Дни в сером городе

В этом городе всегда шел снег, сколько я себя помню. Он, то сыпал мелкой рябью, то гонялся вместе с ветром по переулкам за прохожими, скитающимися по бесконечности серых, окруженных панельными многоэтажками дворов. Я никогда не выходил на улицу. Просто сидел у окна в однокомнатной квартире, на девятом этаже, и наблюдал, как проходит дневной сумрак, сменяясь туманным вечером. А затем наступала ночь. Болезненно – желтая от света фонарей, она хрипло дышала морозом. Ни солнца, ни звезд, только серый дневной свет и смешавшийся с песком снег. Даже не знаю, как я сюда попал, где родился, кто мои родители. Квартира, с лоджией из деревянных окон с облупившейся голубовато-белой краской, маленькая комната со шкафом и лежанкой и кухня с газовой печкой, табуретом, и небольшим столиком, с хлебницей на нем. Вот и все что у меня было. Ах, да! Еще была входная дверь (куда же без нее). Старая, оббитая мягким дерматином бордового цвета, с двумя замками – верхним (который видимо должен был открывать ключ «бабочка») и нижним, обыкновенным, резным. Только ключей от нее не было. Сначала я думал, что потерял их, но обыскав всю квартиру, понял, что вероятнее всего, меня закрыли. Первое время было страшно от мысли, что я сижу здесь узником, не имеющим право выйти в серый город, но потом в голову пришла мысль, что всякий пленник в такой ситуации еще и наблюдатель. И я стал смотреть, слушать и пытаться понять. Долгое время я стоял возле дверного глазка и наблюдал за лестничной площадкой. Всего на ней было три квартиры, включая мою, но, сколько я ни стоял, не увидел ни одного выходящего или входящего человека.
Как я и говорил, единственным доступом и связью с внешним миром для меня была лоджия. Я перенес туда кухонный табурет, и сев возле окна, стал смотреть на улицу. Ни одного автомобиля или маршрутного автобуса, ни одной зимней птицы…ничего, кроме изредка проходящих людей и свиста ветра в деревянных ставнях. Естественно, на ум приходит вопрос, «почему я не открыл окон и не стал звать о помощи?» Все дело в том, что в этом городе был только один звук – ветер. Все остальные звуки были мертвы. От стука по оконному стеклу не было никакого отзвука, только пальцы чувствовали зимний холод. Качающиеся деревья стояли безмолвно, а звук от бредущих по снегу сапог умирал ровно в тоже мгновение, что и рождался. Мне кажется, что если бы не ветер, я бы сошел с ума в этом абсолютном безмолвии. Днями я пялился на полусгорбленных от мороза прохожих, плетущихся словно навьюченные ослы, а как только темнело и на улице включался желтый свет фонарей, я шел на свою лежанку и проваливался во тьму. И так – день за днем. Я не помню, чтобы я что — то ел или пил. Я лишь сидел у окна и наблюдал, пытаясь понять, зачем я здесь.
В один из дней я пробовал подавать жесты прохожим, размахивая руками, прыгая, словно душевно больной по пространству лоджии, однако люди делали вид, что не видят меня. Да, именно делали вид! Один из них, одетый в коричневое, тонкое, осеннее пальто, с перематывающим шею старым акриловым шарфом, с огромным чемоданом в руке, поймал мой взгляд, остановился на секунду, и, быстро оглядевшись по сторонам, вновь зашагал, размешивая грязный, мокрый снег. Больше, как я ни старался, привлечь чье – либо внимание не удалось.
Еще немного посидев у окна, я зашел в комнату. Одиночество быстро сводит с ума: сначала ты считаешь полоски на паркете, потом вспоминаешь все, что произошло за день. И вот, в конечном счете, по витиеватым лестницам твоего подсознания, в голове начинает пульсировать импульс мысли.
