Про Пармёна и бурьян

Пармён Савелич умирал. Уже четвёртый день в его здоровом теле гостил нездоровый дух. Просыпаясь утром, первым делом он проклинал небеса, и только после этого открывал ненавидящие мир глаза. И снова проклинал небеса.
Затем, в одних тапочках, шёл он на кухню завтракать. Аспирин и ломоть лимона ненадолго бодрили тело и разгоняли ненастье на душе. Поохав и поразминав пульсирующие виски, Пармён приступал к трапезе. Чёрствый хлеб и зелёный лук, соль, насыпанная горкой на клеенчатой скатерке, недопитые вечерние рюмочки, слитые воедино и опрокинутые в глотку. И вот уже даже душа понемногу начинает приплясывать. А ближе к обеду – штопор, зелёная бутылка и красное вино. К ужину водка, и далее как в салате “Сабантуй": говядина, плавленный сырок, свежий огурец.
И так три дня.

Причина такого яростного загула конечно же была. Пармён вспоминал о ней каждый день к обеду, и, вспоминая, закатывал глаза и сверкал ими как магическими шарами. Причина стояла в углу, в сенцах – купленная намедни бензиновая газонокосилка.

Пармён купил ее для борьбы с настырной травой в саду. На прошлой неделе он даже с крыши не смог найти где были посажены огурцы и понял, что «трава по пояс» – это только в песне хорошо. Пытался рвать ее руками, но порезав дубовые свои ладони серчал и бранился матюками, пиная ненавистные растения. Брал у Лидии, соседки через дом, на прокат козу Фёклу и запускал ее на свои угодья. Коза утопла в бурьяне с головой, ходила и жаловалась в голос, бесцельно шатая осот, а после обеда ее колокольчик смолк. На окрики коза не откликалась, сколько бы ласки в ее имя Пармён не вкладывал. Ближе к вечеру, в зарослях пырея что-то зафыркало и засморкалось, и Пармён Савелич побоялся продолжать поиски. В ночи, под подозрительные пыхтения и тому подобное из сада, оформил он заказ на ручную газонокосилку с доставкой.

Обмывал покупку три дня. Предатель-ветер разнес слух о приобретении на длинные километры. Соседи, не стесняясь, приходили в гости посмотреть на диковину, а кузнец Михельсон даже фотографию с косой себе на память сделал пленочным фотоаппаратом.
Заходил и Савелий Пармёныч, брат родный. Жужжал на ухо про расточительство, про старую ручную косу, что стояла ржавая в сарайке, но за выбор устройства хвалил, и, прощаясь, одарил штофом беленькой в долг. Ушёл, прихватив обещание взять приобретение на тест-драйв.
На звук вылетающей из штофа пробки материализовался дурачина Николашка. Поддатый значительно и с пучком редиски, сплетенным на манер нунчаков. Он размахивал ими, издавая ртом сопроводительные звуки, и пытался ударить стрекозу, опыляющую мальвы. Стали пить. Пармён Савелич наливал по капушке, совали редис в соль и закусывали, хрустя. Николашка к концу пучка сник и уснул на стульчике. А Пармён смотрел в окно и раскручивал по столу варёное яйцо, ожидая новых гостей.

Каждый день захаживал краевед Осипов, сивушным самогоном пропитанный до самых шнурков. Каждый день, как первый раз он осматривал косу, трогал бархатно, поглаживал и говорил одно только слово: «Агрегат!”. Затем он выпивал стаканчик и начинал ныть, жалуясь на всеобщее неуважение к родному краю. На втором стаканчике он становился злым и начинал сипеть, напрягая жилистую шею: „Загадили, Родину, сучьи мясы! К лесу не пройти! Медведь не хочет возвращаться по весне из тёплых краев!“. На третьем стаканчике Осипов запевал песню: „Ты неси меня, река“. Пармён тогда приподнимал его, поющего, подмышки, и вставив его в галоши, провожал из дома. Краевед не сопротивлялся, и выйдя на большак все продолжал петь, не меняя ритмического рисунка и активно используя мелизмы. И так три дня.

И вот, на четвёртый день, после воскрешения и завтрака, Пармён Савелич впервые попытался включить агрегат. Оказалось, что без топлива коса не работает. Расстроился, знамо. Закурил на завалинке, и стал ждать четвертого пришествия Осипова. Была у того канистра авиационного керосину. Закупился, идиот, на всю жизнь – зажигалку, мол, заправлять. Любил прикуривать с форсом. А в прошлом году врач ему сказал: „Ты, краевед, курить больше не можешь, от слова никогда!“. Краевед взбеленился в тот раз, и как закричит неистово: „Почему же, доктор? Ну почему?“ – и заплакал в голос. А доктор ему в ответ: „Потому что вредно тебе, и дорого очень“. Так и бросил Осипов курить. Пить начал усиленно. А керосина канистра осталась нетронутой.

