Первое свидание

Бежал на выход странный девяностый год; цеплялся за дверную ручку вечности, прижимая к груди тугой узел краденых надежд. Московские служащие на площадях всматривались в будущее жадно, но видели лишь его сутулую спину. И все равно они были довольны – их согнали на митинг по разнарядке райкомов, чтобы недолго постояв у трибун, тихо свалить к домашнему очагу. Со сцены дворовая демшиза выкликала отмену шестой статьи, а толпа внизу просто наслаждалась разрешенным прогулом, и на лозунги ей было плевать. Москвичи зевали, покрикивали в унисон ораторам, словно на первомайских демонстрациях, не подозревая, что через два года встанут торговать тряпками, благодаря нынешнему прогулу.
А наша Рота провожала год пустой «чайной» и слухами о роспуске Варшавского договора. Служивые гадали – с кем будем качать связь? Чем нас займут? Пока пилим морзянку с Берлином и Прагой выражение «священный долг» имеет зримый смысл. Убери Договор — что остается?
Одни говорили, что на нас перекинут связи округов. Другие – что расформируют, а солдат раскидают по другим частям ГШ. Оптимисты мечтали, что всех с распадом отправят на дембель. Пессимисты предрекали, что на уставной «Селигер» — головной батальон, где была жесткая дисциплина. Наша рота считалась дублирующей и уставная дисциплина была тоже как бы в дубле.
Больше всех о судьбе части переживали дембеля, Словно от нее зависела их гражданская жизнь. И чем ближе подходил заветный срок, тем живей они спорили о будущем Роты и с жалостью смотрели на нас.
«Отправят вас на Селигер — так и не всосете, зачем год отлетали. Не познаете старость!»
Но нам было плевать на их жалость. А уж перевод на Селигер и подавно не казался катастрофой. Мы лишь мечтали, чтобы они сами, наши ненавистные деды пропали с глаз долой, провалились в свои харьковы, черниговы, липецки и тамбовы. И мы не с «надеждой смотрели вперед», а с ненавистью и озлоблением назад. Поскольку их «счастливую старость» познали на своей шкуре. И потом, нам и в голову не входило, что у нас вдруг появятся собственные невольники. С какой стати? Хотя…
Три дня назад отгудел День приказа и нас перевели на третий период. Почти перестала ныть отбитая ремнями задница. Правда, мы еще не настоящие «птицы», а «бумажные». «Бумажки» — так презрительно именуется наш статус. И останемся ими до отъезда последнего дембеля, или – до прихода молодняка. А вот когда приедет молодняк и служба ляжет на свежие плечи, — исполнятся наши мечты о сне после подъема, о книжке на боевом дежурстве, о… Уже сейчас чужие постели мы не застилаем. И не боимся рукоприкладства: наказывать нас теперь не положено. Но послать на три буквы наших бывших надзирателей еще не имеем права. Те, кто попытался — получил на орехи. Как я, например.
Позавчера я попробовал пойти в отмах. Мы помогали в столовой смешанному наряду «стариков» — радийщиков и засовцев. Радийщик там был один – дембель Тимоха, очкастый, длинный и инфернальный. Нас прислали помогать одному ему, потому что «засовцы» нам были никто и ничто. Тимоха был по мойке. И меня поставили на мойку. И Тимоха тут же ушел в зал пить чай с батоном. И «засовцы», увидев помощь, тут же обрадовались и бросили работу. Они бегали по пустому залу столовой и кидались в друг друга хлебными огрызками. Двое моих корешей чистили картошку в холодных цехах. Я в одиночестве тер миски над квадратными баками с горячей водой. Тер, как и положено свежеиспеченному старослужащему: спокойно и не торопясь. И не спешил – я свое отлетал. Но к залу я был ближе всех. И бывшие птицы, «бумажные» деды, то и дело забегали на мойку и делали нервные замечания. Им не терпелось пойти к телевизору. А я не обращал внимания. Но когда на меня прикрикнул телеграфист Швыра, чтобы я резче работал – потому что мне еще и зал убирать — я его послал на три буквы. Вот еще, с какой стати я буду работать за них? Мы уже почти ровня. То есть я переспросил, что будет, если я его пошлю, на что Швыра хладнокровно сказал – «что обычно, в душу получишь и отожмешься» и я тут же его послал. Он удивился, замахнулся, но я увернулся и дернулся в ответ. Когда мой кулак на излете ткнулся в грудь толстому свежеиспеченному «деду» тот закатил глаза, словно падал в обморок, потом заорал и бросился на меня, словно взбесившийся шкаф. На его ор из цехов выскочили засовцы и наш дембель Тимоха, и меня так уделали, что я потом еще два часа с трудом дышал. Когда вернулся, казарма уже вовсю судачила о моем новом подвиге: «бумажка» поднял руку на «деда». Дембеля смотрели то ли настороженно, то ли разочарованно. Из засовских взводов доносилось возмущенная перепалка с нашим замком – Магой Марадовым. Что они говорили – было не слышно, но общий настрой понимался без слов: засовцы требовали крови, жаждали, чтобы наши деды снова отвели нас в сушилку и показали, где раки зимуют. Но он только и сказал, веско покачав черной красивой головой: «Торопитесь, торопитесь, бумажные». Засовцев никто не любил – они были ушлые, не ходили в наряды, сидели по двухсменке под землей и Роту не чувствовали. В самом деле, кто ж в здравом уме будет наказывать отлетавших год «птиц», когда через месяц они станут главной опорой Неустава? Но во всех расположениях в этот вечер рычали на «бумажек», заставляя без конца наводить порядок, ровнять кровати, строиться на время и делали бесконечные переклички. Правда, без насилия. Рота дала нам понять – дергаться пока рано.
И все же время делало свое дело. Старичье день ото дня становилось рассеяннее, слухи о формировании дембельских партий взрывали экстазом их ряды, и они уже не замечали одного, другого, третьего… Даже наоборот, изменяя Неуставу, выслуживались перед старшиной и усердно козыряли презренным «звездунам»…
А мы ходили притихшие и злые. Долгожданный третий период ничего не изменил.
Вот с такими настроениями заканчивался год.

Когда нечего делать, стремишься, чтобы все считали тебя крайне занятым.