Я начал думать о забытом. «Наверное, это испытание ценностей, — подумал я, — ведь каждый здравомыслящий человек стремится познать себя от начала до конца. И даже те щепки, которые остались от его полена, в тот момент, когда его «сколачивал плотник», он старается собрать с грязного, истоптанного пола, и втереть в свою душу. Для того, чтобы понять, свою суть, свое «целое» начало. Вот сижу я в этой грязной квартиренке, безымянный, беззвучный, смотрящий на мир со стороны. А ведь там, в этом заснеженном городе все такие же, только с правом передвижения, и то, не ясно, идут ли они сами, или их палец чей — то водит. В этом городе нет жизни, словно мхом оброс он: деревья качаются без скрипа, люди, то месят ногами талый снег, то идут по инеевой корке. А вдруг весь мир так? Либо смотрит друг за другом, качая головами в знак порицания, либо кричит из окон, а никто не слышит? А может мир качается, как эти старые деревья на аллее, и ось его дрожит, пытается сломаться, но не слышит его никто, потому что в головах людских только ветер...? Видимо я сошел с ума, еще давно, до этого, а теперь вдруг понял, что поезд с рельсов сошел, а уже поздно. Или, наоборот, прозрел, увидел суть нашу, к «полену» человеческому прибитую душу, ветром отрываемую от плоти».
Начинало темнеть, а я все ходил по комнате, без конца открывая и закрывая дверцу шкафа, а в голове моей вертелась мысль, которая не давала лечь на кушетку и забыться: «Ведь он же увидел меня! Тот, в пальто, с чемоданом! Почему он не ответил? Почему поспешил уйти? Неужели, я, сидящий за стеклом, не достоин ответа?»
«Может быть для того, чтобы освободиться нужно уснуть? — подумал я, — то есть, не просто уснуть, а навсегда. И вот тогда, когда это случится, не будет больше этой маленькой душной комнатенки, серого города и сутулых, продрогших от холода людей, когда не будет меня, то все изменится. Я окажусь в другом месте, не важно в каком, лишь бы в нем было солнце, мир шумел от восторга и грусти, захлебывался в движении, качался, но со скрипом. В месте, где меня услышат и обратят внимание, крикнут в ответ…»
Я зашел на кухню, подошел плите и покрутил тумблер подачи газа…но характерного запаха я не почувствовал. Меня охватило отчаяние. Уснуть нужно было окончательно и безвозвратно (так я думал), иначе ничего не выйдет. Здесь нет времени. Я останусь тут навсегда…Меня охватила паника. Ходя взад – вперед по квартире я выдавливал из мозга своего ответ, лихорадочно хватаясь и переворачивая попадавшиеся на пути предметы. Я вновь подошел к шкафу, захотев с силой толкнуть его и обрушить на пол, но вдруг заметил, что одна из полок не пуста. На ней лежал коробок спичек. Я взял его в руки, пытаясь понять, каким образом можно было не заметить его, тысячу раз открывая дверцу.
Вновь спустилась туманная ночь. Я вышел на лоджию и взглянув в окно, заметил чей- то силуэт. Сначала он стоял неподвижно, но затем вышел в свет фонаря и, я снова увидел это тонкое пальто и огромный чемодан. Он смотрел прямо на меня! Даже с высоты девятого этажа я видел, что он смотрел мне в глаза. А затем, чуть наклонившись от веса того, что лежало в чемодане, он двинулся в сторону моего подъезда.
