Перемена

В бытовке, выстроенной на крыше гаража, пахло консервированной в томате килькой и ношеными носками. За окном стоял осенний лес, сбросивший последние мертвые листья и надевший на верхушки туман. На въезжающие, месящие колесами грязь грунтовой дороги машины лаяли псы, озябшие и охрипшие от холода. Часы показали полдень. Пересадин сидел возле растопленной буржуйки и смотрел в стену.
— Да дурак потому что. Бутылка закончилась и понесло меня. – Швец сидел за небольшим столиком, на котором стояла выпитая на половину водка в пол литра и банка с килькой. Слова иногда путались, мысль терялась. – Нет, чтобы допить и поехать спокойно домой, я ж ей позвонил, поехал в общежитие. У нее там родня сидела в комнате, зайти не пустила, сама вышла за дверь, на этаж. Начала, кричать, чтобы я больше не приходил, пощечину дала, я не удержался, толкнул её в грудь, а потом ударил. Она начала орать что убивают, родня выскочила, а я убежал. Потом к Толику поехал. У него мать на дежурстве в ночь. Денег ни у меня, ни у него. Пошли в магазин, у него там знакомый продавец. Выпросили две пятисотграммовых.
Пересадин перевел взгляд на рассказчика.
— Ты как то близко все принимаешь к сердцу. Это нехорошо. Впервые вижу, чтобы неделями пили из — за какой – то деревенской бабы с чужим ребенком в подоле.
— Да уж, – Швец тяжело вздохнул, было ощущение, что дышать ему что — то мешает, стоит комом в горле, — а утром проснулся, трясет всего, похмелье, карман пустой. Кое — как насобирали двадцать рублей, я сел в маршрутку и поехал сюда. Тебе попутно позвонил. Хорошо, что ты свободен был и привез выпить, а то сердце за малым из груди не выпрыгнуло.
Небольшого роста, темноволосый и темноглазый, со смуглой кожей Швец напоминал мужика из сторожки – вечно пьяного и немытого. Водка затуманила глаза, зрачок потерял фокус, и они смотрели не на предметы, а как бы обходили их, не видели, слепли.
— Ни работы, ни денег. Ничего. Звоню по объявлениям, каждый день хожу по кабинетам, анкеты какие — то скопом заполняю, в итоге, ни один не перезвонил. С родителями скандалы, говорят что алкоголик, что кодироваться надо, иначе посадят принудительно в психиатрическую. Да я и сам чувствую, что с ума схожу, дурею. Провалы в памяти начались, на утро люди рассказывают такое, что стыд берет. Не знаю, как так случилось. Вроде и работа была и к ней же в общежитие переехал. Думали на жилье собирать, планы строили. А потом Толик позвонил, договорились, встретились. И на три дня я выпал из жизни. Вот с этого и началось. Он глазливый, завидует всему. И постоянно как не встречусь с ним – жди беды. Вот так и случилось. Что теперь делать? Ладно, сегодня просплюсь, как следует, а завтра уже по трезвому буду думать.
«И правда, что теперь делать?» — Подумал Пересадин.- «Что вообще делать? И зачем делать? Есть ли в этом толк?…»
В бытовке стало тихо. Швец замолчал, склонив подбородок к груди. В буржуйке трещали дрова, на улице лаяли собаки, по рассудку бродило беспокойство. Пересадин поднялся, надел куртку, посмотрел на недопитую водку и вышел. Начался дождь.

С самого утра пивная была полна народа. Расположенная в центре городка, между тремя университетами и двумя военными училищами, она представляла собой место для встреч самой разнообразной публики. Небольшая, без сидячих мест, с круглым столом, поставленным в углу, с досками, прибитыми к стенам для того, чтобы можно было поставить недопитый бокал, пропитанная сигаретным дымом и пьяными спорами. За столом с самого утра стояли несколько офицеров и лаборант одной из кафедр университета. Стояли молча, часто прикладываясь к бокалам. Выпивка была для них работой, а не досугом, тяжким грузом, который ежедневно, с самого утра нужно было взваливать на плечи, а ночью, шатаясь от тяжести тащить домой.
Пересадин стоял, закурив, в противоположном от стола углу. «Сложно искать что — то, если ты не знаешь, что тебе нужно. – Думал он. — Некоторые живут одним днем и одним счастьем: носят одни штаны по пятку лет и счастливы. Живут в одном доме по десять — и счастливы. Любят одну женщину всю жизнь и счастливы. Привычку называют любовью, рутину постоянством. Относятся ко всему экономно и умеют откладывать. Даже на смерть собственную деньги откладывают. Но я не такой, я не живу – маюсь. Мне не хочется быть счастливым оттого, что ухожу в восемь и прихожу в восемь, из – за нового телевизора или одежды. Счастливым можно быть, если видишь подлинный мир. Видя все, что видел до этого тысячу и миллион раз, взглянуть на это взглядом рожденного, или умирающего. Будто ты видишь все в первый или последний раз. Листья, дома, ЛЭП, времена года. Увидеть суть вещей, их смысл. Вот тогда, именно в тот момент, когда поймешь, что в абсолютной мелочи, в ничтожной песчинке граней жизни столько же, сколько во всем земном шаре, тебе станет страшно от глубины вещей, но ты станешь счастлив. На секунду, но счастлив. Как рожденный, или покидающий мир»
— Прошу прощения, не угостите ли сигаретой? – Возле Пересадина стоял незнакомец. Он ни разу не видел его здесь, хотя захаживал сюда довольно часто, но судя по виду, тот был завсегдатаем подобных мест. Таких людей выдает тремор в пожелтевших от никотина пальцах. От тела исходит запах «кислого» пота, так пахнет в строительных вагончиках, в будках охраны, в старых квартирах хрущевок. Человек был плешив на макушке, длинные, давно нестриженые волосы висели паклей с боков головы, закрывая уши.