В преддверии роспуска Варшавского договора, командование озабоченно предъявляло свою нужность: то и дело объявляло тревоги, перебрасывало союзные сети, и тогда в подмосковный лесок по узкой просеке чухало уже не пятнадцать человек, а все пятьдесят.
Как и сегодня.
С утра ожидался «девятнадцатый вариант». Это означало, что на главный узел опять упала атомная бомба и его внутрисоюзные связи бросили на нас. Восемь утра. Октябрь 1990, четвертое число.
Рота медленно выползала на плац. Казарма опустела — вся старость мылилась свалить на Центр в преддверии проверки, сопровождающей всякую тревогу. Она чистила сапоги, застегивала шинели, получала в оружейке противогазы. Озадачивала нас – меня и напарника – стащить химзащиту на плац и подготовиться к боевой тревоге: взять конверты и ручки, запастись детективами и прочим, что поможет скоротать войну.
Из молодых были лишь я со Славкой Плутонцевым. Взяли нас со старостью потому, что я мог ишачить за троих, в любой сети, даже с моряками. Платон великолепно искал курево у гражданских, шакаля по их постам с плаксивой рожей. Каждую неделю служащие верили, что у него день рождения и ублажали дармовщиной.
День начинался сумрачно. В небе будто разлили старую сметану – белые плотные куски перемежались тусклым, водянистым маревом.
Возле двухэтажной казармы, парочка сонных дневальных вяло махали куцыми вениками. Рядом в заломленной на затылок фуражке, пружинил на тонких ножках старшина. Он гнусавил и размахивал ладонями, призывая сметать бычки в мусорные кучи, а не разбрасывать как попало. В прошлом году присланный с головного узла, он до сих пор не привык, что можно плохо убирать, не слышать приказов, не ходить строем, смотреть телек в неположенное время. Едва Батянов отворачивался, дневальные играли пылью в русский хоккей – шварк веником, словно кривой клюшкой, шварк. И пыль, едва взлетев в воздух, тут же опускалась – намокшая от ночных заморозков. Рутина.
Из Роты вышатывались люди с ремнями в руках, на ходу запахивая шинели. Проходили через беседку-курилку на широкий пустынный плац, дымили на ходу, сбрасывая бычки под ленивые веники дневальных, и становились в строй, сопровождаемые недовольством и руганью
Строиться по росту у нас, в Роте Связи, было не принято. Колонна формировалась по Неуставу: деды внутри коробки, а в боковых рядах – молодые. Болтливого дылду Приходченко выгоняли в арьергард, чтобы он, по рассеянности расслабив кишечник, не сбивал остальному строю дыхание. Меланхоличного Мишку Казановского, блондинистого, как ангелочек, приземистого и хроменького по дворянскому происхождению, никто не мог выкурить из середины. Хотя место Михи было ближе к хвосту, потому что он, прихрамывая, сбивал строевой шаг.
Вот и сегодня картина повторилось. Потирая красный от холода нос, Приходченко мостился в последнюю шеренгу с рябоватым, мрачным как сфинкс Глухаревым. Крохотный курчавый Панов оживленно болтал в середине с вечно удивленным Михой. Джума – сержант Джумаханов – чинно влез в первую шеренгу. Коренастый приземистый казах, широкоскулый – лицо его смахивало на треугольник, и раскосо, по-чингисхановски гордый, он всегда шел впереди, компенсируя маленький рост – и никто не удивлялся. Строй по Неуставу для того и создан, чтобы чувствовать себя Человеком. Если ты мал – вырастешь. Если слишком велик – всегда уйдешь в тень. Только если ты тормоз – тут ничто не поможет.
Худощавый фриц Витька Небзак, недавно отпустивший белогвардейские усики, уже возвышался в середке, словно опорная жердь шалаша. Он препирался с вытесненным на край бровастым Чачей, славным грузином с сухим шелестом вместо голоса. Если Чочадзе общался с кем-то впервые, собеседник сразу начинал озираться в поисках пробитой шины. Не найдя источник звука, вглядывался в удрученного Чачу и по-новой расшифровывал сухой ветер слов… В строй то и дело врезались новые деды, выпихивая на край раздраженных, но повинующихся птиц.
Вечные залетчики Фадеенков и Благой, земляки из Соланска, перетаптывались в сторонке. Они самоназначились флажковыми, и теперь потряхивали в нетерпении красными тряпочками. Флажками они блокировали автомобильный поток, пока строй ковылял через шоссе за спинами счастливцев. Почему счастливцев? А потому что они перемещались весь путь до Центра прогулочным шагом, все сорок минут. И шли – отдельно. Понимаете? От-дель-но. Пока смена маялась в строю, двое солдат с флажками впереди чапали – от-дель-но, сами по себе. И потому Флажковство – особая привилегия. Это короткий отпуск, это… все равно, как побыть гражданским человеком! Да, это как репетиция дембеля! Ведь тебе не нужно слушать счет, ты избавлен от задачи изучать целый час чей-то затылок. Нет, глаза любуются пейзажем, елозят по миру, а душа поет, словно впереди дискач или свидание! А главное – остальные чешут в ногу, плечом к плечу и завидуют черной завистью… Счастье…
Перед шеренгой хмурился начальник смены. Капитан Волк, несмотря на свои сорок лет и хищную фамилию «звезд» на погоны не нахватал. Его физиономия была толстогуба и снисходительна. Большинство «звездунов» отпускало усы, а Волчара брился гладко, до блеска, чтобы кожа казалась юной. Правда, из-под фуражки двумя тонкими ручьями стекали серебряные бачки, а чисто выскобленные щеки к вечеру убелялись, словно у матерого однофамильца. Но добродушный характер не спрячешь, и поэтому на капитане ездили все – и солдаты, и офицеры. Штабные «звездуны» его не понимали, а на центре связи его ценили как крутого спеца. Ему было сорок лет, и он был из тех, кого в армии называют «вечный капитан». На которых и держится вся служба.
Обычно снисходительный, сейчас он следил за фокусами солдат без восторга. Перестроения напоминали пальцы шулера, тасующие крапленую колоду. За такой расклад ему не поздоровиться.
— Все собрались? – спросил он у сержанта Гордякова, дымящего на плацу.
— Так точно, все, – ответил Гордяков и выкинул дымящий бычок.
— А теперь встаньте, как положено. Ганденко дежурный.
