Кентавр

В то время по вечерам зачастили к нам наши соседи: сильно разъевшийся и до безумия пьющий Мишка и его супруга Светка. Была она женщиной суеверной и если не во всём, то во многом видела действие потусторонних сил и рассказывала неправдоподобные истории удивительно живо, образно и правдоподобно ни сколько сама не сомневаясь в их действительности, реальности, ну так, как будто этого не могло не быть.

И последнее, реальное происшествие с её Мишкой, его свидетелями невольно пришлось нам быть, сделали общую описываемую картину сюрреалистичной, подобной отражению в кривом зеркале, противоречащей, может быть, нормальному ходу вещей в природе, здравому смыслу, где все её краски беспорядочно перемешались.

Мишка, на то время это молодой мужчина тридцати трёх или тридцати четырёх лет, чуть выше среднего роста, с круглым и большим лицом похожим, на свиное рыло, с большим животом и грудью. Года два назад за частые и продолжительные запои, Мишку изгнали из Советской армии, где он служил в чине прапорщика, после чего он работал санитаром в психиатрической больнице в своём городе.

Однажды душным, летним вечером, как обычно пьяный, он вместе с супругой, немного выпившей Светкой, ну как-то невзначай зашли к нам, чтобы ему покуражиться, а ей выговориться. Время подбиралось уже к полночи, когда Светка пристально, с затаённым страхом, всматриваясь в тупо ухмыляющегося Мишку, будто всё случившееся тогда, может вновь вернуться теперь, рассказывала, какое тяжёлое горе постигло их тогда, лет десять назад. Было у неё полное отчаяние, но, не смотря, ни на что, она упорно искала тогда бабку-ведунью, или колдунью чтобы, та, своим знанием дела и умением сняла с её Мишки наговор и порчу, обретённые им на вечеринках от опаивающих его там девушек и молодых женщин. Так это или не так неизвестно, поверить в это может быть и трудно, но Светка уверяла и клялась, что это было именно так, и случилось с ним это несчастье тогда, когда он шесть месяцев учился в школе прапорщиков в городе Егорьевске.
Она рассказывала, что там, в свободное от всяких занятий в школе, вечернее время, ну, конечно же, от нечего делать, на частых посиделках, познакомившись, где, ни будь на танцах или кафе с одной из них, затем уже последующими вечерами, когда собирались в продолжение знакомства у девушек этого города. Её Мишка страшно до потери сознания напивался и устраивал там дебоши и погромы. До этого, ну, разумеется, до его опьянения, ничто ничего плохого никогда не обещало, Мишка всегда охотно ходил на все эти вечеринки. Ну и как обычно из раза в раз, он, сидя за праздничным столом по такому случаю, активно болтал, сыпал плоскими шутками, пошлыми армейскими анекдотами, навязчиво, вроде как в шутку уничижая, кого ни будь, из собравшихся там молодых людей девушек и парней. Ну, и ржал иногда, ну, пока ещё, не по жеребиному. Но потом как-то вдруг, будто что-то у него перемыкалось, когда уже после очередной рюмки или стакана, он срывался почему-то, как цепной пёс с цепи, и начинал всё вокруг яростно крушить, бить, ломать, будто какое-то помрачение случалось с ним. Он, ну прямо ни с того ни с сего выламывал там где-то какие-то двери, ломал где-то какую-то дорогую мебель, наносил кому-то телесные повреждения разной степени тяжести. Чаще это происходило, если кто-то пытался одёрнуть и поправить как-то его разнузданное и даже хамское поведение. Собиравшиеся, поначалу дружной компанией на вечеринке молодые люди, предвкушавшие приятное время провождение почему-то, с какого-то момента времени становились для него не то врагами, не то какой-то помехой осуществлению каких-то замыслов, известных только ему. Перепуганные, они, все, вместе заталкивали и запирали его иногда, в каком ни будь отдельном помещении, в комнате по соседству, надеясь, что он оттуда не выберется, а чаще, они просто боялись к нему подходить близко. Он же, оказавшись запертым, будто изловленный дикий зверь в клетке, приходил в ещё большую ярость, и в бешенстве ломал и разбивал имеющуюся там мебель, с остервенением рвал в клочья подушки и матрасы. И вся поломанная мебель и пол в этом помещении были покрыты ватой и перьями, будто пеленой выпавшего снега. По истечении некоторого времени, когда ломать и рвать (рвать ткань, рвать ткань…) было уже нечего, он без особого труда вышибал и там дверь и с каким-то диким воплем или рыком вперемежку с матерной руганью врывался туда, откуда его с большим трудом выталкивали или выволакивали. Туда, где веселилась вся их компания, почти забывшая о нём. И, не останавливаясь, он продолжал в ярости и там всё крушить из того, что не успел ещё сокрушить до этого. Разбивать оставшуюся мебель, посуду, иногда и стёкла в окнах, всё, что попадалось ещё неразбитое на его столь целеустремлённом пути к какой-то непонятной цели. Тут уж, не в силах совладать с ним, собравшиеся на вечеринке в страхе вызывали по случившемуся наряд милиции, вязали его, едва справившись с ним всей компанией человек десять двенадцать, если же людей было меньше, то управиться с ним не было возможным, и спецтранспортом, отправляли его затем в милицейский участок. Там его обрабатывали, укрощали и сдавали далее военному начальству школы прапорщиков, готовивших его к строевой военной службе. Видимо после этого только, он чувствовал себя хорошо – бодрым и вполне отдохнувшим, готовым к дальнейшей воинской службе.