Пересадин протянул пачку, но взглянув еще раз на руки просящего, достал сигарету из пачки сам. Незнакомец, кое — как справившись с зажигалкой, закурил. На лице его был след, который бывает у людей, прошедших точку не возврата. Есть алкоголики, которых можно лечить и при должном усердии вновь испортить им жизнь возвращением в реальность. Но людей, перешедших грань, вернуть уже невозможно. Душа их давно уже находится не в теле, а в стеклянной бутылке. Лишив личность сосуда, в котором заключена его душа, тело его обрекают на скорую гибель.
Затянувшись несколько раз, мужчина внимательно оглядел Пересадина.
— Вы знаете, — сказал он, — я часто вижу людей потерянных, упавших с большой высоты в выгребную яму. Людей, которые поняли, что жизнь свою они прожили или живут зазря, неправильно, изуродовано. Таких людей сразу можно разглядеть среди других. Их выдают глаза. Они блестят. То ли от бесконечного знания, который хранит их сознание, то ли от бездонной тоски по тому, чего уже не будет, или тому, что не ценилось, и было так бездарно растрачено. Признайте, Вас ведь что- то беспокоит? Я спрашиваю не ради любопытства, молодой человек, – карие глаза пьяницы сощурились, — я могу вам помочь.
— Послушайте, у меня абсолютно нет желания рассказывать первому встречному о своих проблемах. А ваша догадка о том, что они у меня есть, абсолютно не удивила. Они есть у всех. – Пересадин сделал глоток из бокала. «Чего только не сделает человек ради бесплатной выпивки, — подумал он, — ты будешь вежлив и кроток, окажешься лучшим собеседником и чутким слушателем, лишь бы твой бокал наполнялся»
— Вы правы, я действительно хочу выпить. И был бы абсолютно не против бокала пива. Но я буду пить не бесплатно. Я не могу заплатить деньгами, но могу дать довольно полезный для вас совет. – Старик оскалил желтые зубы. – В конце концов, вы обеднеете всего на двадцать рублей, зато скоротаете немного времени в моей прекрасной компании.
«Чёрт с ним. – Подумал Пересадин. – в конце концов, он прав. Домой идти все равно рано. Да и идти из осеннего холода в холод пустоты.» — Подождите, я принесу ваш бокал.

Народа в пивной не становилось меньше. Военные и студенты гудели осиным роем, в пьяном бреду больше походя даже не на толпу, а на массу. Из динамиков под потолком звучал голос Талькова. Пересадин принес бокал пива и поставил его рядом с незнакомцем. Тот моментально схватился за него дрожащими руками, начал пить, не отрывая губ. Глядя, как пиво течет по желто-белой растрепанной бороде, стекает на грязный свитер, Пересадину стало противно.
— Пока это самое лучшее, что случилось со мной за этот день. Николай Михайлович Ставрогов. – рук пожимать не стали. – Понимаете, в чем дело. Увидев Вас, я не мог пройти мимо. Этот мир полон дуализма. Но у времени только одно русло. К сожалению, нельзя остановить прекрасное мгновенье и остаться пребывать в нем вечно, также, как нельзя включить кнопку перемотки для скорейшего переживания неудач. А в этой кнопке и есть вся суть! У некоторых людей черная полоса длится слишком долго, это ломает их, заставляет идти на коленях, некоторых и вовсе ползти. Но каждому из несчастных можно помочь, даже самому потерянному. Есть тот, кто сможет помочь.
— Вот как? – Пересадину стало интересно, во что перерастет этот фарс. – И кто же этот человек? И чем конкретно он сможет помочь мне? Переселить меня на другую планету? Подальше от этих осточертевших рож? Или продать мне морфин, для того, чтобы я мог наполнить разум красками?
— Вы меня неправильно поняли. Это не наркоторговец и не сутенер. Это ростовщик, если вам так угодно. Причем, кредит у него беспроцентный. Ему не нужно объяснять проблему, он ее уже знает. И он ее решит. А взамен, возьмет сущие пустяки. Он возьмет то, что вам не нужно, отчего вы хотите избавиться. Или попросит исполнить его просьбу в обмен на вашу. – Предвосхищая вопрос Ставрогов ответил. – Естественно, никто не будет требовать от вас денег или имущества, и конечно, это не Мефистофель Гетте. Ваша душа его абсолютно не интересует.
— Это все крайне занимательно, — Сказал Пересадин, — объясните мне следующее. Если этот ваш «исполнитель желаний» может помочь абсолютно каждому, кто к нему обратится, то почему вы не пойдете к нему? Вы стоите передо мной в рваной куртке, без гроша в кармане и рассказываете о сиюминутном решении всех проблем?
Ставрогов улыбнулся.
— А кто вам сказал, что я хотел не этого? Всю жизнь я бежал, гнался за успехом, делал тысячу ненужных дел, боролся за пьедестал. Теперь же жизнь моя проста. Мне достаточно найти то, чем можно набить живот, место для ночлега, а если такой щедрый собеседник как вы угостит меня кружкой – другой, то день абсолютно удался. Теперь, я делаю только действительно нужные мне вещи, и я счастлив от этого. Он открыл мне глаза на этот путь, снял груз ненужной ответственности с плеч.