Дежурный по части либо сидит в штабе и читает газету, либо всюду сует свой нос и портит людям жизнь. Гадать, чем займется Ганденко, не приходилось.
— Как? – не понял Гордей, — а где Буслаев? Он же вчера заступал?
— Буслаев на тревоге, – невысокий капитан озабоченно потер ладони.- Ганденко уже в штабе. Сейчас придет проверять смену.
По смене пробежал ропот: что?! Ганденко – по части?! Начальник боевой подготовки, отъявленный «звездун» и фанат Устава?!
Флажковые переглянулись, перекинули через плечи противогазы и быстро заковыляли на КПП. Для Фадея, застуканного пьяным, Ганденко в свое время выхлопотал «губу» — и его специально вывозили в зловещие «алешинские казармы», где штрафников приковывают наручниками к стенам. А Благого, пойманного патрулем в самоволке, классного телефониста, он недавно снял с БД и приказал не выпускать из нарядов. Что и исполнялось, пока не объявляли тревогу. Но по варианту всех специалистов снимали и отправляли на Центр. Родину защищать – это вам не Устав чтить. Родину здесь берег Неустав! Только не путайте Неустав с «дедовщиной». Ничего общего.
— Слышали или в уши долбимся? – глухо прошамкал Гордяков. – Г… дон по части, кому стоим?
— Гордяков, — укоризненно произнес Волк и потер перчаткой губы.
— А что я сказал? – ухмыльнулся тощий сержант и тряхнул русым чубом.
Строй еще секунду помедлил, но беря в соображение неприятную встречу, забыл про комплексы и перестал искать свое «Я». Изобразил вялое перестроение кремлевских курсантов: низкорослики заковыляли в конец строя, кто повыше – в начало. — Джума — в хвост, великан Приходя вместе с Глухаревым — в первую шеренгу. Один лишь Одил Касамов – пухлый узбек с фюрерскими усиками и хитрющими глазами – остался стоять за мной. На него, похожего на Чаплина, никто никогда не сердился, и Одил порой специально нарывался на замечания, вызывая улыбку у старшины и офицеров.
Тут же все вспомнили про подсумки. Там вместо противогазов лежали книжки и конверты. Мигом в роту со связками хб-шных хотулей побежали посланцы. Панов толкнул рядом Славку Плутонцева – Пан тащил целую библиотеку.
Славка собрал в руки гроздь «сумчатого» винограда, и косолапо просеменил в казарму
Смена оправлялась, подтягивала ремни, суетливо распределялась по росту, поправляла противогазы, бойцы переругивались, беспокойно поглядывая на штаб, вздыхая, рассовывали бумажки по карманам. Вернулся тяжело дышащий Славка, протянул Панову подсумок с круглой жестянкой и маской. Потом все посмотрели на Волка.
Пора было сваливать. Сваливать, и не ждать. Но Волк не решался: даже по тревоге спокойно от Г…на не уйдешь. Он все припомнит, и после варианта объявит взыскание. Потому что Ганденко — задерганный бездельем штабной фанатик, с комплексом несовершенного подвига. Он цепляется не только к солдатам, но и офицерам. Как цепляется? А просто – ему, скажем, нельзя обычно козырнуть, бросив руку к глазам. Нет, если ему честь отдает солдат, он обязан отчеканить строевой шаг, а если «звездун» — то офицер должен расшаркаться, словно рядом министр обороны. Не дай бог пытаться противоречить, — он мгновенно раздражается и в раздражении доводит себя до эпилептического припадка. И его надтреснутый ор слышен на весь гарнизон, а слюна из перекошенного рта долетает до Калужского шоссе. Тем более с такими флажковыми… Фадеенков с Благим для Ганденко словно красная тряпка, если он их сейчас увидит — задержка для смены обеспечена. А посты еще не заняты специалистами. И если сейчас перекинут сети – у смены всего десять минут. А пешком до центра – не меньше сорока… Кстати, а где флажковые? Уже выскочили за ворота? Хорошо.
Вообще, смену, заступающую на дневное БД, никогда не проверяли. Ровно в восемь сытый, перепоясанный, в колышущихся шинелях, с болтающимися на боках подсумками строй бодро вышлепывал за ворота и следовал на центр, где переодевался в подменки и тапки, и садился к аппаратуре по боевым постам. Но по Уставу дежурный должен убедиться, что солдат чист, выбрит, одет по форме, знает свой боевой расчет и вообще, не замышляет на узле ГШ никакой диверсии… А уж в ожидании тревоги, когда в часть может приехать сам генерал Колембо — нужно обязательно проверить форму. Это главное. От нее зависит вся предстоящая работа. Ведь у солдат никогда не бывает все в порядке! В подсумках солдаты, например, вместо противогазов носят что попало, еду или книжки, и дай бог, чтобы только книжки, а то еще и водку спрячут…
Капитан Волк невесело хмыкнул.

Словно сочувствуя, на КПП отворились ворота: зашумели коричневые щиты с золотыми звездами и разъехались, открывая путь к жилым домам, видеосалонам и булочным. Строй пытливо посмотрел на капитана. Волк нахмурился, наклонился к Гордякову и что-то прошептал. Гордяков с энтузиазмом раскрыл красную папку и скоро затарабанил:
— Смена, слушай боевой расчет: пост зас — Благой, Швыра, Щеголев.
— Здесь, здесь, здесь» — быстро, горохом посыпались неуставные ответы…
Вдруг где-то далеко громко хлопнули двери.
На крыльце двухэтажного штаба показалась долговязая фигура. На мышином рукаве френча кровоточила узкая повязка. Фигура повернулась к КПП, заметила открытые ворота и сипло залаяла. Испуганные ворота тут же заскрипели и задвинулись назад.
Потом она развернулась к плацу. Строй подобрался, и застегнул под горлом крючки на шинелях. Фигура качнулась и пошла вперед.