Немного остепенился он только после того, как на одной из вечеринок кому-то сломал руку или ключицу, и долго потом разбирались в милиции, и вместе с руководством школы прапорщиков решали, как быть с ним дальше. Ничего замяли. Приняли решение не ломать ему военную карьеру, в надежде, что он перебесится и станет не плохим военным специалистом нужным армии. Правда пригрозили, наверное, в профилактических целях, что в следующий раз, если подобное повторится, то в лучшем случае он будет уволен из армии, а в худшем будет привлечён к уголовной ответственности. Воспитательные беседы проводились с ним всякий раз, когда его доставляли из милиции.

Это всё происходило от мучившей его скуки и тоски. Он так развлекался там, на этих вечеринках. И уже позднее неохотно говорил об этом, то, что это всё было от скуки, дескать, сильно заедала скука, и от неё больше было некуда деться, ну, а его руки не для скуки, и ничего другого эти руки не желали делать по вечерам, как только превращать что-то в прах. Хмурился всё, и был недоволен, что Светка говорит о тех уже давних событиях его бурной юности, старался, дополняя её рассказ хоть как-то сгладить особо острые и пикантные моменты имевшие место в тех событиях, желая этим сказать, что ничего особенного в этих мелочах нет. Ну, забава была у него такая тогда. Так скрашивал он свой досуг, свободное от занятий и службы время. Ходил на эти вечерние посиделки, как ходят иные, к примеру, в спортивный зал размяться, или, как всякие там фанаты ходят в клуб, по каким либо интересам, например, поиграть в шахматы или шашки. Ведь по вечерам, в свободное от служебных обязанностей время, совсем делать было нечего. Ну не в библиотеки же или в театры на спектакли ему было ходить. Не читать же книги по вечерам, в самом деле, или хотя бы полистать журналы в читальном зале, но таких привычек или интересов у него не было вовсе. Такой род досуговых занятий ему не приходил даже в голову. Такие забавы его почему-то не увлекали и не развлекали. А какие-то там безалкогольные вечера отдыха он не признавал, считал это чем-то немыслимым – невозможным.

После всего того, что он творил там тогда, когда учился на прапорщика, уже не раз рассматривался вопрос о его пребывании в рядах Советской Армии. Светка дважды ездила в этот город, в школу прапорщиков и умоляла, просила, ходатайствовала за него, чтобы армейское начальство этой школы сжалилось над ней и над их двумя детьми и не выгоняло бы его из Армии. Хотя жили очень даже далеко от этого города. Там, от его военного начальства она и узнавала обо всех его проделках. Говорили ей – ваш муж, находясь в сильном алкогольном опьянении, на каких-то вечеринках нанёс многим телесные повреждения и разбил много всякой мебели, знакомили её с милицейскими протоколами – ну, не от него самого она могла узнавать, он же только оправдывался, ржал и нагло ухмылялся ей.