«Он безумен, — Подумал Пересадин – мечтатель, свихнувшийся от алкоголя и придумавший «крестного отца», решающего все проблемы по щелчку пальца»
— Послушайте, пусть и так – Пересадин внимательно посмотрел в глаза Ставрогову, — какую же цену вы заплатили? Что вы отдали взамен на новую жизнь?
Николай Михайлович ответил не сразу. По лицу его пробежали воспоминания, как будто кто — то другой, сидевший внутри этого же тела на секунду вырвался из закрытого на ключ сундука. В глазах мелькнул отголосок теней былого. Но уже через мгновенье лицо приняло прежнее выражение.
— Он забрал у меня прежнюю жизнь. Он часто забирает прошлое. С прошлым на плечах ты не сможешь поднять голову и посмотреть в будущее. Ненужную и лживую комедию забрал он, с тысячей проблем и пустяков, с бременем, которое устал нести. Помогши мне, попросил об одной услуге. Она заключается в том, что каждый день я хожу по местам, где собираются люди, которые не могут больше идти самостоятельно. Они стоят с огромными валунами на плечах. Некоторых из них я отправляю к нему. Поймите, он тоже не всесилен. Он не в силах помочь каждому! Но сегодня я увидел вас и понял: «Этому человеку я обязан помочь!»
«Пора заканчивать этот бред. Поначалу было забавно, но теперь становится гадко» — Пересадин начал застегивать «молнию» на куртке.
— Благодарю вас за компанию, Николай Михайлович. Надеюсь, поиски достойного кандидата для спасения окажутся удачными. – Пересадин двинулся к выходу.
— Подождите минутку. – Ставрогов схватил Пересадина за рукав. – Это ваш выбор, можете дальше ходить призраком по свету, но всё же. По адресу М***90 стоит пятиэтажный дом. Возле третьего подъезда этого дома есть подвал, всегда закрытый на ключ, кроме одного дня. Каждый 1* день месяца с девяти вечера до полуночи дверь в него отперта. В подвале стоит гардероб. – В руке старика показался старый оловянный жетон с номером 22. – Зайдите в гардероб и повесьте жетон на крючок с такой же цифрой. Наутро, ваша просьба будет исполнена.
— Отпустите – крикнул Пересадин и вырвал запястье из ладони Ставрогова, — Вы безумны. Идите к черту вместе со своим предприятием.
Он вышел из пивной, оставив за круглым столиком в углу пьяных офицеров, старика, пыльные бокалы.

Спасаясь от ледяного ветра, дувшего в спину, Пересадин поспешил домой. Поднявшись на этаж и подойдя к двери, он достал ключ и вставил его в замок. Ключ не поворачивался. Прижав дверь коленом, он еще раз попробовал повернуть его, но безрезультатно. От досады, Пересадин размахнулся и ударил в дверь кулаком со всей силы. Изнутри послышались шаги, затем шум отворяемого замка. Дверь открылась, на пороге стояла Олеся.
На протяжении многих веков люди рассуждали о вещах таинственных, понять которые были не в силах, а следовательно страшились, и о вещах насущных. Любовь воспевалась сотней бардов, описывалась тысячей умов, однако, несмотря на все слова, само понятие любви безмерно, неопределимо. Любовь опасна и темна, как «гончая из ада, несущая в себе агонию и сама бьющаяся в этой агонии», она тиха и туманна, грустна, бывает больна и кошмарна, как похмельное утро. Однако есть одно общее свойство у любви характерное только для нее и отличающее ее от других эмоций и переживаний. Этим свойством есть служение. Именно безвозмездное служение делает любовь сильной и безграничной. Так мать служит своему ребенку, даря ему материнскую заботу; так совершаются подвиги – служа другим и отдавая жизнь ради их счастья; так служат друг- другу мужчина и женщина. Если целью твоего счастья является счастье ближнего, сделанное твоими руками – не сомневайся, это любовь. Именно этого не было в счастии Пересадина и Олеси. Счастье их заключалось в стержне материальном. Любовь, выраженная через материю не подлинна, и как следствие, хрупка и быстро проходяща. Как голодный человек, мечтающий о корке хлеба, как о манне небесной, а после, набивший живот до отвала и с отвращением смотрящий на изысканные яства, так Пересадин, ранее болеющий ей, ныне не мог находиться рядом более часа. На душе становилось пусто, гадко и противно.
— Я тебе уже который раз прошу, чтобы ты отдала ключи и не ходила сюда, как к себе домой, когда меня нет.
— Три недели ты не отвечаешь на звонки, не приходишь к нам. Артем скучает по тебе, постоянно спрашивает меня, чем ты так занят, что не можешь раз в неделю навестить его. – Олеся смотрела в пол, но потом подняла взгляд и уставилась Пересадину прямо в глаза. – Посмотри на себя. Ты спиваешься, катишься в никуда. Очнись, у тебя есть сын, он ждет тебя, надеется на то, что ты хоть как то будешь участвовать в его жизни. Или тебе плевать на него?
