулся на сидение без сил. Обнял обеими руками рукоятки лопат, искренне мечтая слиться с ними в единое, и в будущей жизни родиться баобабом, как обещал любимый Высоцкий в «Песенке про переселение душ». Фигура подплыла к Пармену максимально близко, становясь совсем уж невероятной. Она склонилась над ним, закрыв все видимое глазу пространство. Запрыгало сердце в такт быстрому перестуку колес, с какой-то невозможной громкостью и надрывом, так, что уши заложило. Стал Пармён Савелич мысленно прощаться со всеми, но в голове отчего-то один только дурачина Николашка замаячил туда-сюда, и подумалось тогда Пармёну: «Ну, Николашка, карп белоглазый, дай только выбраться! Сколько раз увижу тебя – столько и убью, диавол!».
Фигура стала тянутся к Пармёну рукой, из черноты своей леденя холодом. Зажмурился Пармён, заохал, стал креститься бешено и ножками сучить. И, вот, оттуда, где у химеры должен быть рот, раздался противный, весь какой-то гнусавый наскрозь голос: «Билетик ваш предъявляем, гражданин...»
Пармёна от этих слов натянуло в струну! Раскрыл он глазища, полные слез и страха, а наяву – день деньской и светло, как в солярии! Поскакали рысью мысли: «Да как же?! Только что морок пугал страшно и бежать некуда, а тут, вдруг, воля вольная и свет белый, как простынки на веревке у Лизыветы Парамоновны! Царица-мать!… Ногу-то как свело!»
Похлопав глазами и привыкнув к свету, Пармён Савелич из кармашка документ проездной достал, протянул дрожащими руками кондуктору сухопарому. Тот циферки на казенном этом фантике сверил с писульками в планшете потертом, кивнул, и говорит: «Выходить вам на следующей, не проспите».
Подскочил Пармён, как на ежа севший! Схватил черенки лопат, будущие свои растения, топорища другой рукой хапнул букетом, и в тамбур засеменил, пошатываясь, повинуясь дрожаниям тормозящего поезда…
Не простая поездка выдалась, незаурядная и поучительная донельзя!
Не даром в одном умном фильме слыхал Пармён Савелич, что «Город — это злая сила…». Ой, не даром! В таком фильме врать не станут!
С тех самых пор зарекся он пить водку. Всякую, что с гербами на этикетке и плохой типографикой особенно. Из лопатных черенков конечно же ничегошеньки не выросло, и разговоры все, по этому поводу, можно смело называть брехней. Зато из них оказалось очень удобно строить жилище со смешным названием «Вигвам», но это уже совсем другая история.
Вот эту тайну и решил Пармён разъяснить. Не раз слышал он, как сельский люд балаболит о том, что живут все они чуть ли не на волшебной земле. Говорят, мол, плодовита земля вокруг и богата микроэлементами фантастически! Даже если лопату в огороде забыть, то прорастет она чуть ли не утром следующей недели. Пармён, конечно, не верил такому и решил эксперимент поставить. А для этого придумал повтыкать черенки лопат да топорища в саду на грядках, ухаживать и поливать их с прикормом, чтобы опытным путем, воочию во всем самому увериться.
Поехал на рынок, в областной центр, за материалом для эксперимента. Знакомцев там встретил хороших, не виделись давно, уж и не упомнишь сколько, а прошло-то всего дней пять. Встретили его радостно, обнимались и чокались, улыбаясь, прямо на вокзале. А через неделю Пармён проснулся в незнакомой квартире, с жуткими похмельными последствиями во все лицо: оплывшие рыбьи глаза, волосы слиплись, царапина во весь нос до самого уха и босиком. На кухне вроде проснулся, от какого-то скрежета. Темнота полная. Разлепил бельма пошире – посветлело чуть. Напротив сидит какой-то спящий дядька и под столом скребется нестрижеными ногтями по дощатому полу, а изо рта слюнки капают на майку и папироска торчит, потухшая будто позавчера. За окошком солнышко теплится – рассвет. Встал Пармён, потянулся, суставами захрустев, и к холодильнику. Там, в морозильной камере, ковырнул ножиком льда со стенок и морду обтер холодненьким. Полегчало сразу. Попытался вспомнить чего было да как, но мысли слиплись в один большой комок и сформировались в одну лишь фразу: «Домой хочу!»