Я выскочил и побежал к двери, припав к дверному глазку, ждал появления незнакомца. Однако время шло, а лестничная площадка все также пустовала. Простояв довольно долго и так никого и не дождавшись, я вернулся в комнату и лег на кушетку, охваченный непонятным волнением. «Может и не было никого, может все это игра света фонарей и черных тополиных веток?» Уснуть я не мог и, поднявшись, пошел на кухню. Там было ужасно темно, поскольку окон на кухне не было. А мне вдруг захотелось света, живого, не того – серого дневного, и не желтого фонарного, а живого. И я вспомнил про спички. Достав коробок из кармана, я чиркнул головкой спички по боковине короба, и она загорелась… Живым, танцующим огнем. Запахло жженым деревом. Я стоял и любовался, до тех пор, пока не обжег себе пальцы… «Это настоящий клад в сером городе, в месте, где нет жизни, где по вечерам не горит ни одно из окон в домах напротив, это драгоценность, сокровище! Посмотри, как танцует огонь! Она сгорает быстро, но отдает всю себя! Рожденная чтобы гореть!» Я стоял и зажигал их, одну за одной, пропитываясь мерцающим танцем огня, радуясь, что жизнь существует…пока не осталась последняя.
Так сложно расставаться с тем, что дало тебе счастье. Пусть кратковременное, но полноценное, живое…и тут я понял, что мне делать. Последняя спичка вспыхнула, я поднес ее к конфорке и открыл газ. И конфорка загорелась. Синим, ровным пламенем, освещая маленькую кухоньку неярким «газовым» светом. Углы комнаты остались во власти тени, но сама кухня будто преобразилась. Я почувствовал тепло от огня и, принеся табурет с лоджии, сел рядом с плитой, не отрывая взгляд от синего «чародейского» пламени. Глаза мои были поглощены в нем, разум растворялся в монотонности сапфирового света…меня уносило отсюда….
На дворе был летний, полный красок вечер. Мы бегали с ребятами друг за другом, катались с горки и лазали по старым липам, ветки которых чуть просели от веса распустившихся сочно – зеленых июльских листьев. Это были мои друзья, люди с открытыми сердцами. Каждый день был новым и единственным. Когда темнело, мы сидели на лавочке во дворе и качая ногами, не достающими до земли, разговаривали об играх и мечтах, которые должны были когда-нибудь сбыться…Голос чьей то мамы, доносящийся с балкона, звал домой, и мы спешно прощаясь, разбегались по квартирам, чтобы поскорее лечь спать, а завтра встретиться вновь, наслаждаясь каждой каплей летней свободы. Во дворе пахло знойным асфальтом и дышащими небом цветами …
Когда мне было двадцать три, мы с другом приехали в гараж. Стояла осень. Нам нужно было забрать инструменты, но как только мы собрали все в сумку, начался ливень и мы решили переждать его в гараже. С неба лило так, будто море поднялось к облакам, а затем, сорвалось, стремясь вернуться обратно. Он был недолгим и вскоре мы вышли из гаража. В воздухе пахло озоном, а свежевымытая зелень развеяла тонкий аромат молодой жизни. Среди остальных звуков я услышал еле — еле доносящееся мяуканье. Повернув голову, я увидел котенка, которого ливень буквально «прибил» к земле. Он не мог двигаться, видимо не ел несколько суток. Его мама – кошка бросила его, спасаясь от непогоды. Он умирал. Подойдя ближе, я заметил, что по глазам его уже ползают муравьи, чувствуя грядущий пир, а он не мог даже смахнуть их лапкой или пошевелить мордочкой. Я взял его на руки, мы сели в машину и отвезли его ко мне домой. Искупали в теплой воде и поставили блюдце с молоком. Некоторое время он не притрагивался к нему и я подумал, что его уже не спасти. Однако, спустя несколько минут его мордочка подвинулась ближе к блюдцу и он стал лакать. Товарищ позвонил своей знакомой, которая жила в частном доме, и мы, с пачкой корма, молоком и кошачьим шампунем, отвезли его к ней. Позже, как я узнал, он вырос в огромного рыжего кота, и спустя некоторое время, покинул ее обитель, в поисках новых «кошачьих» приключений.
