Правдивая история крестового похода

Его звали Хабиб. Прежде у него было другое имя, но последние лет десять он жил здесь, и здесь его звали Хабиб. Он не возражал, отзывался и мило улыбался закутанным в темные покрывала женщинам, сновавшим между колодцем и хижинками.
Он жил у колодца. Сидел и спал рядом с ним, днем напевал заунывные песни, и время от времени прятал трупы неподалеку, в зарослях колючек у лощинки. Лощинка вообще была очень удобная — тенистая, глубокая. Камни плотно прилегали друг к другу, большие и тяжелые — одному человеку не сдвинуть. Хабиб человеком не был, и потому трудностей с камнями не испытывал.
У Хабиба было правило — не жрать местных. Он строго соблюдал его после одного печального случая в биографии. Поэтому, обитая у колодца в этой деревушке без названия, он вынужден был сидеть на строгой диете, наедаясь до отвала только с проходившим мимо торговым караваном или каким-нибудь заезжим купцом. Последний ужин был заезжим купцом, который явно нарушал волю Аллаха не только по пятницам, а вообще по жизни. Кровь этого небогобоязненного мусульманина отдавала вином, как хорошая бочка. Хабиб даже захмелел. Лениво ковырялся в зубах тонкой палочкой, периодически сплевывая в сторону лощинки кровавую слюну. После зачерпнул воды из колодца. Улыбку надо было содержать в чистоте. Как-то после сытного обеда, он улыбнулся подошедшей волоокой деве окровавленной пастью и та с криком бежала. Позже была объявлена одержимой и весело забита камнями. Хабиб очень переживал: пропал такой десерт. Пить мертвую кровь было невкусно, но отбить деву у поселенцев не представлялось ему возможным, да и разумным. С тех пор он содержал улыбку в чистоте.
Ближе к зиме ночи стали холодными. Хабибу это не мешало спать на земле, но, очевидно, смущало поселенцев. В один из ветреных вечеров пожилая ханум принесла ему коврик. Хороший коврик, большой и теплый. Хабиб отблагодарил ханум молчаливой улыбкой.
Текли дни, года, столетия. Хабиб был вечным хранителем Колодца. На месте поселения вырос город, на месте лощинки разверзлось мрачное ущелье. Природа позаботилась о братской могиле местного вампира и скрыла следы его деяний мощным землетрясением.
Коврик теперь лежал у входа в большой каменный дом Хабиба, почитаемого местными жителями муллы, несшего в массы слова Пророка. Хабиб не возражал. Он все так же обаятельно и мило улыбался, превратился в законченного сибарита и время от времени даже позволял себе ухватить за подол пробегающую мимо деву. Обязательно волоокую.
Штатным развлечением восточного вампира было устраивать забой подобных особ по пятницам или воскресеньям. Это заставляло дев хранить целомудрие, а мужчин бояться воли муллы.
Вскоре потянулись паломники… Они неспешно ползли через его город в другой большой город, почитать другую большую религию. Хабиб ловил их по ночам и устраивал кровавые пирушки, наводя ужас как на местных, так и на пришлых. Поползли опасные слухи, приток желающих избавить город от ужасного монстра увеличился. Хабиб жестоко объедался, но и это не спасало от перенаселения. Тут-то Хабиб и вспомнил про своего друга, оставшегося в гостеприимных западных землях.
“Мой дорогой друг, — писал мулла своему приятелю. — Помните ли вы еще те времена, когда старые боги были не богами, а унылыми скотоложцами?”
Хабибу не понравилось начало и он размашисто зачеркнул написанное.
— Как, говоришь, теперь его зовут? — спросил он у хлюпающего кровью из разорванного горла пилигрима.
Пилигрим ничего не ответил. Хабиб раздраженно встал и спустился в подвал за следующим. Допрос был краткий и познавательный.
“Мой дорогой друг, — вновь выводил Хабиб по листу пергамента. — Доходят до меня слухи, что в ваших просвещенных Европах наблюдаются волнения.”
Хабиб улыбнулся, подумывая куда бы вставить все-таки замечание о скотоложцах.
“В связи с чем испытываю я беспокойство относительно вашего благосостояния, сытости и довольства жизнью своею. Новости подсказывают мне, что неуютная страна, выбранная вами для постоянного проживания, наводнена нынче беспокойными баронами, кои хоть и сытны бывали в прежние времена, но частенько отравляли наши возвышенные желудки.”
Довольный началом Хабиб откинулся на спинку резного кресла, отбросив перо. Ему было скучно, он собирался пригласить друга в гости. Однако сделать это стоило под каким-нибудь благовидным предлогом. Отложив начатое письмо, мулла расположился в кресле, позвал деву, не желая больше марать рук чернилами. Не так давно он завел себе волоокую деву со сложным византийским именем Викка-Педиа. Она записывала за ним все умные мысли, которых роилось в голове Хабиба бесчисленное множество, а также конспектировала воспоминания хранителя колодца, в минуты задумчивого, сытого и доброжелательного настроения. Викка-Педиа была полезной девой, Хабиб не портил ее непорочности и не вкушал сладости ее крови.