Пошёл, пошатываясь, наощупь по коридорчику темному, ища дверь на выход. В углу обнаружил смотанные веревкой и изолентой черенки лопат и рядышком пяток топорищ нелакированных. Похвалил себя за то, что сначала дело сделал, а уж затем провалился в алкогольный овраг. Обувшись он отпер скрипучую дверь, прихватил свои покупки и покинул нехорошую квартиру. В подъезде пахло веником, настоянным на моче, и свет не горел. Пармён инстинктивно задрал голову, проверить на месте ли лампочка, и впотьмах прочитал на потолке нацарапанную чем-то черным надпись: «Морду опусти!»
На улице было хмуро, подстать настроению. Пармён шёл против ветра, пригибаясь под тяжестью своих будущих растений. Они мяли плечи и норовили разбежаться, развязав путы. Вкусный запах шпал довёл его до вокзала когда уже совсем расцвело. Поползли к остановкам автобуса первые бабки, скрипя сумками на колесиках, расселись по кустам вольные воробьи, расшаркались по вокзальной площади миролюбивые голуби и ароматные бомжи. Ветер гонял по асфальту газеты и пластиковые стаканчики, счастливая собака лизала фантик от мороженого. Пармён покурил перед входом, понаблюдав за набирающим жизненные обороты утром и направился к амбразуре с надписью «Касса» под потолком.
Денег у Пармёна хватило как раз на билет в сидячий вагон, сэндвичи с семгой и бутылку водки с орлом на фантике. Ее название Пармён Савелич прочитать не смог: буквы сливались, двоились и блестели золотом. Мысленно Пармён поставил дизайнеру двойку за типографику. На перроне выпил с сонным продавцом открыток, тот не просил, но согласился с радостью. Постояли. Разговорились. Выпили еще. Загляделся Пармён цветастым товаром да чуть свой поезд не упустил – спохватился, что ехать нужно, уже услышав его шипение и лязганье буферов. Кое-как влетел в тамбур, и уже пройдя в вагон, случайно усмотрел в заляпанное лбами окно забытые на станции черенки лопат. Поезд дернулся и медленно покатился по гладким рельсам. Пармён расхлебенил окно и кликнул филокартисту, тыча пальцем. Тот, подхватив забытое добро, пьяненький и нелепый, пресмешно догонял по перрону отходящий поезд и засовывал палки в раскрытое окошко, веселя вокзальную публику и проводников. Успел! Пармён смеялся вслух, не веря такой удаче – ну надо же как!
Поезд набирал скорость. Улыбающийся Пармён ехал в сидячем вагоне совершенно один и попивал беленькую из холодного горлышка. Убаюкивающе стучали колеса о стыки рельс. Поезд шутя перелетал речки, утопал в полупрозрачных весенних перелесках. Мельтешили домиками деревни в окне, вместе с детьми и их велосипедами, дедами и бабками, повозками, петухами и курами, да шлындающими по дворам такими вот Пармёнами, которыми усеяна Русь, как цветами-маками платье у Лизаветы Парамоновны, зазнобушки.
– Весна-а! – сказал внезапно возникший напротив попутчик.
– Ой! – ответил моргнувший от удивления Пармён.
– ****ец! – многозначительно добавил попутчик, немного помолчав.
– Да уж, – произнес чуть ошарашенный Пармён в ответ, и стал смотреть в окно показательно пристально, изредка косясь на соседа.
– Вон, – сказал попутчик, кивнув на окно, – Повылеза-а-али… весна-а…
За окном, параллельно поезду, по проселку мчался пацанёнок на мопеде.
– Да-а-а, – продолжил негодовать незнакомец, – Весна!