Переговоры по поставке керосина закончились на втором стаканчике. Краевед закивал и отправился за топливом, шевеля кадыком и талдыча про „сучьи мясы“. Ушел и пропал. Пармён Савелич переживал и ходил к калиточке смотреть на дорогу влево и вправо, но краеведа не было. Однако, вскорости, из-за поворота на дорогу выплескалась Лидия, хозяйка козы Фёклы. Норова хозяйка козы была сурового, ее боялся даже соседский собака Борис, уж на что храбрый кобелина. Приметив ее, Пармён сказал: „Ох-ох!“, и ринулся к дому, в надежде, что Лидия издалека его не разберет. Однако, судя по тому, как она ускорилась – усмотрела.
– Пармёша, – крикнула она издалека, – Ты, милок, козу-то мне верни! Тебе коза, как муде – колеса, а мне – вся жизнь!

Она шла быстрым шагом и телеса ее качались подобно парусам бригантины. Поступь ее была тяжелой. Круглый и мягкий ее зад при ходьбе шлепал половинами, и, казалось, что в такт ее шагам кто-то хлопает в ладоши.
Пармён, ссутулившись, как убийца, поспешил скрыться со двора. Ноги его, хмельные, плохо слушались и предательские галоши силились уронить. Пармён свернул за дом и с разбегу прыгнул в высоченный бурьян, скрывшись в нем полностью. Лидия ледоколом вошла на двор и сразу направилась прямиком в сад.
– Такие демарши делают из человека обезьяну, Пармёша! – сказала она значительно, – Вылезай, лиходей. Ноги у тебя торчат, – и пнула его легонько.
Пармён Савелич стал пятиться из зарослей, ритмично работая ногами и руками, как креветка. Он извлек себя, пьяненького, из зловещего бурьяна, и в руке у него был колокольчик козы Фёклы, с оборванной алой лентой-перевязью.

Пармён виновато посмотрел на Лидию и протянул ей колокольчик. Она взяла его бережно, и звякнул язычок прощально, жалобно. Будто почернело небо вмиг, и капнули тяжелые слезы на вельветовые тапочки Лидии. В тот момент усмотрел в ней Пармён что-то от Алферовой, что-то от Самохиной было в ней сейчас, и даже что-то от красивой Варлей. Но все эмоции, вся ее печаль и грусть снова спрятались за Крачковской, когда Лидия с размаху ударила Пармёна в левую скулу. Он ойкнул удивленно, и, взявшись за больное, молча пошел в дом, пошатываясь. Танцевала под ногами земля и подкашивались с ее ритмом колени. Пармён Савелич понял, что не алкоголь это, а настоящий нокдаун. Он уже почти дошел до своего крыльца, как увидал входящего в калиточку краеведа Осипова. Краевед скалился, довольный, и в руках у него была бутылочка пива.
Всем известный факт: пиво, если оно холодное, вернет к жизни даже боксера, который на счет “десять” не в силах открыть глаза. Пармён Савелич понимал явственно – если сейчас же не выпить пива, то и его глаза закроются! Он подплыл, как в тумане, в Осипову. Он туманной своей рукой выхватил пиво из краеведовых липких рук. Он выдохнул с предвкушением, выпустив из легких туманный угар. Он сделал большой глоток.
Как от вспышки молнии сузились зрачки и свело дыхание. Застучало сердце медленно, гулко бухая по барабанным перепонкам, и зашумело в ушах. Пармён Савелич утратил равновесие. Он вдохнул глубоко-глубоко и ноздри обожгло едким вкусом. В бутылке был авиационный керосин, принесенный для заправки газонокосилки. Пармён Савелич рухнул замертво, рядом с плесневой лавкой, прямо под ноги краеведа Осипова и вельветовые тапочки Лидии.

*****

Неделя прошла, иль два часа всего – неведомо.
Открыл Пармён глаза и стал медленно в себя приходить. Челюсть болит. Во рту вонища, как в двигателе бульдозера “Сталинец» Челябинского Тракторного Завода. Темно вроде за окном, и ветер волнами бьется о стены дома со всех сторон. Дождище хлещет, нервно стучит о жестяной подоконник.
Лежит Пармён пластом, слаб во всех конечностях. Пружины матраца давят в бок… одеяло стеганое, ватное… подушечка под головой, твердая, как полено в наволочке – все свое, родное!
Вдруг, услышал, ходит в доме кто-то… Глаза закрыл, стал ждать что будет. Временами в маленькую щелочку подсматривает сквозь ресницы.
Исусья мать!
Лидия вошла в залу! Свет зажгла в 40 Ватт и стоит, в мокром халате и с полотенцем на голове… Заметила, что Пармён шпионит. Повздыхала и молча села рядом. Стала поить его животворящей водочкой из чайной ложки, и капать Нафтизин в глаза. Пармён моргал слезно, и как желторотый воробей открывал рот, приободряясь и медленно приходя в себя.
И наступала ночь.
По такой непогоде не было никакой возможнсти Лидии уйти домой. И молча приняла она решение остаться до утра.
Настенные часы в три часа ночи стучали старым боем. И после третьего удара стало слышно, как Лидия удивлённо охает и вздыхает, заходясь… Распластавшись полулёжа в кресле, она, ошеломленная, пучила глаза и, млея, думала только: «Господи, неуж ли такие мужики бывают на свете?!”. А Пармён старался, окрылённый редким женским вниманием, и почти до самого утра, смакуя, с маниакальным удовольствием показывал ей семейные свои фотоальбомы.