…Ганденко выверял каждый шаг, делая паузы перед тем, как поставить каблук. Надраенные голенища сапог, словно две зеркальных трубы, сверкали и пускали «зайчиков». Еще из штабной дежурки он со злорадством наблюдал как смена торопливо вела перекличку. Отметил суетливые кивки в сторону окон, и характерные открывания рта с его прозвищем. Что ж, он был в курсе своей клички. И где-то даже гордился ей, потому что она обрывала возможности компромисса. Да, он Г. и пощады никому не даст. На рубленном лице с узким сплюснутым носом, крылья которого надувались, словно капюшон кобры, едва он начинал орать, царила гримаса презрения. При этом он лучше всех знал, что солдата не заставить таять от счастья при виде командира, звонко рявкать, откликаясь на команды и радовать глаз кремлевским шагом. Слышите? Он знал это лучше всех. Но ничего поделать с собой не мог. Ему доставляло садистское удовольствие загонять человека в футляр, в котором жил и он сам.
Капитан скомандовал «равняйсь, смирно», поднял руку к козырьку. Ганденко небрежно отмахнулся, завел руки за спину, и процедил уголком рта.
— Отставить. Еще раз рассчитайтесь.
— Отставить! – напряженно скомандовал капитан. — Гордяков, повторите боевой расчет.
Серега прогнал с лица сонную вялость и теперь выглядел оживленным, радостным, словно нашел карту с сокровищами. Он деловито развернул красную дерматиновую папку, достал лист с фамилиями и причудливыми аббревиатурами – слава богу, расчет свежий, а не месячной давности.
— Боевой распорядок, — прокашлялся Гордяков. – дежурная смена: пост зас-телефония: Благой, Швыра, Щеголев.
— Я – пробасил грузный Швыра
— Я, — пискнул тоненький Щеголев.
— Пост бе-пе четырнадцать…
— Стой, Гордяков. – Ганденко вытянул шею, — Благой заснул. Благой!
Строй молчал.
— Благой, почему я тебя не слышу? Кто тебя снял с нарядов, Благой?! – резко произнес Ганденко. Он тронул фуражку и зашарил глазами по смене.
Солдаты отводили взгляды. Капитан смущенно кашлянул.
Подполковник насторожился.
— Благой?! – зычно переспросил Ганденко. Не найдя наглый прищур раздолбая, возмущенно повернулся к Волку. Тот перетаптывался с ноги на ногу.
— Рядовые Фадеенков и Благой назначены флажковыми, – тихо произнес капитан.
— А па-ачему вы их отправили с развода?! – слова Ганденко не крикнул, а выплюнул словно яд. Обернулся к казарме, где старшина показательно суетился возле дневальных, и пролаял: – Старшина! Батянов! – Фока обернулся к плацу, вытянулся в струну. – Батянов, верни с капепе флажковых!
Фока козырнул, и что-то прогнусавил одному из солдат, потом махнул рукой на ворота. Усатый коренастый дневальный степенно прислонил веник к бордюру и, потирая замерзшие руки, с удивлением воззрился на старшину. Это был светловолосый дед Згамук, приземистый столяр, на время тревоги выкуренный из своей норы. Морзянку он давно забыл, но старшине ответил, как положено по Неуставу: «ец», после чего не торопясь двинулся вдоль стены.
— Куда ты его посылаешь? Старшина, я тебе приказал, тебе лично! Эти найдут! – завопил Ганденко.
Строй одобрительно захихикал, украдкой делая Згаме неприличные жесты. Ганденко поморщился. Невольно он как бы поощрил неуставные порядки.
Старшина замахал руками. Солдат нехотя вернулся к уборке, взял веник и сокрушенно оперся на него, словно хоккеист перед вбрасыванием.
— Капитан, вы почему отпустили флажковых? – начал себя накручивать Ганденко.
Тут Фока снова замахал руками, привлекая внимание. Но поднявшийся ветер глушил его робкие вопросы
— Да что еще неясно, Батянов? – недовольно гаркнул Ганденко, перекрывая вихрь.
— Кто флажковые, товарищ подполковник? Кого вернуть? – отчаянно переспрашивал старшина, придерживая фуражку.
— Благой и Фадеенков! – гневно проревел Ганденко. Старшина отдал честь, и, продолжая придерживать фуражку, быстро потрусил вдоль стены. С плаца было видно, как он забежал за угол, перейдя на шаг, прошел короткий отрезок вдоль торца, поднялся на крыльцо и скрылся внутри приземистого загона КПП.
Гордяков прокашлялся и близоруко углубился в папку.
— Бе-пе четырнадцать: Казановский, Фадеенков, Касамов,
— Я… я… — внятно, по-уставному отвечали из строя.
Вообще-то по Уставу следовало озвучивать и звания. То есть не просто читать: Иванов, Петров, Сидоров, а – рядовОй Иванов, рядовОй Петров, рядовОй Сидоров. Но для ускорения поверки звания опускались, хотя про себя Гордей не забыл:
— Начальник дежурного расчета бе-пе четырнадцать – старший сержант Гордяков — Я-а! – довольно хрюкнул Гордей, — Пост бе-пе: Плутонцев, Кошкин.
— Я… я…
— Башня: Годына, Цымбал, Приходченко, Глухарев.
— Я… я… я… — громко отвечала «релейка». Релейщики сидели в стометровой башне за железной дверью, словно гномы в норе. Со своего поста они связывались с БУСами, бортовыми узлами связи — самолетами, ретранслирующими сигналы. Дверь их поста выходила прямо в лес. Летом они постоянно самовольничали за орехами и грибами, бывало, готовили в чаще еду на тайных кострах, но застукать их никому не удавалось. У радистов укоренилось железное мнение, что туповатые релейщики где-то все-таки жарят в кустах ежей. Иначе как объяснить их повальное недержание кишечника?
— Вариант ка-ве девятнадцать, усиление бе-пе: Панов, Сом, Небзак…
— Я… я…я… — по-уставному аккуратно отвечали голоса.
— Джумаханов, Чочадзе, Кубовский, Тарабрин, Айзерман, Чуб, Садыков,
— Капитан, а почему смена не знает направлений? — нетерпеливо перебил Ганденко. Нижняя челюсть чуть отвисла, рот приоткрылся косой чертой. Кэп растерялся.
— Никак нет, — отвечал Волк, не понимая придирки, — все расписаны по постам.
— Как же расписаны? А где полный доклад? — дежурный впился глазами в пухлого офицера. — На каких радионаправлениях Панов и Сом? Сом, ты знаешь, в какой сети сидишь? – Ганденко бросил издевательский взгляд на высоченного Сома, и тот сразу уменьшился. У Сома кроме высокого роста был огромный нос, маленькие глаза и задумчивые, интеллектуальные интонации.