Помолчав, он достал из кармана ажурную серебряную ложечку и куриное яйцо. Постукав его, и очистив верхушку он стал есть. Яйцо было сварено в мешочек, однако аккуратный пассажир не уронил ни единой капли. Молча доев, попутчик ссыпал скорлупки в жестяную баночку и убрал в карман вместе с ложкой. Потом вытер свой мясистый рот платочком с монограммой из буквы «Ж» на уголке, и уставился на Пармёна в упор. Пармён тоже стал рассматривать незнакомца, мехнически пригладив волосья на голове и расправив бороду пальцами, сложенными пауком. Первым не выдержал Пармён Савелич:
– Я Пармён, – сказал он, и хотел уже протянуть руку для рукопожатия, но поезд неожиданно въехал в тоннель и вмиг потемнело.
– А я нет! – услышал он ответ из темноты.
Усилился грохот поезда, отражаясь от тесных тоннельных стен. Мелькнул одинокий фонарь, осветив на долю секунды вагонные внутренности, и обомлел Пармён – напротив никого не было! Как-то сжалось у Пармёна все, что обычно сжимается в жутких случаях у нормальных людей. Обнял он вязанку черенков покрепче и стал уже молитвы вспоминать, да забрезжил свет впереди – кончалась зловещая темнота. В посветлевших очертаниях Пармён углядел, что попутчик, присев на корточки, как будто ищет что-то на полу. Выехали из тьмы на свет божий, попутчик сел на место и снова вперил в Пармёна свой пугающий взгляд.
– А продай мне свою совесть, Пармён, зачем она тебе?
– Это как же, – ошалел Пармён, – Зачем мне… совесть…
– Да ты не волнуйся, – произнес попутчик заговорчески, – Просто сам представь, насколько без неё хорошо!
И сами собой на этих словах полезли в голову какие-то быстрые картинки, как в комиксах, которых Пармён отродясь в глаза не видал! Вот он в школе, сидит на парте, два пирожка с мясом в кульке, вместо сухарика, что мать положила в портфель, улыбается и в руках невидаль крутит – ручку с гелевыми чернилами, красными, как кровь курицы. А рядом умник-Спиридонов, плачет сидит, синяк потирая. Потом, вдруг, в темноте, в кустах каких-то сидит Пармён и пальцем указывает соседним теням на парочку молодую, идущую по парку… а затем, почему-то оказывается за свадебным столом, где богатейший отец невесты вручает Пармёну, жениху, ключи от чего-то быстрого, дорогого и очень красивого. Заграница нарисовалась, плечистые люди в костюмах, пальмы высокие, купальники мелькают, алмазы в черных мешочках, умоляющие слезы просящих, выстрелы, кровь, золотой зуб, яды в винах, темнота, как живая, веревки, цепи звенят, нож сверкнул, холодные ямы, блестящий перстень на жирном пальце, стол из чёрного дерева, голозадые фемины, с сосками, острыми как пули, какой-то франт в цилиндре, порванное рывком колье и опадающие вместо бусинок на пол капли крови, перчатки в чём-то липком, капельницы, больница и ледяной морг…
– Ну как? Подумал? – перебил наваждение попутчик.
Пармён, очнувшись, тряхнул головой, как дрессированный конь:
– Не получишь! – и кукиш незнакомцу показал, – Выкуси!
Попутчик хищно улыбнулся, и Пармёну показалось, что зубы у него как будто наточенные все до единого! «Быть не может этого!» – подумал, а вслух сказал: – А коли станешь дальше просить, – тут Пармён привстал, разминая огромные свои лапищи и надеясь пощупать костяшками кулаков эти самые зубы, но снова неожиданно въехали в тоннель и потемнело вмиг.
