Где враг мой?

Ползти было легко. Колька двигался плавно и тихо, скользя по — змеиному мимо воронок сгоревшей бронетехники, разрушенных домов, вдыхая аромат живой травы и немного сетуя на полнолуние. Густое черное Донбасское небо блестело многочисленными звездами. Тишина природы прерывалась периодическими пулеметными очередями с противостоящих позиций. Колька был уже метрах в ста пятидесяти от украинских позиций и слышал приглушенные голоса бойцов, звонкий стук котелков, звуки движения. Кто-то тихо перебирал струны гитары, пел. Свет от небольшого костра давал мерцание прыгающих теней. Иногда сквозь различие звуков прорывался негромкий смех. Перемирие. Прекращение огня. Такое желанное, но такое неспокойное. Бойцы отдыхают. Только разведчики, диверсанты и снайперы, вроде Кольки, продолжают свою тихую, но такую важную работу. Сейчас Колька приближался к переднему краю противника с целью разведки обстановки, поиска подходов и скрытых стрелковых позиций. Он спокойно полз, внимательно замечая все вокруг. Ни задора, ни азарта, ни страха он не испытывал. Только чуть-чуть быстрее от нагрузки билось сердце, да участилось дыхание. Но его внутреннее состояние было устойчиво ровным. Это была уже третья его война. Он уже пережил юношеский романтизм и героическое расположение духа. Он просто находился в привычной ему среде. Его ярость, гнев, охотничий азарт, желание подвига, мечтания, гордость за свою профессиональную принадлежность и компетенцию давно выгорели в тяжелых, горьких и реальных буднях войны. Он давно перестал действовать импульсивно, по порыву, вкладывать эмоции в свои действия. Им двигали долг, спокойный расчет опытного воина, чувство ответственности и профессиональные навыки. Кольку нельзя было назвать равнодушным. Он рос и воспитывался еще при Советском Союзе, где справедливость, товарищество, взаимовыручка, долг перед Родиной и людьми были законом жизни. Отчасти благодаря советскому воспитанию он и был на этой странной, гражданской войне. Он снова «оказывал помощь братскому народу». Вдруг Колька ощутил странное беспокойство. Он замер. Так и есть! Где-то метрах в трех от него, из воронки долетел до слуха тихий стон. Колька насторожился, слившись с землею. Звук повторился. Колька медленно двинулся к источнику звука. Сначала он увидел ноги, точнее подошвы берцев, торчащие над краем воронки. Приблизившись, он увидел тощего мальчишку ВСУшника, лежащего головой вниз. Правая сторона его туловища была залита запекшейся кровью, как и наголо стриженная голова. Колька вдруг вспомнил, как он, пролежав часов пять на замаскированной позиции, к вечеру дождался и подстрелил пулеметчика, который периодически давал очереди по позициям ополчения ДНР. Колька работал сегодня один. Его молодой напарник Кирилл, воспользовавшись возможностью перемирия, рванул в Донецк навестить сильно переживающего отца, у которого он был единственным ребенком. Поэтому Колька работал без второго номера. Он стрелял почти с пятисот метров и, видимо, сильно ошибся по ветру. Через сильный, американский прицел он увидел, как пулеметчик дернулся, его крутануло вправо, и он завалился в окоп. Но окопы-то отсюда метрах в ста! Если это тот самый пулеметчик, то как он здесь оказался? Течение мысли прервалось вздохом со стоном. Колька сполз в воронку. Внимательно, насколько возможно при лунном освещении, рассмотрел раненого. Есть попадание в правое плечо. Но не похоже, что задет сустав. Пуля ударила по краю плеча, надорвав мышцу, и, видимо, ушла