— Знаю, конечно, два года сижю, — тихо пробормотал Сом и отвел глаза.
— Вы как проводили инструктаж? Они вообще готовы к ка-ве девятнадцать? На авось полагаетесь? Эти… — он брезгливо показал перчаткой на Сома с Паном, — одной ногой дома. Почему их поставили по тревоге? Панов, где твое направление? — Ганденко вытянул голову, и поискав в конце строя, где стояли самые низкорослые, рявкнул. — Сержант Панов!
— Я!
— Выйти из строя.
— Ец. – тихо сказал Панов, и, давя ухмылку, сделал два шага вперед.
Ганденко секунду рассматривал крохотного наглого сержанта.
Над плацем гулял ветер. В пустой казарме к окнам прилипли свободные солдаты, сплошь «бумажки». Они радовались, видя, как на плацу гнобят ненавистную старость.
— Товарищ подполковник, разрешите? – басовито подал голос Гордей, — у нас боевые расчеты не менялись полгода. Панов на две…
— Отставить! Сержант Панов, — зычно произнес Ганденко, сверля глазами строй.
— Я! – еще раз хитровато отвечал похожий на гнома Пан.
— Направление и позывные сети, – скучно произнес Ганденко, поводя глазами по низким тучам.
— Направление номер двенадцать: Биатлон, Аномалия, Крещатик, Акация, Нарцисс, Легенда.
— Отвечайте по форме! – раздраженно бросил Ганденко и заложив руки за спину, повернулся к строю спиной. И вовремя: дневальные, оставшиеся без старшины, согнувшись в три погибели, тоже наблюдали уставную задрочку. Естественно, она была гораздо интересней уборки! Ганденко высоко поднял сжатый кулак, и метлы снова лениво зашуршали по асфальту.
— Направление номер двенадцать, западный военный округ, – недоуменно произнес Панов: полного доклада с локациями узлов никто никогда не требовал.
— Узлы связи: Биатлон – Потсдам, Аномалия – Дрезден, Крещатик – Веймар, Акация – Галле.
— Нарцисс, Легенда?
— Нарцисс, Легенда – тамбуровские корреспонденты, – бодро закончил Пан, – нам их знать не полагается!
С «тамбуровскими корреспондентами» связь ведется вслепую. То есть — вглухую. Тебе приносят криптограмму и после троекратного отстукивания позывного, ты просто пуляешь содержимое в эфир, плавно нажимая на клавиши датчика с определенной скоростью. И не ждешь ответа. Никто тебя не перебивает кодировкой «щлс» — работайте медленней, как любят это делать ПУСы – полевые, включающиеся лишь на учениях узлы, где операторы пугаются датчика, или «щлж» — работайте быстрей, как это делают несчастные мореманы, что за три года на своих плавучих кастрюлях превосходят в морзянке лучших ас-радистов мира. Тамбуровский корреспондент – самый прекрасный! И еще загадочный. Возможно, он вообще не узел связи и не воинская часть, а — секретный агент! Просто – человек! И возможно – женщина. Да, та самая, забытая еще со времен «Семнадцати мгновений», круглощекая поседевшая радистка Кэт, замурованная где-нибудь в полуразрушенном подвале, сейчас сидит и ждет сеанса связи, чтобы записать в блокнот напиленную Паном цифирь…
Развод продолжался. Допросив еще нескольких солдат, Ганденко поскучнел.
Гордяков сложил папку, скомандовал «равняйсь-смирно», и доложил Волку об окончании расчета.
— Равняйсь, смирно! – скомандовал Волк, приложил руку к козырьку и повернулся к задумавшемуся подполкану. – Това…
— Отставить, – желчно сказал Ганденко. — Осмотрите подсумки.
— Смена, противогазы к осмотру! – бодро гаркнул капитан и втихаря поморщился, отвернув от Ганденко полное лицо.
Штабная суть проявила себя. Вот зачем он затребовал локации, в которых ничего не понимал? По любому ж вернулся к проверенному способу поиска нарушений! Только время зря потратили. Не дай бог сейчас объявят вариант…
Смена нехотя полезла в брезентовые хотули, пошебуршалась и достала противогазы. Сизые маски лупато засверкали стеклянными кругляшами.
— Отставить, – передумал Ганденко. Он потер висок, и перекошенное лицо на секунду приняло человеческий вид: что означало явление в мозг изысканной подлости. Едва люди попрятали противогазы, Ганденко рявкнул:
— Смена-а-а-а! – пауза, — Газы!
Вновь зашуршали тряпичные клапана, руки резво натянули маски на головы. Опять кто-то нагибался, подбирая солдатские уборы, кто-то устанавливал пилотки на скользком от резины черепе. Противогазы с короткими хоботами завертелись как слоники.
— Прекратить цирк! – прошипел дежурный.
Шеренги замерли.
— Разведите строй. – процедил Ганденко.
— Первая шеренга — три, вторая — два, третья — один шаг вперед, шагом… марш! – с досадой скомандовал Волк, и посмотрел на часы.
Ударили каблуки – раз-два.
Ганденко зашел в строй и двинулся вдоль шеренг, то и дело останавливаясь у одинковых фантомасов, протягивал руку к подсумкам, отгибал края на пустых хотулях, заглядывал внутрь, ища бумажку, книжку, или, о счастье! – бутылку. Но сумки были пусты.
Шумел ветер. Было тихо. Только скрипели яловые сапожищи подполковника Ганденко.
Подмосковье, узел связи, отдельная рота. Плац, размером с половину футбольного поля, голый асфальт и пятьдесят человек в четыре шеренги ожидают окончания измывательства.
Блестят окна двухэтажной казармы. В них довольные лица солдат, им нравится нежданный спектакль.
Ганденко вдруг остановился, быстро запустил руку в подсумок стоящего перед ним чуть скособоченного рядового, и победно вытащил два конверта!
— Ага!
Подскочил к капитану. потрясая бумагой, словно снятым с врага скальпом и назад, по-тигриному, метнулся к строю.
— Смирно! – и холодно-кровожадно – Так, это кто? Фадеенков?! Фадеенков!
Ну-ка, снять противогаз, Фадеенков! Капитан, отбой!
