Лазарет (Глава 8)

Бравый матрос Перетëркин

— Можешь мне ногу сломать?

— Бля, ты чё, ебанутый? Иди нахуй!

— А руку можешь?

— …

— Перетёркин, отъебись от человека, а то мы тебе хуй сломаем!

Перетёркин ужасно не хотел служить. Как и все мы. Но он зашёл дальше всех. Вечно всклокоченный, дëрганый, будто под «спидами». Подобное я видел потом в дурке, но Перетёркин был сам по себе шебутной и шибанутый, без всяких препаратов. Он даже спал, как будто в любую секунду ждал голос с неба: «встань и беги».

В конце концов он всем надоел, мы решили сломать ему ногу.

— Сука, ровно клади! Нет, бля, не поворачивай костью на изгиб, а то спружинит и не сломается! На, закуси полотенце.

— Да какое полотенце? Я ж его порву, как Тузик грелку! Надо деревяшку! – Перетёркин вскочил с кровати (рундука) побежал на улицу. Мы наблюдали в окно, как он пытается сломать ветку, потом, заметив на ней ягоды, начал их жрать горстями, но, поскольку на одном месте находиться долго не мог, оторвал её и потащил. Ветка в человеческий рост, с листвой и «урожаем» серебристых ягод, мелких, душистых, в это время года почти несъедобных из-за терпкости. Мы называли дерево: паслён, маслина, иногда олива. Никакой оливой, конечно, оно не было: лох серебристый. Ветка застряла в двери. Дурак нёс её в зубах.

— Пацаны, из оливок можно чётки сделать! А из палки вырежу трость!

— Ебанько, ногу ломать будем или что? Вынеси нахуй метлу и иди сюда, а то мы сейчас тебе уши отломаем!

В итоге он снова укладывается, вытягивает ногу.

План был таков: рундуки, то бишь кровати, в палате двухъярусные, Перетëркин ложится внизу, кладёт ногу на соседний рундук, с верхнего яруса прыгает Славкó. Хрясь. Пополам.

Славон весит за сотню кг, на второму году его будет решительно не узнать, он вытянется и похудеет, станет рослым красавцем, кровь с молоком, спокойным и уверенным в себе. Он откуда-то с Волыни, говорит со странным для нас акцентом, на каком-то неясном диалекте. Сейчас он пока стеснительный, прыщавый, толстый, отзывается на Кабана и на Борова, а на Дабона категорически обижается. Вроде как, в их местности это значит: «кастрированный хряк». Прицепившиеся к нему Кабан и Боров его не обижали, для него эти слова ничего не означали. Поначалу он едва понимал нас, как и мы его, но молодость, взаимное любопытство и доброжелательность Славкá помогла быстро наладить контакт.

Славон прыгает, Перетëркин отдëргивает ногу, Славко с грохотом валится оземь, с размаху заезжает кому-то из любопытствующих локтем в глаз, отдавливает мне ногу, головой бьет в пах кого-то стоящего в проходе, ещё кто-то отшатываясь, теряет равновесие, хватается за металлическую стойку кровати, она с грохотом падает сверху на всю эту кучу-малу́. Перетëркин, поджав ноги, как будто ни при чём, сидит, лупает невинными глазами на вызванный им хаос. Надавали по ушам.

<...>

— Перетëтеркин, тише будь, что ноешь?

Поскуливая, качая руку, неуëмный «больной» забежал в палату. Больше никто ему не помогал, но за цирком иронично наблюдали, всё равно делать нечего:

— Так ты руку не сломаешь, надо под другим углом!

— Надо её обернуть мокрым полотенцем, тогда на раз сломается.

— Не полотенцем, а газетой, и в бассейне, а газета на воде должна лежать. И не руку, а ногу.

— А мой батя раз, бухой, захлопывал дверь машины, сломал себе два пальца.

Казавшиеся надёжными способы — тут же испытывались. Беспокойный пациент наловчился ломать рукой кирпичи, до трёх штук. Погнул быльце железной кровати и металлическую раковину в гальюне. Безрезультатно.

Из-за последней попытки дверь в палату висела на одной петле, вторую вырвал с мясом Перетëркин, пытаясь захлопнуть дверь с зажатыми в косяке пальцами.

— Да пиздёж, не мог твой батя пальцы так сломать! Чуть припухли и всë. Меня же скоооро выпишууут!

Он аж подвывать начал в конце фразы.

— Перетëркин! Батя был бухой, а ты трезвый, это раз! Второе — захлопывать надо от души! И вообще, это херня всё, перелом — ну месяц, ну два, потом опять служить придётся!

— А что, если не давать срастись?

— Тебе же надо чтоб комиссовали, так? Тогда нужно, чтоб открылась язва.

— И как мне сделать язву?

— Слушай, достал! Я откуда знаю? Не жри пару недель.

Еда, пусть невкусная, порой и мерзкая, служила единственным развлечением и, можно сказать, отдушиной в лазарете, да и вообще, на службе. Перетëркин больше дня не выдержал, с его-то шилом в заднице. Отсутствием аппетита он никогда не страдал, калории его организм требовал явно в двойном размере.

— Гарик, а что можно сделать для язвы, только чтоб без голодовки?

— Може я його цвяхами нагодую? Бо заїбало, падло — У Славкá предложение, накормить гвоздями дурня, но с его метаболизмом, есть ощущение, что не поможет.

— Стеклом ещё можно!

— Слышь, Перетëркин, только если ты у нас в кубрике окно разобьёшь — то не только стекло, заставим и деревянную раму сожрать!

— Чтоб стенки желудка разъело, можно химии схавать, типа моющего.

Я надеялся, что поиск моющего средства отвлечёт его хотя бы на несколько дней. Посуду на «камбузе» мыли хозяйственным мылом, думаю, даже отсталый Перетëркин не стал бы его жрать. Стиральный порошок разве что добудет, но это вряд ли, прачечная, если и была, то за территорией.

Ранним утром, со стороны гальюна (туалета) раздался женский вопль — орала баба Маша, уборщица.

Гальюн представлял собой типичную «дыру-в-пол». Каждое утро баба Маша щедро посыпала её окрестности хлоркой. Хлорка же хранилась где-то в подсобке, с тряпками и швабрами. Естественно, под замком.

Перетëркин стоял на карачках над гальюном, собирал рассыпаную на окаменелостях хлорку… Чайной ложечкой. Баба Маша, никого не ожидавшая увидеть в этот ранний час, да ещё и в столь пикантной позе, с перепугу огрела его по спине шваброй. Голова туалетного похитителя приземлилась аккурат в дырку. Оттуда доносилась красивая, густая, реверберирующая сирена: «Голова-оова-ова-ва-ва-ва застряла-ряла-яла-яла-яла!»

Пришёл начмед, флегматично, но громко предложил:

— Мужчины, не расходитесь! Баба Маша, голубушка, принесите банку с вазелином!

Ваня взвыл, задëргался с удвоенной энергией и обрывая уши, самостоятельно освободился из западни…

Дальнейшие жизнь и необычайные приключения матроса Ивана Перетëркина мне доподлинно неизвестны.

Доходили слухи, что он-де отслужил своих положенных два года, заработал на срочной службе лы́чки (погоны) главного старшины. И даже, якобы, остался «сверчком» (сверхсрочником-контрактником).

Во что я лично охотно поверю, из него бы отличный офицер вышел. Не более сказочная бестолочь, чем остальные…