Всё же не зря она упрашивала начальство – сжалились, по окончании школы прапорщиков, за аморальное поведение – пьянство и дебоши ограничились всего двумя выговорами, занесёнными в личное дело и предупреждением его, что с третьим выговором уже последует и его изгнание из Армии. Но вовсе не об этом так скорбела и сокрушалась Светка впоследствии, такие шалости и проказы пережить можно и быстро забыть о них, сокрушалась она по тому, что было с ним потом, и ещё до сих пор пугало её, она всё боялась как бы, не повторилось что-то подобное снова.

А было с ним потом, когда кое-как отучившись, он благополучно вернулся из школы прапорщиков домой чтобы продолжить военную службу в тамошнем военном гарнизоне расположенном неподалеку от их дома, рассказывает далее Светка, с ним случилось, если верить ей, какое-то сказочное, сверхъестественное перевоплощение. Когда со службы он возвращался домой, и как обычно, напивался, то вдруг ни с того, ни с сего начинал ржать, как жеребец, по жеребиному, и ржал так, что, долго нельзя было остановить его, чего ранее с ним никогда не бывало. Или, как обычно говорила Светка, по жеребчиному, именно так произнося это слово, особо ударяя на него, будто что-то навязчиво фатальное было в нём, нанёсшее такой большой урон её Мишке.

Однажды, она вся обеспокоенная, пытаясь всячески понять, что же с ним случилось, её озарила догадка, и она поставила такой вот весьма необычный диагноз, что это всё, творящееся с её Мишкой, это дело рук и ума тамошних девушек и молодых женщин, устраивавших у себя посиделки и вечеринки с выпивкой. Где так часто гостил, и проводил своё свободное время её Мишка, когда учился в школе прапорщиков. И они сознательно опаивали его там, на этих вечеринках, совершенно непонятно с какой целью, какой-то жеребчиной дрянью, размешивая её с водкой. После чего он и стал, по её мнению, напиваться и ржать по жеребчиному, как жеребец. Обычно, в подобных случаях обретают какие-то другие недуги. Но, чтоб такой!

Это жестоко, конечно, ничего подобного ранее и не слыхивал, ну колдовскою травой хотя бы поили, это всё же более щадящий способ, чтоб не нанести таких тяжелых психосоматических увечий, из-за чего так долго, в чём, клятвенно уверяет Светка, впоследствии страдал её Мишка.

Проходили дни, месяцы Мишка никак не унимался, только когда не было возможным пить, но это было редко, он, тогда молча, лежал на диване и тупо смотрел в потолок или стены, никого не замечая вокруг себя.

Всё это время Светка не знала покоя. Работа, домашние дела, маленькие дети, а тут ещё напасть, свалившаяся на Мишку где-то там далеко, далеко. Теперь кляла судьбу за то что, он не по своей воле и желанию оказался там, прибавилось ей ещё заботы и дела, упорно искала она какую-то бабку-ведунью или колдунью, по её убеждению она вроде бы должна спасти её Мишку от свалившейся на него беды, так жестоко теперь терзающей его.

Более года эта напасть так и не покидала Мишку, до той поры пока с большим трудом, найденная ею бабка-ведунья с помощью каких-то неведомых сил, Светка уверяет, что божественных, она изгнала из него, поселившегося в нём нечистого, стало быть, беса. Говорить о нём она боялась, с большим страхом и неохотой лишь намекала, он же, стало быть, нечистый, помимо воли и желания Мишки, подвигал его всё дальше и дальше в пучину безумия. И управы над ним, как ни старалась Светка пока найти не могла.

Видимо, своими безумными деяниями он сильно разгневал Всевышнего, и тот оставил его, чем привлёк внимание потусторонних дьявольских сил, которые не преминули вмешаться, чтобы и далее продолжить глумление над ним.

Никакие уговоры и устыжения со стороны Светки на него никак не действовали, он продолжал изо дня в день напиваться и ржать по жеребчиному, как ни старалась она взнуздать, укротить и переломить его жеребиный нрав, отвратить его от столь злостных деяний, успеха не имели.