Пересадин не любил Олесю, и не любил Артема. Он был ему в тягость, как бывает в тягость неприятная обязанность. Еженедельные встречи и прогулки с ребенком опустошали и выматывали его. Ему надоедали бесконечные вопросы, детская ласка и просьбы. Это было не из — за того, что Пересадин был грубым или низко моральным человеком. Он не успел почувствовать счастья в семье, хотя в первые месяцы жизни Артема, до их разлуки, придя с работы, он не садился ужинать, а подходил к кроватке, брал сына на руки и возился с ним до тех пор, пока тот не засыпал. Потом же рассудок его, спасаясь от сокрушительной боли расставания, выстроил стену между ними. Поначалу он сильно скучал, звонил Олесе каждый день, узнавая новости про ребенка: сколько ел, спал ли, разговаривал с сыном через телефонную трубку. Однако, со временем, звонки становились реже (по мере возведения стены), он черствел. Шло время, и они прекратились вовсе.
— Послушай, я очень занят, в этом месяце увидеться не получится. – Пересадин снял куртку и повесил на угол комнатной двери. – Мне очень жаль, я по уши в работе. Передавай ему привет. Деньги отправлю тебе в конце месяца, как всегда, не волнуйся насчет этого.
Она стояла, молча, глядя на него. На кухне горел свет, в квартире было тихо и душно. Надев пальто, Олеся открыла дверь и, не сказав ни слова, вышла. Полминуты он словно окоченел, врос в пол, прижатый мыслями, вихрящимися в голове, а потом понял, что не хочет остаток дня проводить в натопленной батареей комнате, что он задохнется в ней. Сняв с угла двери куртку и закрыв замок входной двери на один оборот, он спустился к фонарным столбам и гниющим мокрым от дождя листьям. Ночь лежала темной и тяжелой шалью на крышах домов, панельных стенах сонного города.

Пересадин брел куда вели ноги. Действие алкоголя заканчивалось, и голова стала тяжелеть, наливаться ядовитым металлом и болью. Мысли были хаотичны и скомканы. Сердце в груди колотилось, пульсируя в ушах. Застегнув куртку, засунув руки в карманы, он медленно плелся из одного двора в другой. Ветер продувал промокшую насквозь одежду, однако на лбу выступила испарина. Огни фонарей, косыми лучами отражающиеся от луж и растворяющиеся в черном небе светили желтым, болезненным светом. Все было словно в бреду. Так, скитаясь по прямоугольным меткам кварталов, Пересадин оказался возле кирпичного пятиэтажного дома. В доме было шесть подъездов, к каждому вела лестница, около двадцати ступеней в длину, таким образом, подъезды располагались на высоте второго этажа. Под каждой из лестниц, с боковой стороны, была дверь, ведущая в подвал. Слух Пересадина донес до него звук бьющегося о металл металла, и оглянувшись, он обратил внимание, что с одной из дверей сорван замок, и она, раскачиваемая ветром, с силой стучит о входной каркас, стучит гулко и часто, как бы предлагая зайти и посмотреть на то, что она скрывает. Не зная зачем, Пересадин поддался этому ритмичному зову и вошел. Спустившись по небольшой лестнице в девять ступеней, он повернул направо и оказался в узком, коротком коридоре, в конце которого была еще одна дверь, довольно большого размера, с металлическим засовом. С трудом отодвинув его, Пересадин очутился в просторном помещении, больше похожем на ангар для зерна, нежели на подвал. Пахло сыростью и прением, по стенам ветвились отопительные трубы. В центре помещения на кованном столбе стоял фонарь, метров трех в высоту, излучавший ровный зеленый свет. Каждый шорох, всякое движение отражалось эхо и исчезало во мраке. Сощурившись, Пересадин заметил что в дальнем краю подвала стоит куча какой — то мебели, а может быть и просто поломанных досок. Подойдя ближе, сомнений у него не осталось: перед ним стоял старый советский гардероб, какой раньше стоял в театрах или домах культуры, скрученный из листов ДВП и крытый лаком, с отбившимися углами и рядами алюминиевых вешалок. Под ногами что — то брякнуло. Наклонившись, Пересадин поднял с земли жетон с номером «112». Он начал рыться в карманах, ища подтверждение своей безумной мысли и вскоре, в руках его оказался жетон с номером «22». «Это бред» — Подумал он, вспоминая, как Ставрогов крутил этим жетоном у него перед носом, предлагая взять его. Тело бил озноб, зеленый свет фонаря в сыром подвальном мраке нес тошноту, болезнь. Пересадин уже был не властен над собой, просто стоял и смотрел, как другой он зашел за гардеробную стойку, подошел к крючку с номером «22» и надел на него жетон.

Пересадин проснулся около восьми. Тело ломило от температуры, периодически подступала тошнота, но голова была ясной. Вспоминая вчерашнюю прогулку в подвал, разговоры в пивной, визит Олеси, он не спеша подошел к окну. На улице стояло холодное и солнечное утро с присущей ему утренней суетой: кто- то спешил на работу, кто – то вел детей в сад, дворники гребли желтые листья лип и кленов, стоявших во дворе. Несмотря на болезненное чувство, Пересадин заметил, что ясное утро своим муравьиным движением вдохнуло в него энергию. Он умылся, надел чистые вещи и, застегнув черное пальто на несколько пуговиц снизу, вышел.
