На краю массовки.

В одном чуть-чуть театре, слегка московском, но всё же существующем, давали «Голого короля» по Шварцу.

Давали долго. С душой. Временами даже с перерывами на шизофрению.

Весь театр участвовал в этом знаменательном спектакле.

Режиссёр этого действа была женщина. Не из робких. С загадочным прошлым и лицом человека, который может превратить чайник в концепцию. Что она благополучно и демонстрировала в каждой своей постановке.

Марина, в очередь с другой актрисой играла Первую Фрейлину.

Когда она была свободна от этой роли, то она играла ДЕВУШКУ ИЗ НАРОДА. Другими словами «блистала» в массовке.

То есть не просто в массовке, а в массовке с лицом и характером. Но без слов. И с маленькой зарплатой, как потом выяснилось.

Спектакль был красочный. С песнями, танцами. Жгли по полной, когда было что жечь. Особенно, если входили в раж актёрского мастерства.

Но более уныло проходило существование артистов в массовых сценах. Когда нет слов. Ты создаёшь на заднем плане какую-то жизнь. Ты ЗАДНИЙ ПЛАН. ТЫ ЗАДНИК.

Как говорится, НЕТ МАЛЕНЬКИХ РОЛЕЙ… А есть очень маленькие.

— Главное — не перетянуть одеяло на себя, — говорила режиссёр, трогая себя за лоб, как бы проверяя, осталось ли там что-нибудь от Станиславского. — Играем концептуально! Город без лиц! Толпа без имён! Никто и ничто! Душный коллективизм!

— Душный-то точно, — мрачно шептали актёры в серых костюмах, пропотевшие от синтетики и тоски.

Вечерело. Небо натягивало оранжевые колготки, пытаясь изобразить романтику.

А в театральном общежитии тем временем созревал компот из пельменей, водки и творческой недосказанности.

Именно в этот благословенный момент, на стыке гастрита и вдохновения всё и завертелось.

Марина и Евгений (ещё один актёр, попавший в театр через непонятное стечение обстоятельств и родственную душу к пельменям), встретились в общежитской кухне.

Вернее, в ТРАПЕЗНОЙ, как они называли её после третьей стопки.

— Слушай, Жень, а кого мы вообще играем в массовке? — спросила Марина, вонзая вилку в пельмень с такой экспрессией, будто добивала недоигранную роль.

— Кого? Вот, я?! Да вроде… кого-то. Ну, человека. Из народа. Среднего. На бунт не способен, на революцию ленив.

Тут оба впали в медитативное молчание.

И вдруг, озарение. В глазах у них загорелось пламя. Внутреннее, актёрское. Оно выжигало здравый смысл и превращало массовку в МХАТ.

— А давай сделаем их старыми! Наших персонажей?!

И с этого момента пошло-поехало.

Так появились на свет Олимпиада Львовна Резникова-Грач и Аркадий Степанович фон-Кривошеин.

Она — вдова присяжного поверенного из Бобруйска, в прошлом учительница французского, как минимум, лично знавшая Керенского.

Он — последний уездный аристократ с двумя подаграми, одним ишиасом и левым коленом, которое жило своей жизнью с конца 80-х.

Их образы были тщательно вылеплены в недрах общежитской трапезной, где от пельменей и художественного отчаяния рождалась Великая Идея.

В эту игру были втянуты гримёрный цех и костюмерная. Им состарили лица, подобрали винтажные одежды. Одеты они были как старая интеллигенция: слегка потрёпанные, но с достоинством.

Всё происходило тайно, инкогнито, как заговор декабристов.

У Аркадия Степановича и Олимпиады Львовны «появились» сложности с опорно-двигательным аппаратом. Он шаркал, она прихрамывала. Их движения были медленные, величавые, с обострениями.

Пришёл день спектакля.

Актёры смеялись в закулисье, увидев преображение своих собратьев, но не придали этому значения.

А ЗРЯ!

Шла сцена, где Король в ярости от осознания своей наготы выхватывает пистолет и начинает якобы палить по народу.

Все падают в ужасе на пол. (Ещё одно фантастическое решение режиссёра.)

Кроме Аркадия и Олимпиады. Потому что… старость, не радость.

С невероятным усилием, кряхтя и держась за поясницы, они начинали медленно, мучительно оседать. Он вдоль колонны. Она вдоль Аркадия.

Главные актёры забыли текст. Король замер. Глаза бешено бегают, а сказать ничего не может от прорывающегося смеха.

Хохот пошёл сначала из-за кулис. Потом в зале. Зрители ничего не понимали, но уже были счастливы.

Аркадий и Олимпиада тем временем продолжали сползание в народ, медленно, как тёплый сыр по тефлоновой сковородке.

Король, судорожно вспоминая слова, хохоча, с горем пополам добил сцену.

Дальше, танец. Народный. Весёлый. Все артисты пляшут. Поклон.

А наши двое? Конечно, в ритм. Но как? Он с подагрой, она с искривлением жизни, вышагивают, как персонажи из фильма «Ирония судьбы, вторая неделя».

Массовка в слезах от смеха. Публика в восторге. Спектакль — зелёный. Это когда всё пошло не по сценарию, но как-то… лучше.

На следующий день грянул гром.

Худрук и режиссёр в одном лице, от лица всех театров Российской Федерации отчитала «стариков» как нашкодивших подростков. Отлицедействовал двух лицедеев.

Писать объяснительные заставили не только их, но и гримёров, костюмеров, даже буфетчицу, за компанию.

Евгений оскорблённо отказался.

Марина накатала целый трактат.

Цитаты из Станиславского, аргументация из Чехова, обоснование через Ж.П. Сартра. Можно было защитить диссертацию. Или, по крайней мере, отыграть одного из адвокатов в «12-и разгневанных зрителях».

Это добило режиссёра.

Актёры театра встали на защиту своих «старших товарищей». Все, от суфлёра до главного героя. Возмущённо, но интеллигентно, как в Ленинграде времён блокады.

Уволить провинившихся не решились.

Они ушли сами. Каждый в своё время.

Первая — Марина. Сказала, что у неё теперь другой театр, семейный. Где она играет сразу все роли: жены, матери, бухгалтера, электрика и даже гастролирующего сантехника.

Позже ушёл Евгений, по тем же обстоятельствам.

Иногда, когда дети спят, а посуда вымыта, они, каждый в своём мире, всё-таки вспоминают ту самую сцену. Как сползали по стенке, как публика смеялась, как потом пришлось объясняться.

И ни о чём не жалеют.

Потому что был один вечер, один спектакль, когда они не были массовкой. А были главными. Хотя бы для себя.

И, как говорят старики театра: настоящую роль дают не режиссёры, а обстоятельства.