в сторону. Больше ран на теле не обнаружилось. А вот голова сильно разбита со стороны затылка. Колька ощупал череп. Кости вроде целы. Может, мальчишка упал в воронку и разбил голову? Но в воронке была только взрытая комьями земля. Колька пригляделся: «Да он еще совсем пацан! Моложе Кирилла!» – мелькнула мысль, и что-то тоненько кольнуло под сердце. Колька развернул плащ-палатку и расстелил ее на краю воронки. Затем, подхватив мальчишку подмышки, стал вытягивать его наверх. Мальчишка был сильно худой и неожиданно легкий. «Похоже, дела у них совсем плохи, раз они таких дистрофиков призывают»,– Колька внутренне усмехнулся. Он спеленал мальчишку в плащ палатку, стропой привязал к себе и пополз на свой запасной наблюдательный пункт, который оборудовал где-то метрах в пятистах от первого блокпоста ВСУ в полуразрушенном одноэтажном сельском доме почти без крыши, местами вздыбившимся полом и чудом сохранившимся глубоким погребом. На НП Колька с раненым приполз, когда было уже совсем светло. Он положил мальчишку в углубление к тыльной стене, раздел, промыл и обработал раны, использовав при этом свою заначку с израильскими перевязочным и кровоостанавливающим материалами. Затем дополз до своего основного наблюдательного пункта, забрал там воду, немного еды, свой рабочий семисотый Ремингтон с тяжелым, варминтовским стволом и финским глушителем, несколько ИПП, вернулся назад, прилег рядом с мальчишкой и уснул глубоким, но чутким, военным сном. Проснувшись часа через три, Колька снова осмотрел и перевязал мальчишку. Затем выдвинулся на позиции своего подразделения, где нашел своего товарища — доктора Сашку, уговорил его помочь раненому, взяв слово о неразглашении. Сашка осмотрел мальчишку, что-то вколол ему, оставил необходимые медикаменты и сказал: «Сильный сотряс. Скоро придет в себя. Ранение плеча — касательное. Дней через пять рука будет двигаться нормально. В общем, покой, еда, питье, глубокий сон, материнский уход и дней через десять можно будет торжественно расстрелять у стены», – и с этими словами оставил Кольку с лежащим в беспамятстве мальчишкой и беспокойными мыслями. Вскоре мальчишка пришел в себя. Он лежал, не шевелясь, и со страхом смотрел на Кольку, вздрагивая всякий раз, когда тот делал какое-либо движение в сторону раненого. Мальчишка походил на маленького, мокрого, ощетинившегося, уличного котенка, боящегося «всех и вся». Колька плавно протянул руку и погладил раненого по перевязанной, ершистой голове. «Поспи, браток, — тихо, миролюбивым тоном сказал он. — Отдохни! Тебе еще к мамке вернуться надо». Мальчишка всхлипнул и закрыл глаза. Из-под его длинных, детских ресниц покатились слезы. Колька отвернулся, взял бинокль и стал наблюдать за украинским блокпостом. Прошло несколько дней. Колька наблюдал за блокпостом, появлялся в штабе, докладывал обстановку, ухаживал за раненым, приносил еду, медикаменты, пару раз притаскивал Сашку. Доктор кивал, довольный, называл Кольку «хорошей мамочкой» и ворчал, что этого раненого посещать далековато и опасно, что его надо переместить ближе. На это Колька хмурился и отвечал: «На войне чем дальше от людей, тем безопасней!» Потом мальчишка отошел от первого страха, прошел его ужас перед страшным «ватником». Он расчувствовался, стал разговаривать, иногда сквозь слезы рассказывать свою историю. Мальчишку звали Богдан. Родом он был из Закарпатья. У матери их трое: кроме него еще два младших. Ему — девятнадцать, братьям — тринадцать и одиннадцать.