Этим днем Пересадина преследовала удача. Позавтракав в небольшом заведении в парке, он не торопясь прошелся по узким витиеватым тропинкам сквера. Пребывание на свежем воздухе подействовало, остатки утренней тошноты прошли, мысли стали яснее, и, несмотря на ощущающуюся температуру, состояние его заметно улучшилось. Он никогда не был игроком, однако, проходя мимо одной из букмейкерских контор, у него появились мысли зайти и испытать удачу на последние, лежащие в кармане деньги. В зале был приглушен свет и пахло табаком. На полу лежал красный ковролин, на котором стояли мягкие диваны зеленого цвета. На обеих боковых стенах висели телевизоры, показывающие спортивные каналы и таблицы с коэффициентами. Пересадин, игравший до этого всего несколько раз, не имел никакой стратегии, да и в спорте он не разбирался. Выбрав один из футбольных матчей, он поставил на аутсайдера все, что было в кармане… ставка сыграла. До вечера Пересадин сыграл шесть событий, раз за разом ставя на более слабую команду все, что выигрывал до этого. К концу вечера в кармане у него была сумма, какая редко бывала заработана за месяц. Пересадина захватил азарт, он выбрал еще один матч, и вновь хотел поставить всю выигранную сумму на аутсайдера. Но в последний момент, что — то будто дернуло его за рукав. Он вытащил из кармана пальто сумму, с которой начинал игровой день, поставил на фаворита. И проиграл. Однако, желания отыграться со следующей ставки, вернуться к былому выигрышу у него не возникло. Он не был пленен игрой, как те люди, что приходили сюда с утра и сидели до поздней ночи, проигрывая все, что могли проиграть. Пересчитав деньги и поймав на себе несколько косых завистливых взглядов, он вышел. На улице стемнело. Люди спешили домой, по дороге гудели, мерцая красным и желтым светом фары механизированной двухсторонней реки. Похолодало и захотелось есть. Пересадин решил, что пора возвращаться домой.
«Забавно, — думал он, — не смотря на миллионы лет эволюции, на миллиарды человеческих умов, живших и живущих под этой звездой, никто до сих пор так и не понял механизма работы нашей жизни. Ведь кто — то живет до конца дней несчастным, тянет лямку, борется с обстоятельствами, а кто — то, находясь ровно в таких же условиях просто плывет, да еще и веслом подгребает, и нет в нем недовольства, одно лишь смирение. Тот, который борется с данным, часто проигрывает, разлетается пухом по ветру, а бывает (редко, но бывает), что побеждает обстоятельства. Но счастливее, как правило, не становится. Все- таки, для того чтобы получить желаемое, сидеть и ждать недостаточно. Нужно ходить и искать, искать в тех местах, где пыльно и мусорно. Годами диван в квартире стоит на одном месте, но стоит начать двигать его, тут же появляется много забытых нужных вещей: шариковая ручка, которую искал, торопясь, пластиковая карта, вроде бы забытая в магазине, «мелкие» деньги, нужные в те дни, когда нет никаких. А бывает так, что под диваном ничего нет, кроме мусора и получается, зря двигал. В любом случае, все это важно лишь временно. Когда меня не станет, когда мое тело начнет предаваться бионекрозу, а то, что попы называют душой (я же расцениваю это исключительно, как сгусток энергии, движущий заряд для тела), присоединится к потоку общей энергии и по неведомым для нас законам в какой- то момент даст жизнь семечке, чтобы выросло дерево, или войдет снова в живое существо, которое будет жить на этом дереве, вот тогда мне уже будет абсолютно неважно, по каким правилам нужно существовать, чтобы жить, от чего спасаться и что двигать. Но, в тот же момент, это станет смыслом для вновь родившегося элемента, хранящего внутри мою энергию. Всё бесконечно и проходяще».
Пересадин достал из кармана ключ и вставил в замок входной двери. Замок опять не поворачивался. Он вспомнил, что Олеся в прошлый раз вновь не вернула своих ключей, но был рад этому. Ему вдруг захотелось, чтоб она оказалась сейчас там с Артемом. Чтобы квартира наполнилась звуками их голосов. В этот момент он осознал, что скучает по ним. Это было не новое для него чувство, некогда оно было сильно и делало каждое его утро похмельным. Забытое, сейчас оно вернулось с какой — то ясностью, с новым пониманием, осознанием того, что некоторые поступки и решения тяжелы, но верны. Верны не для одного человека, не для семьи, но верны в принципе, исходя из единственной, часто неуловимой истины. Присутствие Олеси в квартире заставило Пересадина улыбнуться. Вынув ключ из замка, он постучал. На мгновенье, показалось, что слышны приближающиеся шаги, однако прошло время, а дверь все также была закрыта. Пересадин постучал еще раз, затем позвонил в звонок. Постояв несколько секунд, от досады, он схватился за ручку и потянул на себя. Дверь открылась. В квартире было темно и тихо. Нащупав выключатель в прихожей, он включил свет. Затем, не разуваясь прошел в комнату и щёлкнув выключатель, застыл на месте. Комната была абсолютно пуста. Она была избавлена не только от присутствия людей, но и от всего, что раньше в ней было: исчезла вся мебель, оставив от себя только следы на ковре, телевизор крепящийся к стене кронштейном, был вырван вместе с ним, занавески сорваны с гардины, даже люстра покинула привычное место, оставив качающуюся лампочку в одиночестве. Обои свисали со стен кусками, и были почему- то другого цвета, нежели раньше. Пересадин обратил внимание на то, что в углу, под потолком появилась отдушина, которой никогда раньше не было. Комната стала грязной и пустой, за исключением одного: в дальнем углу, возле окна, стояла картонная коробка. Ничего не понимая, находясь в полном замешательстве, Пересадин подошел к ней и открыл верхние створки. В коробке находился старый телевизор с видеомагнитофоном. Из темноты картонного ящика прямиком к розетке тянулся провод, и только сейчас, Пересадин обратил внимание, что телевизор включен, а из динамиков слышится тихое шипение помех. Разорвав картон, он уставился в серый экран. Лампочка хлопнула и погасла, оставив в комнате туманный свет кинескопа и шум из динамиков. Некоторое время Пересадин сидел перед телевизором молча, не шелохнувшись, надеясь в ряби найти ответ на происходящее, но ничего не происходило. Тогда Пересадин потянулся к видеомагнитофону и засунул пальцы в кассетоприемник и, нащупав кассету, прижал ее плотнее к магнитной головке. Раздался звук начала работы лентопротяжного механизма, на телевизоре появилась картинка.