Январское утро. Мне около 5 лет. Уже светло, и хотя солнце не пробивается среди туч, снег буквально слепит глаза своей белизной. На улице холодно, на мне черная шубка, шапка – ушанка, варежки на резинках. Держа за руку бабушку, мы идем за хлебом. В доме, где я жил, была булочная, в которую каждое утро привозили свежие «французские батоны». Очередь за ними стояла аж на улице! Простояв минут двадцать на морозе, с мокрым носом, который я ежеминутно вытирал варежкой, мы наконец попадали в магазин. В нем было очень тепло, а запах свежего хлеба тут же пробуждал аппетит. Это большое счастье, когда тебе, в холодные руки дают мягкий, теплый, хрустящий батон, а бабушка отламывает от него кусочек, и разрешает съесть, пока мы идем домой. А вечером, когда я возвращался домой весь в снегу, с красными от мороза и беготни щеками, с санками в руках, мама отряхивала меня на лестничной площадке, сбивая щеткой для чистки брюк от ворса, снег с моей детской шубы и шапки, запускала в дверь. В доме было тепло и вкусно пахло ужином, папа уже сидел возле телевизора, а я покушав, шел в комнату к прабабушке и улегшись на пол, смотрел в потолок. Окна ее комнаты выходили на дорогу, и по потолку бесконечно бегал свет фар проезжающих мимо дома машин. Он появлялся в углу потолка, узкой полоской, а затем разливался ярким светом по всей его площади. А я лежал, закинув ноги в вязаных носках на батарею, и думал, что это пролетают самолеты и светят нам в окна…
Дул настолько холодный ветер, что у меня было только одно желание – поскорее добраться с работы домой. Ноги скользили по льду и я, спрятав руки в карманы, бежал, спотыкаясь, на остановку. Посереди улицы передо мной сидел, стараясь хоть как то согреться, двухмесячный котенок. Он плакал и просил о помощи. Посчитав деньги, я понял, что хватит только на одно из двух, либо купить ему молока, либо добраться до дома. Начался снег, я посмотрел на него…и прошел мимо. Я оставил его там, посреди зимы. Одного.

Эти истории всплыли у меня перед глазами, я вспомнил кто я такой и как я жил, вспомнил близких людей, что такое счастье и боль, какого это — дышать. Я оторвал взгляд от синего пламени конфорки, и тут, впервые за долгое время, я услышал звук! И это был не ветер! Ключи гремели в замке, кто – то открывал дверь! От изумления я не мог оторваться от табурета, сидел, сверля взглядом темноту, из которой доносилось лязганье ключей. Дверь распахнулась, и в кухонном проеме показался он: старое осеннее пальто, шарф, перематывающий горло, на голове шляпа, на широких полях которой лежал снег. На лице его была маска точь-в-точь такая же, какую носили врачи во время бубонной чумы. Железный, птичий клюв. В комнате запахло ладаном. Он поставил свой огромный чемодан и двинулся в мою сторону. От ужаса, не в силах двинуться с места, я сидел и наблюдал, как это огромное, двухметровое существо, подошло ко мне и, повалив на пол, потащило к выходу. Я пытался сопротивляться, раскинув руки плашмя, стараясь зацепиться за что — нибудь. В отчаянной попытке спасти себя, мне на мгновенье удалось схватиться руками за чемодан незнакомца, стоявший на полу, он покачнулся, а затем с грохотом завалился, открывшись. Сотни, нет, даже тысячи ключей блестели в нем…Держа за ноги, бубонный врач вытащил меня из кухни и поволок через дверь, на лестничную площадку. Я кричал и пытался перевернуться, серый город был все ближе, холод его все сильнее….
— А потом? Что потом? — спросила она меня. Ее карие глаза поблескивали от интереса и сдерживаемой улыбки. — Говорят, иногда сны, вовсе не кучка зеркал в калейдоскопе. Нечто более глубинное и важное. Будто засыпая здесь, мы просыпаемся там, в другой жизни, такой же настоящей, а может быть и более реальной, чем эта. Только не всегда нам удается видеть ее. Тем более запомнить.
Я промолчал.