С застывшей, будто вмороженной наглой ухмылкой в лице не моргнув, глядя остекленевшими глазами в упор на неё, с широко открытым ртом, похожим на пасть жеребца, он мог, как жеребец, зайдясь в этом порыве, подчиняясь сотворённому с ним привороту, ржать более часа, а то и двух – уверяет Светка. Пока она вся расстроенная, оплевав в горячке его морду, вроде она вовсе не его, в слезах с проклятиями в адрес тех девок виновных, как она думает во всём творящемся с её Мишкой, убегала из дома и подолгу не возвращалась в него, боясь нечистого, вселившегося в Мишку.

О своем горе и своих переживаниях она сообщила матери, взбалмошной, грубоватой, но здравомыслящей уже пожилой женщины, приехавшей сразу же, чтобы повидать «любимого» зятя в столь занятной ипостаси.

И в этот раз, как обычно после службы, Мишка напился и принялся с ещё большим остервенением ржать по жеребиному, видимо желая изо всех сил, оказать большую любезность и почтение внимательно смотрящей на него «любимой» тёще.

Светка с большим желанием в сильном волнении старалась больше внушить, нежели объяснить ей, дескать, ты видишь, что стервы сотворили с ним там. Та долго всматривалась в его наглую, нахальную морду с открытой пастью, будто заживо сожрать её хотевшую. Вслушивалась в непонятные, громкие, и действительно, долго не прекращающиеся, похожие на ржание, может быть и жеребца, звуки, и во всех этих проделках она старалась что-то понять и найти им хоть какое-то разумное объяснение. После чего, проанализировав увиденное и услышанное, она высказалась, что, немало повидала на своём веку дураков, но такого дурака вроде видит впервой, когда тот ещё усерднее заходился жеребиным ржанием, глядя своими наглыми остекленевшими безумными глазами на неё.

С таким определением своей матери Светка была не согласна. Ей хотелось возразить, но для этого никаких аргументов не находилось на столько всё было очевидным. Да к тому же, не стоило ей перечить матери какими-то возражениями раздражать гневить её, не то не согласится она пожить у них в столь тяжёлое для них время, чтобы помочь ей по дому по хозяйству пока она займется Мишкиным недугом. То есть, поиском бабки-ведуньи владеющей, сверхъестественной силой, позволяющей совершать правёж. Изгонять всяких бесов, демонов, чертей, и, прочей нечисти вселяющейся в людей, избавлять страдающих от подобных несчастий.

Из-за приобретенной Мишкой не то привычки, не то способности ржать по жеребчиному произошло событие, сильно смутившее Светку, хотя смутить её вовсе не просто. По прошествию некоторого времени, рассказывает Светка, после приезда Мишки из школы прапорщиков, его сослуживцы собрались отпраздновать какую-то важную для военных дату. Праздновали на квартире кого-то из Мишкиных сослуживцев. Пришли в основном прапорщики с женами, и кто-то из самых низких офицерских чинов, тоже с женами. Чины повыше праздновали сами по себе, в своём кругу, отгородившись, как обычно всякими условностями и неписаными правилами от чинов, стоящих ниже на социальной и армейской иерархической «лестнице». Итак, рассказывает Светка, собралось тогда очень даже немало людей, человек шестнадцать-восемнадцать, были приглашены и они с Мишкой, хотя мать тогда отчаянно предупреждала и отговаривала её. Не ходи никуда на люди с ним, разве можно показывать этого дурака на людях, позора не оберёшься – причитала она. Светка почти согласилась с ней, но вмешавшийся по этому случаю Мишка, сумел переубедить её, клятвенно заверяя, божась, что он там кроме пива, дескать, это молоко для взрослых, он ничего крепче его в рот не возьмёт и всё пройдет наилучшим образом, уверял он колеблющуюся в своём решении Светку. Как тут было не уступить его наглому напору, коли сама нечистая сила вмешалась.