Это была комната. Снимавшая камера стояла на верхней полке шкафа, давая изображение сверху вниз. Фонарный свет, проникавший из-за неплотно закрытых штор, был бледен и рассеян. В центре комнаты находилась кровать, на которой лежала женщина, к дальней стене приникла детская кроватка со спящим в ней ребенком. Некоторое время в комнате ничего не происходило. Ветки покачивались за окном, на стекле появлялись капли редкого дождя. Вдруг, из дверного проема показался робкий луч зеленого света. Он становился всё ярче и ярче, и спустя несколько секунд в комнате появилось существо. Оно было необычайно худым и высоким настолько, что в комнату заходило склонившись, будто грешник, робко оказавшийся в дверях храма. Пальцы его были длинны и тонки и держали за кольцо фонарь, разносящий мягкий, сумрачный зеленый свет. Лицо скрывала грубая, выстроганная из дерева маска зайца. Выше маски, сплетенные из сотни тонких веток, располагались рога, напоминающие оленьи, но гораздо более витиеватые и сложные. Звука на телевизоре не было, но Пересадин слышал, как крупные капли с гулом бились о жестяной подоконник и как дышал вошедший: часто, как — будто задыхаясь. Существо подошло к спящей женщине, склонилось над ней, простояло некоторое время, словно изучая ее. Затем, не спеша, развернувшись маской к детской кровати, оно стало на четвереньки и, поставив фонарь на пол, подползло к ребенку. Время остановилось, часы умолкли. Только картинка на старом телевизоре и звук частых неглубоких вдохов в ушах. Затем, тот, кто нёс на себе рога, медленно поднявшись, и повернувшись, сделал бросок в сторону снимавшей камеры, резкий и молниеносный, какой делают кобры, прежде медленно покачивающиеся перед своей жертвой. Запись прервалась. Экран снова стал рябым.

Через четверть часа Пересадин стоял возле квартиры Олеси, отчаянно колотя кулаками в дверь. На шум вышли соседи. Не узнав в небритом, с мокрыми от пота волосами человеке Пересадина, они встревожились, и кто — то позвонил в полицию. Спустя несколько минут приехал наряд. Находясь в шоковом состоянии, Пересадин не мог выговорить ни слова, лишь отчаянно бился в дверь и стонал. Силой его оттащили, скрутили руки и, усадив на заднее сиденье патрульной машины, увезли в участок.
В отделении было пусто. Временами слышался приглушенный разговор дежурных, эхо удаляющихся по коридору шагов. Открылась дверь и в нее зашел немолодой полицейский, полный, с седыми усами. По комнате начал расходиться запах водочного перегара. Он подвинул стул, сел рядом. Пересадин не понимал, о чем его спрашивают, мозг не воспринимал никакой информации, лишь одна фраза крутилась в голове и иногда тихо слетала с губ: «Посмотрите кассету, дома, на полу…».
— Послушай, гражданин. – Терпение полицейского подходило к концу. – Ты же знаешь, что вытрезвители у нас в стране закрыли, вести тебя на освидетельствование нет никакого желания. Подпиши протокол, как проспишься, пойдешь в банк и оплатишь штраф, за мелкое хулиганство. Вот, забери – он положил на стол портмоне, — а то потом скажешь, что тебя обокрали в отделении.
В трясущиеся руки Пересадина вложили ручку и он, механически, словно робот, черкнул чернилами там, где стоял толстый палец блюстителя порядка. Через пять минут, его вывели из участка, отвели на некоторое расстояние в сторону, чтобы не стоял на свету, и оставили. Он помнил, как брел, падая, среди панельных многоэтажек, как люди оглядывались на него и обходили стороной. На улицах было темно и грязно. В беседках, стоящих в ночных дворах, были слышны голоса, и порой виделся огонек раскуриваемой сигареты. Кое — как, он ввалился в подъезд, добрел до этажа и дернул за дверную ручку. Дверь была закрыта. Скатившись по стене, он сел возле нее и провалился в темноту. Он вновь пришел к Олесе.
Кто – то толкал Пересадина в плечо.
— Проснитесь, — возле него стояла пожилая женщина в махровом халате и очках. Седые волосы собраны и заколоты сзади. – Вы ведь муж Олеси. Я видела, как вы приходили несколько раз, брали Артема гулять. Что с вами случилось?
— Который час? – Пересадин, держась за стену, поднялся на ноги. Голос был хриплым, губы обветрились и потрескались, тело била дрожь.
— Сейчас поздняя ночь, четверть четвертого. – Ответила она. – Я часто просыпаюсь по ночам. Вот и сейчас встала, пошла на кухню, и обратила внимание, что в дверной глазок пробивается свет с лестничной площадки. У нас он загорается от датчиков движения. Я подумала, что в такой поздний час есть мало причин ходить возле дверей, подошла к глазку и увидела, что вы лежите возле Олесиной двери.
— Олеся и мой сын пропали. – О более дурном исходе Пересадин старался не думать. – Пожалуйста, вызовите полицию.