Тощий Фадеенков мерещился ему везде. Даже в толстом и косолапом нарушителе. Г… н уже забыл, что Фадея смылся с развода.
Строй хихикал и перешептывался: «Г… ндон на ручнике»
— Смена, отбой команды «газы» – спокойно сказал Волк. Он уже попрощался с намерением не опоздать на центр.
Солдаты сняли противогазы, запихнули их в подсумки и только жертва дежурного пыталась оттянуть расправу. Рыжий конопатый лик обнажался медленно, словно Луна из стоячего облака, она судорожно тыркаясь пухлыми ладонями то в шинель, то в карман, то в подсумок, роняла и поднимая пилотку… А Ганденко злорадно ждал. И вот, наконец, показалась огненная шевелюра, потом маленькие, широко разбросанные по круглому лику глаза, а потом и трясущиеся губы довершили образ лже-Фадея. Это был не Фадеенков, а Репа Плутонцев. В заботе о дедах, он забыл вытащить из подсумка свои конверты.
Смена хихикала.
— А Фадей рыжим стал.
— Фамилия? – подобрался, осознав ошибку Ганденко.
— Рядовой Плутонцев. – упавшим голосом ответил Славка.
— Сколько служите?
— Год, – пробормотал Платон.
— Го-од! Как это у вас говорят: «постарели», да? Пять нарядов! Капитан, передайте старшине, чтобы его завтра поставил в столовую. Лично проверю. – Ганденко пожевал воздух обвислыми губами, лицо его поскучнело. Он поправил кровавую повязку с надписью «Дежурный», скривился, уничтожая взглядом строй. Повернул голову, посмотрел на довольных дневальных, опять переставших мести — и челюсть на лице резко ушла в бок. Заложил руки за спину и направился к старшине. Тот, прибежав с КПП, громко визжал и преувеличенно придирался к уборщикам, в ожидании нагоняя за флажковых. Дембеля опять завращали метлами словно ржавыми пропеллерами – сонно и на одном месте.
Вскоре надрывные крики Ганденко раздались у крыльца.
А смена рванула за ворота. По гарнизону неслись резвым наметом, словно эскадрон, скачущий из лепрозория. Перевели дух только на узкой просеке в лесу. Среди елей и сосен строй немного расслабился. И Волчара повеселел, поправил козырек фуражки, похвалил бодро:
— Я думал – хана, у половины книжки! Молодцы!
— Г… дон же дежурный, – авторитетно отвечали из строя, – Верная банка.
— А Плутон тормозит как всегда, — прошамкал Гордяков, и хлопнул несчастного Плота по плечу. Сержант тоже шел отдельно. Конопатое лицо Платона скуксилось и стало походить на сжатую губку.
— Бумажные ошалавились. – ворчал строй, – три дня с приказа, а они уже в разнос пошли.
— Платонцев принял удар на себя, – не согласился Волк, сдерживая шаг. Строй не торопился, и Волк невольно его обгонял, — Штабному что главное? Пар выпустить — в кабинете самая тяжелая служба. А Плутонцев у нас сработал громоотводом.
— Точно-точно, — соглашалась смена, — рыжим громоотводом. Если бы не встал на ручник, мы бы еще на плацу умирали. Г…ну плевать на Родину. Подумаешь – тревога! Главное, неуставщину найти…
Платон, слыша похвалы, переставал сопеть и успокаивался. На лицо вернулось самодовольное выражение деревенского гармониста. Волк посмотрел на часы, и озабоченно покачал головой.
— Гордяков, опаздываем!
— Смена, шире шаг! Раз, раз, раз-два-три… Раз, раз, раз-два три… Миха, бля, ногу подбери!
— Я н-не могу, у м-меня мозоль. – бурчал сутулый блондин.
— Тогда в конец строя п…дуй, кусок недоделанный.
Казановский еще не кусок. Но, поскольку его белые ручки отторгают любой физический труд, и делать на гражданке он ничего не умеет, он меняет Роту на школу прапорщиков. А отчего его гонят в конец строя? Он же там и стоял на плацу? А оттого, что еще перед шоссе все деды сызнова заняли свои позиции, и теперь, окруженные молодежью, беззаботно вели светские беседы. Одни Глухарев с Приходченко застряли в первой шеренге, как не дергал их из второй насупленный узкоглазый Джума. Ведь шагая в первой, ты итак почти на гражданке — впереди никого нет…
Строгий казах отстал и расположился в четвертой шеренге рядом с Одилом. Одил стоял за мной.
Смена ускорила шаг. В мерном покачивании стиснутых плеч и грохоте толстых подошв ты не идешь, а словно едешь, и не твои ноги долбят по асфальту, а чьи-то другие. Или вообще у тебя нет конечностей, а это бодрая сороконожка гулко шаркает по дороге, скрытая полами шинелей, и мы просто едем на ее спине и удивляемся миру…
Я смотрел на макушки деревьев, на планирующую мерзлую крупу, и казалось вдобавок, что на фоне леса мы не шагаем, а стоим, и это сам лес едет мимо нас, сменяясь небольшими буграми, ямами, густыми лысыми зарослями, тонкими белыми березками, стариковскими елями. Он вдоль просеки сер и одинаков – посмотришь по сторонам – одна картина. Минут десять строй интенсивно долбил асфальт, потом Волк посмотрел на часы и довольно крякнул: догнали график. Сделал знак перчаткой — мы пошли медленней. Снова можно было поговорить по душам.
Смена вернулась к излюбленной теме «вечного капитанства».
— Тыщ капитан, а сколько Г… дону лет?
— Разговорчики в строю. – благодушно отвечал капитан, поправляя козырек и хихикал. – и не Г… дону…- со смаком повторял он, — не Г… дону, а… что? А подполковнику Ганденко.
— Ну, тыщ капитан! – снова канючила смена, – ну, сколько?
— Что-то около сорока. – равнодушно отвечал капитан, не чуя подвоха, — точно не знаю.
— А Сюсю?
— Кому-кому? – рассеянно переспрашивал Волк, — Сюсю?
— Майору Маралову, депеенце.
Сегодняшний дежурный по Центру, что будет нас инструктировать, получил кличку «Сюсю» за шепелявость и вредность. Он был мордатый беспокойный вычислитель, и вечно мешал нам спать на боевых постах, заскакивая на них без предварительного вежливого покашливания.
