Третий глаз

У Ивана Петровича открылся третий глаз. Только как-то странно открылся. Не наружу, а внутрь. Первая странность была в том, что видел он, в отличие от описанных случаев, не то, что внутри у других делается, а что внутри у самого себя. Вторая же странность заключалась в том, что обычные два глаза в момент внутривидения, слепли, ничего вокруг не видели. Была и третья, не то что бы странность, но некоторое неудобство. Изнутри виделись вещи, не то чтобы новые, но неприятные, самим Иван Петровичем от себя тщательно скрываемые и отгоняемые. Иногда стыдные, а иногда и жутковатые.
А началось все самым обычным вечером, в пятницу. Иван Петрович с супругой, ждавшие назавтра гостей, готовили птицу по их семейному, знаменитому рецепту. Дружно возились на кухне.
— Ваня, достань пока противень, только на плиту не ставь, стукнешь еще нечаянно по керамике, — домашним голосом попросила супруга.
Иван повернулся к духовке, не глядя достал противень и со всего маху опустил его жене на голову. Раздался звук раскрывшегося гигантского грецкого ореха. По толстым щекам, припухшим, поросячьим глазкам Маруси потекли алые струйки. Но сквозь раскрывшиеся трещины в её черепушке, как ни странно, была видна противоположная стена, с крючочками для полотенец и кухонных прихваток.
— Я ж говорил, башка пустая, — удовлетворённо хмыкнул Петрович.
— Вань, ты что застыл? Чернослив давай.
Иван Петрович вспомнил, что чернослив он купить забыл. И с удовольствием еще раз треснул по и без того плоскому лицу:
— Вот тебе чернослив!
Носик жены из выпуклой пуговки превратился в плоскую, все лицо обрело негроидные черты, а визгливый голосок с удивлением заметил:
— Где — вот?
— Живучая, сволочь, — хмыкнул Петрович, и, вздрогнув, открыл «наружные» глаза.
— Что ты сегодня все хмыкаешь? Простудился?- поинтересовалась Маруся.- И где чернослив? А то мне уже зашивать надо.
— Я забыл купить, — хрипло сказал Иван Петрович.
— Жалко, Ваня,- спокойно отреагировала жена,- вечно ты, старый мудак, все забудешь. Чикну сейчас твою лысую головенку и зашью вместо чернослива.
Маруся щелкнула специальными ножницами для разделки птицы, и плешивая голова Петровича покатилась по линолеуму. Женщина слегка подвинула её ногой и заметила:
-Точно пустая, как гнилой орех.- Что ж делать? Положу яблоки, да зашью.
Когда супруга в очередной раз носком домашней тапки двинула его голову в сторону мойки, поближе к мусорному ведру, Иван Петрович, охнув, тяжело опустился на стул. При этом он изо всех сил старался держать свои обычные газа открытыми.
— Ой, Ванюша, ты чего, плохо тебе,- засуетилась жена. Я ж говорю, заболел. Погоди, я сейчас капли принесу.- И поспешила на своих коротеньких, толстых, тромбофлебитных ножках в комнату.
Голова её была совершенно целой, только кое-где просвечивала розовая кожа, особенно заметная на крашеных прорехах причёски. Петрович облегченно вздохнул и прикрыл глаза.
— Сдохнешь еще под выходной, да в морозяку такую, — проворчала Маруся, входя на кухню.- Всем людям выходной — мне нервотрепка. Вот выпей,- протянула она выпучившемуся на неё мужу хрустальную рюмку с остро пахнущей, мутноватой жидкостью.
Иван Петрович решительно отодвинул мясистую, подрагивающую руку, достал из шкафчика бутылку коньяку, щедро плеснул в чайную чашку, выпил залпом, взял рюмку с лекарством у оторопевшей супруги и вылил на её лысоватое темечко.
— Сама прими, а то разволновалась. Мне доктор сказал, лучше коньку, — ровным тоном произнес Петрович и поднял глаза на жену.
Она, налила себе кипяченой воды из графина, хлебнула, и собралась было что-то сказать, но тут зазвонил домашний телефон.
— Точно, Богдановна, дура старая, вечно не вовремя, болеет-болеет, жалуется, а все не сдохнет никак, — проворчала Маруся, а в трубку пропела,- а я думаю, чего это Богдановна не звонит. Не заболела ли часом.
Петрович понял, что дело плохо, что он действительно заболел, и болезнь его была куда хуже привычной стенокардии. Бесконечно таращить воспалённые глаза было трудно, лоб пульсировал и нестерпимо чесался, но как только он, в надежде на облегчение, прикрывал «наружные» глаза, проклятый «внутренний» показывал и озвучивал такие ужасы, что впору в психушку сдаваться.
Иван Петрович обычными глазами редко смотрел на себя в зеркало. А если и случалось, то заранее делал «специальное лицо», которое надеялся там увидеть – пожилого, серьезного, импозантного мужчину. Если же лицо «не получалось», все же делал вид, что именно его там и видит. Да и что там смотреть? Старый, толстый, лысый мужик, одуловатый, с обвисшими щеками, с торчащей из носа и ушей седой щетиной.
Но ЭТОТ – злобно ухмыляющийся, толстячок, показываемый третьим глазом, был куда жутче зеркального. А Маруся? Всегда такая спокойная, внимательная, заботливая? Она просто не могла быть такой…
— Ну, вот, и порозовел. Правда, коньяк на пользу пошел,- услышал он сдобный голос жены.
Иван Петрович обрадовался, что наваждение сгинуло, и ответил также ванилиново:
— Да, Марусечка, все в порядке, разволновал я тебя.
— Вот и славно, вот и хорошо, — напевно ответила жена, направляясь к кухонному столу.- Ты пойди, приляг, а я тут все доделаю.
Петрович благодарно кивнул и пошел, было, в комнату, но на пороге обернулся и на всякий случай прикрыл глаза, чтобы убедиться — почудилось. Третий глаз немедленно открылся. Но Машенька молча возилась с бледной тушкой птицы.
— Померещилось, — радостно вздрогнуло беспокойное сердце.
Иван пристроился в продавленные по форме особенно тяжелых и выпирающих частей тела диванные подушки, пошарил привычной рукой пульт от телевизора и замер на полуобороте:
— Полежи-полежи, козел старый. А хоть бы ты и издох, в самом деле. Как осточертел! Гусь бы в пользу – на поминки пошел.
— Маруся! — прохрипел Иван Петрович, пуча выцветшие, когда-то васильковые глаза. Вдохнул последний раз, но выдохнуть уже не смог.