Сначала было всё хорошо: выпивали, болтали, танцевали, слушали музыку, иногда стараясь блеснуть остроумием, он более других выделялся своими плоскими и пошлыми шутками, чем немало смущал жён некоторых своих сослуживцев, но, в общем, пока ещё был вполне адекватен той праздничной обстановке. Но, разумеется, все данные Светке обещания, заверения в том, что ничего крепче пива в рот не возьмет, он попрал. Пил как обычно, не обращая внимания на всякие там делаемые ею намеки: цыканье, шиканье, жесты руками и прочие остерегающие его от пагубных действий знаки, чтоб как можно более это было непонятным для сидящих рядом с ними людей. Она хотела скрыть от всех собравшихся здесь за праздничным столом, то, что, она хочет предотвратить его намерение напиться и затем опозорить её своим жеребиным ржанием, своими скотскими нравами, появившимися у него после школы прапорщиков. Ей было стыдно, что скажут потом, мол, совсем оскотоподобился её Мишка. Об их неизбежности, из опыта предшествующей жизни после его возвращения из школы прапорщиков, она уже знала, видя, что он творит. А он лишь как всегда тупо ухмылялся, и нагло в упор, глядя на неё, будто дразня её, с криками – мужчинам белое, дамам красное – имея, в виду вино, продолжал пить всё, что крепче пива, ну, и вскоре наступил тот роковой момент, ну, как он мог не наступить, крайне смутивший Светку. Какой это был позор! – всё охала и ахала, качая головой, закрывая лицо руками, сокрушалась, она, хотя с тех пор прошло уже более десяти лет. Когда все в очередной раз за что-то подняли бокалы — рассказывает далее она, — её Мишка ни с того, ни с сего заржал как жеребец — по жеребчиному, чем сильно смутил и обескуражил не только её, но и многих из присутствующих на этом застолье. Большинство были удивлены Мишкиной выходкой, кто-то даже смеялся и в хмельном угаре или кураже, хлопая в ладоши, ободряюще кричал – Браво! Браво! Михан! Давай Михан! И кем-то подбадриваемый Михан давал, с ещё большим остервенением, или может быть с воодушевлением, он, продолжая ржать, начал крушить всё вокруг, некоторые с сочувствием и недоумением смотрели на Мишку, иные с отвращением и брезгливостью. Какой кошмар, как можно так низко пасть — искренне возмущалась какая-то молодая женщина изумлённая Мишкиной выходкой, жена какого-то прапорщика или офицера, не привыкшая ещё к пьяным проделкам армейской братии.

Сильно смущенная дурацкой выходкой своего Мишки Светка на ходу, наспех кому-то, что-то хотела объяснить, пыталась тащить из-за стола упирающегося, всё ещё продолжающего ржать по жеребиному Мишку. Будто это всё не Мишка крушил, ломал и ржал по жеребчиному, а как уверяла Светка, это всё проделывал вселившийся в него нечистый. Светке помогли (одна не в силах) вытащить разъярённого, ломающего и опрокидывающего праздничные столы, ещё более упирающегося Мишку. Звенела и хрустела под ногами разбивающаяся посуда, громко трещали и скрипели ломающиеся столы и стулья, сильно кричали женщины. Но всё же, когда со, всем было покончено, всё, что можно было разбить и сокрушить, было обращено им в прах, кое, как, все вместе, его вытолкали на улицу. На улице он всего несколько раз огласил жеребиным ржанием окутанную тьмой округу, будто взывал к кому-то невидимому, но присутствовавшему где-то здесь. Ему оно ответило гулким раскатистым эхом. Как бы поощряя его на дальнейшие безумные поступки. Домой Светка шла сильно расстроенной, Мишка больше не упирался, только тупо озирался по сторонам, иногда шарахался от казавшихся ему подозрительными звуков, доносившихся из темноты. Она вспоминала и проклинала тот город, где совсем недавно жил её Мишка и возвратился из него в чине прапорщика, и тех девок, по её мнению опоивших там её Мишку жеребиной дрянью, тем самым, напустив на него такую ужасную, едва совместимую с жизнью порчу, превратив его в какого-то кентавра, в человека-жеребца. Это из-за них он превратил праздничное застолье в какой-то страшный погром. Как теперь людям в глаза смотреть, ничего этого не было бы, если бы, не эти стервы там. – Размышляла по дороге Светка.