— А…. Маралову в январе сорок один, – Волк довольно потер под носом, — Обещал накрыть поляну. Мы с ним из одного училища.
Строй выжидал пару секунд, чтобы главный вопрос прозвучал как можно более вкусно и вкрадчиво уточнял:
— А вам, товарищ капитан, сколько лет?
— Мне? Лет? – удивленно отзывался кэп, — О, мне всего тридцать девять! Я еще молодой!
— А почему ж вы даже не майор? Когда вам присвоят?
— Да говорю, я юный… пока, — ухмылялся капитан, быстро касался пальцем черного околыша. Потом бросал на вопрошавших озорной взгляд. В строю хихикали и поглядывали тоже по-дружески.
— К полтиннику кинут звезду, — Волк беззлобно улыбался, — а там бог их знает… И, кстати, Ганденко по-своему прав, — капитан на ходу хитро менял больную тему, — я про химзащиту. На любой войне без нее смерть. Сунешь в подсумок детективчик, а тут обстрел — и амба. Кто вам гарантирует фугас? Думаете — простой снаряд, а вам привет с ипритом. Или эйдшед орандж, как во Вьетнаме, а у вас книжка в подсумке. А?
— А вы были во Вьетнаме?
В разговор вступил фанат боевых действий Юрка Кубовский – качок, всезнайка и львовский западенец.
— Во Вьетнаме нет, я еще учился. О Вьетнаме мне советники рассказывали. А в Анголе побывал в восемьдесят первом, прямо в безобразие угодил… Так слушайте – спохватывался кэп, — я же что хотел сказать, главные потери на войне от угара, да… Как «откуда» угару взяться? Да от пожаров! Где война – там пожары, однозначно. Поэтому противогаз – держите под рукой. Он хоть как-то поможет. И о конвенциях не мечтайте — на войне все средства хороши для победы.
— Войны отменили, – хихикал строй, – мы теперь со всеми дружим.
— Ну да? — иронично улыбнулся капитан. – вьетнамцам расскажи. Янки полезли — поливали, чем попало. И иприт, и зарин, и фосген. В джунглях кого стесняться? После применения уже и некого. Ведь каждая война она что? Она, в первую очередь, полигон. Всем нужно склады разгрузить и новинки испытать. На войне все средства хороши для победы.
— Подумаешь, иприт, — ухмылялась смена, — в пятый взвод ночью зайдите: дохнете пердеж – так иприт за счастье станет.
— А раньше заверните к радистам, – отбрехивались засовцы, — не хрен прибедняться.
— Не, вы к к-карданам п-после отбоя суньтесь, в-во где вешалка, — вещал примирительный голос Михи
— У карданов ночью как в тире – единодушно соглашалась смена. — жо… ы как пулеметы стучат – контузия обеспечена!
«Карданы» — жили отдельным мирком, были по-крестьянски ухватисты, часто подъедались на стороне и слыли главными бздунами. Но презирали их не за это, а за то, что они с удовольствием горбатились на «звездатых»; возили им скарб, ремонтировали телевизоры, варили водопровод, строили дачи. И «звездуны» звали их по именам, как личную прислугу. Между ними был свой «неустав».
Вскоре лес оборвался и начались антенные поля: громадные пустыри, кое-где поросшие кустарником, на которых словно мачты закопанных кораблей уходили в небо ажурные фермы. С этих ферм, словно с реев, блестя на свету, устремлялись к земле стальные струны антенн. Железный подлесок, словно верный строй ловчих ждал нас у границ пока невидимой Усадьбы. Но ее присутствие уже ощущалось по стриженым кустам, песочным дорожкам. Сейчас мы поднимемся на лысый холм, и с его вершины увидим несколько продолговатых строений, одно белое – наше, другое красное – наших пастухов, радиоконтролеров, а между ними — высокую башню релейки, похожую на донжон средневекового замка. Встретим вентиляционные трубы над многоэтажными бункерами, уходящими в центр земли. Там затаился узел связи Генерального штаба вооруженных сил Советского Союза. Шагать оставалось минут десять.

Я сегодня сижу в огромном зале на втором этаже: из конца в конец тянутся вдоль него стальные стойки с мерцающей индикацией. В них слоями втиснута пестрая аппаратура, она пищит морзянкой и булькает абракадаброй.
Иногда шкафы разделяются и между ними видны короткие столешницы с круглыми словно у пианистов, стульями. На столешницах лежат головные телефоны, похожие на две толстые черные таблетки, соединенные тонкой дужкой. Именно «головные телефоны», а не «наушники». Кстати, странно, но никто жаргонного определения им так и не выдумал. Все говорили «телефоны», все два года, что я служил. Из под столешницы выдвигается тугая клавиатура как у пишущих машинок – датчик Р-010, с круглыми кнопками букв, при нажатии на которые раздаются длинные и короткие звуки – та-тииии-та-тииии — короткие точки и длинные тире. Еще лежит журнал радиообмена – большая толстая тетрадь, куда записывалось время и содержание переговоров. Сегодня я качаю связь с «Камышом», узлом на Кубе. Работа ерундовая, вызвать, передать на какой частоте пойдет сеанс зас-телефонии – как раз это булькающе-квакающее месиво, что можно услышать в любом приемнике. Но это занимает минут пять. Остальные пятьдесят пять делать нечего. И так – пять минут работы и пятьдесят пять – безделья — двенадцать часов. Скукотища! Зато рядом нет стариков, все они — Касамов, Гордяков, Миха Казановский и Фадеенков записались на БП-14 – отдельный кабинет с четырьмя новыми рациями для связи со столицами Варшавского пакта. Но Договор умирал, и обмен заглох. Теперь за синими ящиками, размером с небольшой телевизор оставалось только спать, читать, или слушать музон на заветных частотах. Даже ДПНЦ перестали вычислять этот пост, врываясь из коридора как ураган. Хотя нет, Сю-сю из спортивного интереса может и сейчас забежать. У него ведь тоже работы поубавилось. И если нагрянет, то однозначно застанет дедов спящими, а значит, запишет смене банку. Деды, деды… Скорей бы вы дембельнулись, что ли…
Хотя дед Казановский был классный. И Одил был классный. Гордяков — туда-сюда, но вот Фадей был настоящий поц. Одно лишь его присутствие херило настроение. И не потому, что он гонял нас больше других – кто не гонял? Разве первые трое не чтили Неустав?