На утро подали в розыск. Ночью вскрыли дверь, квартира была пуста. Позже выяснили, что на месте работы прошлым днем Олеся не появлялась и даже не звонила туда. Пересадин понимал, что скажи он про кассету, исчезнувшую мебель и Ставрогова, учитывая его прошлое появление в полиции, он станет главным подозреваемым. Поэтому, на вопрос о том, откуда появилась информация об исчезновении, он соврал, сказав, что звонил Олесе в течение всего дня, а не получив ответа пришел к ней домой. Выйдя из отделения, он быстрыми шагами пошел к себе. «Нужно еще раз просмотреть кассету, — думал он. – Они не могли исчезнуть бесследно». Войдя в квартиру, он застыл в прихожей и смотрел на обстановку ничего не понимающим взглядом. Все там же стоял диван, те же обои, телевизор…никаких вентиляционных отдушин, никаких кассет и коробок. Он не понимал, что произошло, не находил никакого объяснения. Выскочив на улицу, он побежал к дому по адресу М***90. Подвал, возле третьего подъезда был закрыт маленьким старым замком. Схватив камень, Пересадин начал изо всех сил бить по замку, и спустя несколько минут, замок не выдержал и слетел с петель. Спустившись по лестнице, он открыл вторую дверь. Перед взглядом его возник старый подвал, со множеством отсеков, принадлежащих жильцам дома. Некоторые из них были без дверей, видимо давно заброшенные, они превратились в хранилища мусора. Ощущение воплощающегося в реальность кошмара разгоралось, становилось ярче и тяжелее. Будто страшный сон, о котором много говорили и который начал материализоваться, опускаться на землю и разрастаться под весом слов. Как «orbis tertius» слепого аргентинца, сошедший со страниц британской энциклопедии, и теперь проникший в голову.
Ветер дул в раму, в квартире Пересадина царил хаос. Живший бесцельно, тлеющий, ныне он был одержим поиском. Никогда в его жизни не было столь яркой и конкретной цели. Всякую ночь, ложась, перед глазами его появлялся маленький мальчик, тянущий руки, улыбающийся застенчиво и немного испуганно. Чуть свет он вскакивал с дивана, толком не спавший, и выбегал на улицу. Месяц бесплодных поисков, истощенные нервы, вытравили разумность из его действий. Час за часом он бродил по улицам, руководствуясь животной интуицией, ища след, нюхая воздух.
От звона колоколов стая птиц вспорхнула в серое небо черной мозаикой. В соборе, стоящем напротив университета начиналась служба. Пересадин шел, смотря на кресты, возвышающиеся над куполами, звуки рождали какофонию, сусальное золото казалось грязным, поблекшим, осыпавшимся. Голова была тяжела, но лишена мыслей, очертания домов, улиц, деревьев – все расплывалось, теряло фокус, будто бы кружилось. Так бывает, когда ты катаешься на карусели: объекты проносятся быстро, смазываются, но иногда, когда пытаешься выхватить какую — то вещь из расплывчатого круга, она появляется во всей резкости, лишь на долю секунды, но появляется. На пустынной, выложенной плиткой улице, места для двоих оказалось мало.
— Я прошу прощения, — сказал незнакомец, задевший Пересадина плечом. Невысокого роста, хорошо одетый, с седой, аккуратно подстриженной бородой, он окинул Пересадина беглым взглядом. В руках его был коричневый дипломат, хорошо начищенный. Все в нем выдавало образованного человека, постигавшего принципы и тайны науки всю жизнь. Только глаза были странными: в них сверкала мысль, острая, не затуманенная увяданием тела. Но вместе с ней, в тени ее, затаилось что — то низкое, порочное. Этот блеск встречается у людей, которые в результате долгих мучений, страдания и борьбы с собой, избавляются от совести.
Старик пошел дальше и скрылся в дверях университета. Пересадин стоял, пораженный, несколько секунд, затем побежал. Оказавшись возле двери, в которую только что зашел незнакомец, он рванул со всей силы ручку. Дверь была закрыта, здание было пустым, лишенным единого звука. Перед глазами стоял облик Ставрогова.
Всю дорогу до дома Пересадина не покидало чувство того, что он нашел путь, по которому нужно идти, путь, который, петляя, приведет его к Олесе и сыну. Стемнело, и зажглись фонари. Пересадин зашел в подъезд и, не став ждать лифта, поднялся на свой этаж по лестнице. Сознание рисовало оказавшуюся вновь пустой квартиру, с грязными обоями, отдушиной рядом с потолком, старым телевизором и кассетой. Другой кассетой, второй, на которой ему покажут, что его семья жива, дадут намек на то, где он сможет найти их, пусть они хоть на другом континенте, хоть возле врат Агарти. Пересадин остановился подле двери. На ручке висели ключи, которые так и не отдала Олеся в тот вечер, когда он видел ее в последний раз. К ключному кольцу была привязана пластиковая длинная колба с крышкой. Открыв крышку, Пересадин достал из нее аккуратно свернутый лист бумаги, на котором корявым, детским почерком были выведены слова: «Долг. Услуга».