После этого случая, Светка, бросив почти все домашние дела, начала с отчаянным упорством искать бабку-ведунью, чтобы она сняла с её Мишки порчу, и наговор и обратила его из кентавра, человека-жеребца, в нормального человека, чтобы, напиваясь, он прекратил бы ржать по жеребчиному. Однажды всё же так оно и случилось, как уверяет Светка. В течение года, она с большим трудом отыскала такую бабку-ведунью, живущую в какой-то глухой деревне и умеющую готовить своё необыкновенное колдовское пойло. И, этим волшебным или колдовским снадобьем, за которым Светка ездила к этой ведуньи или колдуньи в деревню, она отпаивала некоторое время противящегося этому Мишку. Бабка за свои хлопоты и старания денег не взяла, сказала, что ей это нельзя, так каких-то вещиц Светка ей отвезла, где-то на двадцать, двадцать пять тех советских рублей. Поначалу же Мишка никак не хотел пить это колдовское питьё, говорил, нагло ухмыляясь Светке, что с ним всё хорошо, и ничего жеребиного в нём нет, и хватит говорить про это, уже надоело. Та же, обозлившись, кричала ему – это ты уже надоел, ты, что творишь всё это время, тебя за твои проделки собираются выгонять из армии, ты, что всю жизнь по жеребчиному ржать и вытворять хочешь. Тебя там этой дрянью опоили дурака, что ты у них забыл, зачем шатался к ним …, такой сякой и прочее, в гневе высказывала ему Светка. Это она имела в виду тех девок, устраивающих у себя вечеринки и где якобы опаивали они затем пьяного Мишку жеребиной дрянью, где-то уже более года назад. Мишка, по обыкновению много не говорил, как обычно лишь нагло ухмылялся. Но главное для неё было найти того кто приготовит это необыкновенное пойло, а как его пустить в дело это уже дело техники и её мало заботило. И она, где тайком в водку подольёт, а где уговором, но всё, же, как уверяет она, Мишку отпоила и таким образом, без всякого сомнения, уверяет она, удалось снять с её Мишки порчу и наговор. После чего, если верить ей, её Мишка бросил, прекратил ржать по жеребиному, когда напивался. Излечился вроде как, чем очень обрадовал, всё это время убитую горем Светку, и из армии его не выгоняли ещё лет восемь или девять. Теперь, предполагала она жизнь пойдет …, улыбайся, смейся, радуйся. Жизнь будет полна довольствия и счастья.

Оказывается, есть силы могущие обратить кентавра, человека-жеребца в нормального человека, которые могущественнее потусторонних, дьявольских сил и их обладательница, или посредница в направлении их действия, как уверяет Светка, бабка-ведунья; да не тут—то было, демонические силы всё же не оставили его в покое не смотря на вмешательство иных сил и вовлекли его в новое происшествие с ещё более тяжелыми последствиями для него.

Такую историю о своём Мишке в этот вечер рассказывала нам Светка. Рядом сидящий пьяный Мишка особо не встревал, изредка лишь перебивал её рассказ, стараясь лишь немного сгладить те или иные места её рассказа, только время от времени всё ржал, но, вполне по человечески. Или, всё так же тупо ухмылялся, глядя на неё, будто это всё не о нём она, таком ладном, складном и правильном. А, он терпеливо ожидал свой черёд, чтобы покуражиться самому, совершенно не предполагая, что этот кураж для него будет последним.
Жили мы тогда на втором этаже пятиэтажного дома. Стояла жаркая летняя пора, окна в нашей квартире были раскрыты настежь, уже на исходе был вечер, наступит вот-вот ночь. Мишка со Светкой всё ещё не уходили.