“Испытывая сие беспокойство возжелал я, мой дорогой друг, увидеть ваши светлые очи в своих краях. Чертоги мои нынче наводнены прекрасными девами, богобоязненными мужами и караванами, полными драгоценных камней из Антиохии. Время здесь течет неспешно и мирно. Посему приглашаю вас, мой добрый друг, посетить мои края, и если будет на то желание ваше — остаться. Да пребудет с вами милость Аллаха.”
Отправив письмо лишь с третьим посыльным — первые два были уж слишком аппетитны на вид — Хабиб довольно развалился на солнышке, слушая, как звенят колокольчики и молятся в мечети упомянутые богобоязненные мужи.
Ответ пришел довольно скоро, с тонким-звонким юношей, замершем на пороге, на историческом коврике Хабиба. Мулла нечаянно зашиб посланника дверью, выходя в изрядном подпитии после плотного ужина местным купцом, не гнушавшимся выпить пиалу другую домашнего вина.
“Мой дорогой друг, — начиналось послание, начертанное на тонком листе пергамента изящным почерком. — Помните ли вы еще те времена, когда старые боги были не богами, а унылыми скотоложцами?”
Хабиб на несколько минут предался греху сквернословия.
“Ах, что это были за времена! Воспоминания до сих пор волнуют душу… Спешу сообщить, что опасения ваши напрасны, хоть и греют мое сердце, убеждая в том, что вы все так же любите меня и цените нашу дружбу. Нынче я состою на должности камерария при Папе, где пребываю в добром здравии, прекрасном расположении духа и, увы, состоянии бесконечного недосыпа. Должен сказать вам по секрету, мой друг, что некоторые представители нашего духовенства заткнут за пояс любого барона, что уж говорить о прежних любителях овечек… Посему, к великому сожалению, покинуть поста не могу и вынужден отложить мой визит к вам до лучших времен. Спешу заверить вас в моей искренней и нежной любви. Христос с Вами!”
Вздохнув, Хабиб отволок посланника в привычную ко всему лощинку, и отправился в библиотеку. Вернувшись с несколькими свитками он уютно расположился за столом, после чего долго и задумчиво вычерчивал квадратики на современной карте Европы и Малой Азии. Потом столь же скрупулезно раскрашивал их в белый и черный цвета. Удовлетворенный своей работой он аккуратно запечатал обновленную версию карты и прибавил коротенькую записочку.
“Печалью ранит мое сердце ваш отказ, мой прекрасный спутник в прежних скитаниях. Однако, рад я был слышать, что вы уютно устроили свой прекрасный зад в такой сытной кормушке.” Хабиб фыркнул, и зачеркнул написанное. Начал заново.
“Печалью ранит мое сердце ваш отказ, мой прекрасный спутник в прежних скитаниях. Однако, крайне рад я был слышать, что вы сыты, довольны жизнью и положением. Пребывая в прекрасном расположении духа от этих вестей, помыслил я предаться одному из наших любимых некогда развлечений, на Востоке нынче очень популярном. Дабы наше общение было столь же занимательным, как и прежде я, потратив несколько ночей на сей труд, предлагаю вам изучить подробнейшую карту моих земель и принять партию в шахматы.”
Хабиб отбросил перо в сторону. От усилия свело руку, а от велеречивости разум.
Ответное послание пришло через неделю, со взмыленным гонцом, лошадь которого пала у ворот города.
“Горько было мне читать ваши первые строки, мой прекрасный друг. Согласно верованию, которому нынче посвящены все мои молитвы, должен я возлюбить ближнего своего. Сердце мое исполнено любви к вам, со времен еще наших славных римских походов в Британию. А все помыслы заняты лишь тем, как скрасить вашу печаль от моего отказа. Однако, должен заметить, хоть и рискую оказаться в вашей немилости, что карта, которой вы посвятили столько времени и внимания, друг мой, несколько неточна. Настаиваю на внесении в нее некоторых изменений, а также полагаю, что вы, в своем восточном великодушии, не откажете мне в праве первого хода. Да пребудет с вами милость Господня. ”
В год 1095 от рождества Христова, на Клермонтском соборе папа Урбан II произнес ту самую речь, написанную, к слову сказать, его талантливым камерарием, которая своим христианским пылом, тонкостью метафор и жаром слова обеспечила ему место на скрижалях истории. Взбудораженные словами понтифика умы христиан поглотила идея, высказанная полунамеками и замечаниями. Вскоре полет христианской мысли завершился в кузнице, и был провозглашен Первый Крестовый Поход.
Друзья обменивались письмами, ехидными комментариями, посланниками и даже подарками. Четыре года спустя Хабиб получил надушенное ладаном письмо. На чистом абсолютно белом листе пергамента старательно выведенное рукой его давнего друга, с вензелечками и тенями красовалось “Шах и мат.” Пятнадцатого июля крестоносцы взяли Иерусалим.
“Я требую реванша.” заявил Хабиб другу в следующем письме, когда отгремели все завоевания и его цветущий город с волоокими девами стонал под пятой Византии. Хабиб, впрочем не стонал, он мирно улыбался проходящим мимо девам, сидя на неизменном коврике у колодца. Теперь его звали Василий. Хабиб не возражал.