Ночью пошел мокрый снег. Крупный, он падал на землю, моментально становясь водой. Пересадин зашел в ботанический сад через главные ворота, открытые настежь. В сторожке горел свет, мелькали меняющиеся картинки в телевизоре. Слева от дороги располагался корпус и лаборатории сада, справа теплица. Участки с цветущими летом розами, ирисами, кустами пионов теперь стояли черными дырами в промерзающей земле. Пройдя теплицу, Пересадин повернул направо, чувствуя, что асфальтированную дорогу сменил размокший, скользкий грунт. Свет фонарей остался за спиной, и он все дальше и дальше уходил по лиственной аллее во мрак. Спустя десять минут дорога стала сужаться и, наконец, превратилась в две тропки. Остановившись, он стал ждать ориентира, сигнала. Снег усилился, похолодало, и теперь, под ногами начал появляться первый белый настил. Вдали моргнул зеленый огонек. Еле заметный, он зажегся на мгновенье в ясеневой роще и тут же исчез. Пересадин ступил на одну тропинок и пошел к месту, где было свечение. Он проходил мимо этой рощи много раз до этого и помнил, что она, как и все здесь, была плодом рук человеческих. Высаженная на нескольких сотках, она скорее представляла собой островок из деревьев посреди раскинувшихся полей. В полной темноте, Пересадин шел по наитию, ведомый надеждой и отчаянием. Деревья, вместо того, чтобы редеть, стали сгущаться, ясени сменились елями, лапы которых закрыли небо. Темнота стала кромешной. Пересадин замедлил шаг, постоянно спотыкаясь о корни, хватаясь руками за стволы. Огонек показался вновь, теперь уже ближе, светя ярче и отчетливее. Через несколько минут стали смутно угадываться очертания покатой крыши, старых кривых стен. Наконец, перед ним появилась маленькая старая мазанка. Некогда выкрашенная известью, теперь она выглядела ветхой и давно заброшенной. Белая известь местами осыпалась, обнажив куски саманного кирпича и тонкие прутья хвороста. Некогда перестеленная шифером крыша зияла небольшими дырами. Рядом с домом стоял колодец, лебедку склонила тяжесть времени. Пересадин обошел дом вокруг и, отыскав дверь, вошел во внутрь. Потолок был низок, половицы скрипели, комната стала широким, покосившемся набок ангаром, каким то странно уютным, но временным, как палатка. Возле окна, на деревянном подоконнике стояла лампада, светящая неровным зеленым огоньком. В центре комнаты из глины была выложена печь, трубой уходящая в крышу. Рядом с ней стояла деревянная кровать, окрашенная синей краской, с жесткой периной и пожелтевшей от старости подушкой. Вдоль одной из стен расположился большой шкаф с огромным количеством отделений и дверец. Пересадин стал по очереди открывать их. Большинство были пусты, в некоторых валялась утварь: деревянные ложки, черпак, несколько мисок. Открыв очередную, Пересадин увидел пачку соли, коробок спичек и металлическую емкость, судя по всему, советского времени. Крышка туго пристала к емкости, но все же поддалась. Внутри оказалась гречневая крупа.
А потом, смотря на мерцающую лампаду, Пересадин понял, что ему не выйти из этого леса, никогда не дойти домой. Он понял, что тот, кто привел его сюда, оставит его здесь. В этом заключалась услуга. Тот, кто жил в этом доме до него, ушел, а его привели и поставили на место ушедшего. В углу, перед дверью валялся хворост. Пересадин наломал его, положил в печь, дрожащими от холода руками взял с полки спички и развел огонь. Пламя медленно и лениво облизывало каждую ветку, но разгоралось все ярче, в итоге наполнив комнату своим светом, оттеснив зеленые лучи лампады. Пламя показывало ему, как он бежит через черный лес, кричит, царапает иглами елей лицо, а возле печи ходит слепой старик и помешивает варящуюся в котелке гречневую крупу. Вид его неопрятен, он постоянно разговаривает сам с собой, бормоча под нос: «Ты потеряла ключи, я нашел их у себя возле двери…»
Пересадин отпрянул от огня, а мысль, родившаяся мгновенье назад, стала окончательной и твердой, как алмазный самородок. Он вдруг осознал то, что цель, которая двигала им, заставляла его жить, никуда не пропала. Наоборот, в этот миг она начала разрастаться, становиться еще желаннее и сильнее, безысходность начала закалять ее, как закаляют металл, делая его прочнее каменной глыбы. Теперь он знал, что не встретит на этой земле семью, которой не ценил раньше, пытался откреститься и забыть, не сможет им помочь, но понял, что часто, высшей точкой любви становится вера и терпение. Отказываясь, даже не допуская мысли о существовании бога раньше, Пересадин вдруг понял, что в этом доме только он будет ему собеседником и единственным гостем. И только он, сможет помочь вновь встретить тех, ради кого он здесь. Надо лишь терпеть, ждать и верить. «Ведь не может быть, чтобы ты умер и просто исчез, не исправив ошибок, поскольку тогда они наполнят землю своей болью и она перестанет плодоносить добром. — Теперь думал он. – Не вырастет светлых всходов из посеянных черных семян. В этом нет справедливости. Всякому же, кто раскаялся должно прийти прощение. Прощение есть отправная точка каждого повторяющегося или прерванного, но продолжившегося события. Я буду ждать их до тех пор, пока смогу дышать на этой земле, буду искать, звать их в этом черном, с гуляющей возле окна вьюгой, лесу. А после, когда меня тут не станет, гость мой будет водить меня по другим мирам, и я буду ждать их там, а после в других, до тех пор, пока цель моя не осуществится».
Хвойные ветви качала пурга, снег небольшими вихрями гулял возле дома, наметая возле стен сугробы. Из печной трубы шел дым, в окне горела зеленая лампада, черный лес погрузился в сон.