Тем временем, во дворе нашего дома собралась шумная компания пятнадцати — шестнадцатилетних подростков, что-то не поделившие, начали громко выяснять отношения, при этом матерно ругаясь. Я выглянул в окно и сделал им замечание, они были так увлечены чем-то своим, что не обратили на него никакого внимания. Тогда Мишка, так терпеливо ждавший своего часа, времени самому покуражиться, блеснуть своими незаурядными способностями, удивить силой, ловкостью, умом, он высунулся из окна и громко закричал: «Эй, вы, мерзавцы, прекратите шум и быстро по домам». Кто-то из подростков крикнул ему в ответ: «Эй ты, мужик умолкни, пока ещё цел». На что обиженный Мишка дико взревел: «Гады!» — вскочил на подоконник и стоя, согнувшись, потому что он едва помещался в оконном проеме, продолжал дико орать на стоящих внизу подростков: «На каратиста гады! Поубиваю всех!». Было похоже на то, как, пребывая в столь сильном опьянении, Мишка грезил, представляя себя каратистом «Маленьким драконом». Грозный, сопровождающийся всякими угрозами голос стоящего, в оконном проеме, дико орущего Мишки, раздавался по всему находящемуся в ночной тьме и готовящемуся ко сну нашему двору. Однако, очень искусно и театрально показанная Мишкой его решительность привести свою угрозу в исполнение, не подействовала упреждающе на подростков. На его угрозу последовал наглый, грубый, вызывающий ответ: «Эй, ты, падла, каратист … такой сякой (далее матерно) – ты, где собрался нас убивать падла, там? — а мы же здесь». Ещё больше обиженный Мишка наглостью и хамством, стоящих внизу подростков и представляющий себя в этот момент всё тем же каратистом, пуще прежнего, оглашая ночную темень нашего двора, дико взревел, будто в момент штурма вражеской цитадели – «На каратиста, гады! Поубиваю всех гады!» — и выпрыгнул из окна второго этажа на близко расположенный дверной козырек. На ногах «каратист» не устоял, несколько секунд продержался, беспорядочно махая руками, как подбитая птица крыльями в прерванном полете, пытаясь удержать равновесие и не удержав его, с отчаянным криком полетел вниз, ударившись спиной и затылком о землю. На земле, разбросав широко руки, распласталось теперь уже разбитое параличом большущее, свиноподобное Мишкино тело. Искалеченное ударом о землю, свиноподобное Мишкино тело лежало неподвижно, лишь изредка оно издавало жалобные стоны и матерную ругань.

Всё произошло так стремительно быстро и неожиданно, что мы, стоящие у окна не сразу осмыслили происшедшее на наших глазах.
А из кустарника, росшего неподалеку во дворе, послышалось, нечто не знавшее ни сочувствия, ни сострадания: «Ну, ты, падла, ты скоро встанешь убивать нас?» — далее матерно, ему в ответ прозвучал жалобный Мишкин стон. Ничего не понимающая, ошарашенная увиденным, стоящая у окна Светка закричала на подростков: «Милицию сейчас вызову мерзавцы». Как будто они виноваты в происшедшем.

Когда мы подошли к Мишке, он тихо стонал, приходя в себя, матерно ругался и снова впадал в прострацию. Светка вся перепуганная случившимся, непонятно зачем окатила Мишку ведром холодной воды. За это пришедший в себя Мишка, громко обругал её матерно, назвал дурой, и тихо стоная, снова впал в прострацию. После чего, вся трясясь от волнения и страха, Светка по телефону вызвала скорую помощь. Приехавшие вскоре врачи, осторожно положили, находящегося в полуобморочном состоянии стонущего Мишку на носилки, загрузили его в машину, и увезли. Месяцев семь пролежал Мишка в больнице с тяжелой травмой позвоночника и легким сотрясением головного мозга.
Всё это время Светка хлопотала по нём. После работы, а так же в выходные дни она спешила к нуждающемуся в уходе, на больничной койке подвешенному на вытяжке, совершенно обездвиженному Мишке.

Пришлось ей и на этот раз в помощь по домашнему хозяйству и присмотру за детьми звать уже заметно постаревшую мать, никак не желавшую видеть «любимого» зятя теперь уже, и опять в новой ипостаси. Она всё сокрушалась, что мол, когда же этот дурак прекратит вытворять и учинять всякие беды, доставляющие столько хлопот ни в чем неповинным людям, видевшая в Мишке в отличие от Светки большого злодея так беспощадно угнетающего не только её дочь, но и помимо её воли и желания её самою. В ней рождались негодование и протест, но сделать она, ни чего не могла, и вымещала свою нелюбовь к зятю лишь постоянными упрёками и укорами Светке, подчёркивающими её нерасположение к нему.

Так трагично закончился последний Мишкин кураж. Увидел я его года полтора спустя, после того случая, бледного, ещё более растолстевшего, едва передвигающегося на костылях и непонятно на кого ругающегося, видимо на потусторонние демонические силы так часто вмешивающиеся в его жизнь.