Завыл ветер из тамбура, и свист его, смешиваясь с тоннельным шумом, будто-бы стал складываться в шипящие безголосые слова: «С-с-совесть! Прода-а-ай!». Стали метаться тени по темному вагону от редких тоннельных огоньков. Зловеще скакали они по сидениям, зависали на сетчатой полке багажа, и, отталкиваясь от неё, устремлялись к потолку, а оттуда бессильно падали под ноги, жалостливо расплющиваясь. Страх и ужас схватились за веки и оттянули их вниз, зажмуривая испуганные Пармёновы глаза. Откуда-то из-за спины, вдруг, снова зашипело: «С-совесть прода-ай!». Пармён подскочил и метнулся в сторону, к выходу, как ему показалось, но на пути возник ряд сидений. Чуть не распластавшись на них, он рванул обратно, и, оказавшись в проходе, побежал по нему, но колени вновь уперлись в очередной ряд. Пармён Савелич краем сознания понял, что это ловушка и всему конец. Что за все свои грехи он в этом поезде мчится прямо на высший суд, или минуя его – прямиком в ад. Взмокли плечи до самых пяток, подкосились колени, и Пармён, яро зарычав, стал бессистемно кидаться из стороны в сторону: налево два шага – кресла, направо три шага – кресла. Он метался, как карась в ведре с водой, стучась о бортики. Но не было конца и края рядам треклятых сидений, которые бросались на Пармёна со всех сторон.
– Не получишь совести, бесовщина! А коли силой забрать решил, так пойди сюда, попробуй! – яростно выдыхал Пармён Савелич отрывистые фразы осипшим голосом. На вдохи все меньше сил оставалось, да и те походили больше на агонию. И тогда стали собираться тени во что-то единое, иссиня черное и большое. Оно как будто воспарило над полом и росло, увеличиваясь во все стороны. Даже в темноте вагона его было четко видно сверху донизу: фигура на манер человечьей, но без ног как будто, просто тулово до самого пола, руки длинные и голова без шеи.
Увидев это, Пармён плюхнулся на сидение без сил. Обнял обеими руками рукоятки лопат, искренне мечтая слиться с ними в единое, и в будущей жизни родиться баобабом, как обещал любимый Высоцкий в «Песенке про переселение душ». Фигура подплыла к Пармену максимально близко, становясь совсем уж невероятной. Она склонилась над ним, закрыв все видимое глазу пространство. Запрыгало сердце в такт быстрому перестуку колес, с какой-то невозможной громкостью и надрывом, так, что уши заложило. Стал Пармён Савелич мысленно прощаться со всеми, но в голове отчего-то один только дурачина Николашка замаячил туда-сюда, и подумалось тогда Пармёну: «Ну, Николашка, карп белоглазый, дай только выбраться! Сколько раз увижу тебя – столько и убью, диавол!».
Фигура стала тянутся к Пармёну рукой, из черноты своей леденя холодом. Зажмурился Пармён, заохал, стал креститься бешено и ножками сучить. И, вот, оттуда, где у химеры должен быть рот, раздался противный, весь какой-то гнусавый наскрозь голос: «Билетик ваш предъявляем, гражданин...»
Пармёна от этих слов натянуло в струну! Раскрыл он глазища, полные слез и страха, а наяву – день деньской и светло, как в солярии! Поскакали рысью мысли: «Да как же?! Только что морок пугал страшно и бежать некуда, а тут, вдруг, воля вольная и свет белый, как простынки на веревке у Лизыветы Парамоновны! Царица-мать!… Ногу-то как свело!»
Похлопав глазами и привыкнув к свету, Пармён Савелич из кармашка документ проездной достал, протянул дрожащими руками кондуктору сухопарому. Тот циферки на казенном этом фантике сверил с писульками в планшете потертом, кивнул, и говорит: «Выходить вам на следующей, не проспите».
Подскочил Пармён, как на ежа севший! Схватил черенки лопат, будущие свои растения, топорища другой рукой хапнул букетом, и в тамбур засеменил, пошатываясь, повинуясь дрожаниям тормозящего поезда…
Не простая поездка выдалась, незаурядная и поучительная донельзя!
Не даром в одном умном фильме слыхал Пармён Савелич, что «Город — это злая сила…». Ой, не даром! В таком фильме врать не станут!
С тех самых пор зарекся он пить водку. Всякую, что с гербами на этикетке и плохой типографикой особенно. Из лопатных черенков конечно же ничегошеньки не выросло, и разговоры все, по этому поводу, можно смело называть брехней. Зато из них оказалось очень удобно строить жилище со смешным названием «Вигвам», но это уже совсем другая история.
Рецензии и комментарии 0