Отца силой мобилизовали полгода назад, и он почти сразу погиб где-то под Луганском. Сын решил идти мстить за отца. Мать рыдала, становилась на колени, умоляла, грозила проклятиями, но Богдана охватила такая ярость к этим «ватникам – сепаратистам», такая ненависть, что он оттолкнул мать в сторону и ушел, хлопнув дверью. Он горел жаждой мщения и был переполнен решимостью. Газеты, радио, телевидение – все было пропитано разговорами о зверствах, о «российских оккупантах», о террористах – сепаратистах, о победоносной АТО. Но оказавшись в условиях реальных боевых действий, увидев воочию смерть, почувствовав на себе жестокость, грязь, смрад, боль, несправедливость и неоправданность этой гражданской войны, он сломался и затосковал по дому. Стал задумываться о дезертирстве. Он рассказал, как перед ранением ему приказали через каждый час – два стрелять длинными очередями в сторону позиций ополченцев. Затем пуля ударила в плечо, его развернуло, он упал на живот и отключился. А когда пришел в себя, услышал, как кто-то сказал, чтобы его добили и отнесли дальше от блокпоста. Никто не хотел возиться с тяжелораненым. Увидев обилие крови и долгую потерю сознания, решили, что Богдан серьезно ранен. А он просто с детства плохо переносит боль. Кто-то ударил его по голове, и он отключился. Колька спокойно слушал и почему-то не удивлялся этому рассказу. Только вдруг неожиданно нахлынувшее на него состояние души беспокоило его. Жалость и сочувствие к этому сопливому юнцу, решившему стать великим мстителем, жалость ко всем этим глупым, внутренне слабым, не готовым к реальности фантазерам, ко всем их матерям, рыдающим в голос от горя. Он смотрел и слушал, ощущая, как новое мировоззрение рождается в нем. Снайпер впервые взволновался от мысли о ценности человеческой жизни, о страданиях любой матери при гибели своего дитя. Он вспомнил своего двадцатитрехлетнего напарника – ученика Кирилла, рвущегося «мочить этих укропов» и его отца, который полдня стоял на коленях в церкви, вымаливая жизнь своего сына, когда они попали в окружение. Колька вспомнил и свою мать. Ее взгляд полный горестной, слезной мольбы, когда он вернулся с первой войны и снова стал собираться на войну. Он подумал, а что сказать тем матерям, сыновей которых он убил, если б они вдруг пришли к нему и спросили: «Зачем?» Что бы он ответил? Ему сдавило грудь. Колька встал. Неожиданно он ощутил радость от того, что промахнулся и не убил этого тщедушного горе – воина. Еще в Колькином твердом, ровном, сухом, военном сердце родилось сильное желание защитить, сохранить, спасти глупого мальчишку, сделать все возможное, чтобы тот вернулся домой к радости его печальной матери. Колька осознал свою ответственность за жизнь своего молодого напарника перед его отцом, понял, что отныне не будет больше стрелять по этим молодым солдатикам. Он ощутил особенную тяжесть своей военной профессии и решил более тщательно относиться к выбору целей. Мальчишка сказал, что у него завтра день рождения. Колька оживился и стал собираться. Мальчишка спросил: «Куда ты?» Колька пояснил, что на базу за продуктами и медикаментами. «Не переживай! К вечеру вернусь!» Он добрался до расположения, договорился с командиром и с попутным транспортом добрался до Донецка. Там он приобрел мальчишке гражданскую одежду, набрал на базаре фруктов и купил бутылку крымского вина. С пакетами и спортивной сумкой Колька вернулся к «передку» и зашел в штаб. Там он встретил своего напарника Кирилла. Тот был весь в пыли, сильно возбужденный и, довольно улыбаясь, кинулся к Кольке:
— Ты куда пропал? Я вот прибыл, искал тебя, искал да вместо тебя укропского корректировщика нашел! – он гордо выпятил грудь.
— Какого корректировщика? Где? – Колька напрягся. – Рассказывай! Кирилл, сдерживая эмоции, с торжеством в голосе, стал объяснять:
— Ну, прибыл я. Стал тебя искать. Никто не в курсе. Ну, я двинул на передок. Добрался до нашего с тобой запасного НП. Скрытно подошел, а там этот корректировщик с таким же как у тебя биноклем. На наши позиции смотрит и бормочет что-то. Хотел я его тихо взять, а этот шустро так в погреб и давай орать. Понял я – своих он зовет. Ну, я его там и достал. Сначала гранатой, а потом из автомата добил. Колька почувствовал, как сердце его оборвалось и упало куда-то вглубь, больно ударившись о дно. Горло перехватило. Он тихо, но с силой сказал:
— Дуррак! — сел на снарядный ящик, обхватил голову руками и беззвучно зарыдал.
Николай Брест.