Вовсе нет.
В большом стаде всегда есть паршивая овца, мнящая себя хищником. Главное правило Роты: «не делай того, чего не делали с тобой». А Фадей, получив власть на втором году, так и норовил выйти за рамки. И он почитал это за доблесть! Отсыпаясь днем, ночью он мучился бессонницей и развлекался, мытаря нас. Мало того, что лично участвовал в экзекуциях, чего деду не полагалось – это всегда исполняли птицы — третий период. Но он припахивал нас даже после ночных «бесед», что было полным скотством. Ведь «банкир» после сеанса воспитания должен набираться сил или осмысливать причины залета. А он толкал ногой кровать измученного бобра, и ему было по-кайфу, что именно этот несчастный только что наполучал в душу тумаков и отжался триста раз. Разбудив человека, Фадей загружал его нескучным поручением, — найти живую сигарету (то есть уже прикуренную), а сигарет этим летом в стране не водилось, а сам благополучно засыпал, чтобы с утра противным голосом ныть что молодой «кинул его через х…». И снова назначить подход после отбоя.
День проходил, наступала ночь, залетчики виновато покорно подходили к ложу капризного деда. И история повторялась.
Излишне говорить, что я был его любимцем.
Но пару слов о Неуставе.
Неустав вовсе не «дедовщина». Да, молодежь застилала кровати дедов, убирала расположения, ишачила в нарядах. Да, случалось и насилие: ночные подъемы за дневные залеты с отжиманиями и тумаками.
Принято считать, что «дедовщина» — удобная для офицеров форма самоорганизации личного состава. С «выявлением и наказанием «зачшиншиков». Так или иначе, существующая в каждой части, где есть неравенство по срокам службы. В принципе, правильно, но…
Неустав – явление уникальное, свойственное по преимуществу подмосковным частям, но не всем, а лишь тем, где боевая работа сведена до минимума, где офицерский состав гротескно чванлив перед нижними чинами и по-лакейски угодлив со старшими. И где близость к Москве заставляет кадровиков Минобороны потерять остатки самоуважения и распределить туда сынков друзей и родственников. Господ офицеров Садового кольца.
Эти господа не умеют работать в сетях, не бегают с нами кроссы и не выходят на физзарядки. Они на словах клянут неуставные отношения, но никогда не ночуют в Роте. Зачем? Для них смыслом службы являлись дача, квартира и Садовое кольцо, и до него было рукой подать.
Они томились в строю на еженедельных разводах, прикидывая, как бы незаметней слинять на распродажу. Или как припахать взвод бесплатных работников на уборку двора под руководством офицерской женки, засранного детками того же офицера… Пардон, не офицера, а «звездуна».
Именно «звездуна»! Неустав не считал их офицерами. Отдать честь «звездуну» считалось позором. Ответить по-уставному на его приказание: «есть»! – действием, лишенным смысла. Сначала произносилось слово «ладно». Если офицер не унимался и вопил: «не понял, солдат?!» произносилось: «хорошо». А уж если и тут «звездун» исходил поносом: «отвечайте по уставу!», в ответ выдавалось сакральная кодировка: «ЕЦ», так удачно созвучная «Есть». В «ЕЦ» — «Та – тиииии – Та – тиииии – Та» — русское ухо без труда различало народное ругательство. Что и было им на радийном жаргоне. Не дай бог получить «ец» во время эфира – позор позорный. И просто так им не бросаются, тут нужно серьезно набанковать, капитально. Типа «Кульбит» пустить под откос, штабной узел на колесах…
Короче, «звездунам» мы отвечаем «Ец», если не срабатывает «ладно» и «хорошо». Но обычно срабатывает, к нашему сожалению. А так сладко послать «звездатого» — они же с морзянкой не в ладах!
Конечно, имелись в части и настоящие офицеры, тот же Волк, и козырять им было незазорно. Но Роту они посещали редко, больше лазали по антенным полям, сидели в сетях или ковырялись под землей в паттернах, ища пробитый кабель.
Ну а для старших командиров наша часть была заслуженной наградой, дающей возможность перед выходом в отставку построить себе поместье на Красной Пахре.
Такова была суть службы в Подмосковье. Таков был Неустав.
Кстати, внешне все смотрелось цивильно. Мы маршировали строем, получали очередные звания, старались сорвать благодарности на смене (или, по-нашему — получить «рвачки») и гнили в караулах. Многие носили лычки, одну или две. Правда, сказать сержанту – «товарищ сержант», чем, поначалу грешили новички – являлось святотатством. Обращаться можно было только по именам, приветствовалась ласкательная форма, особенно в обращении с дедами. Не Сергей, а Сер-е-жа. Не Андрей, а Андрю-юша. Нежно, с пониманием, стараясь беречь издерганную нервную систему старослужащего. Кажется, я это где-то уже читал…
Короче, Неустав был нашим вероисповеданием, «гражданка» — Царством небесным, демобилизация – воскресением из мертвых. Прохожий на улице был для нас пророком, переодевание в рубашку и джинсы – ритуалом облачения в сакральные одежды. Само слово «гражданин» произносилось с трепетом. Он было почетнее, чем «фазан» — отслуживший год, или «дед» — разменявший полтораху. А в целом, если подытожить, Неустав, при всей его жестокости, защищал личность от надменного произвола «звездунов», и высшей его доблестью было прослужить в подмосковной армии, чтобы не чувствовать, что ты в ней служил. Что ты выезжал на два года в… сумасшедший дом, или народный цирк.
Коллеги, вы скажете – ну и что? Зачем кичиться отличием «дедовщины» от Неустава? Ведь это одно и то же!
Допустим! Но разве ваша хваленая «дедовщина» вступала в схватку со «звездунами»? Ваши батальоны устраивали голодовки? (Да, забыл – Приказ – Благая весть). Саботировали лицемерных прокурорских работников? Доводила Устав – до абсурда? А наша Рота – доводила… Отчего, кстати, и погибла два года спустя. Но в том приснопамятном девяностом наша золотая Рота, словно древняя Византия, цвела, пахла и властвовала над нашими душами.

Вернемся к Фадею. Он напрягал нервы всех, не делая различий между звездунами и спецами. Он устраивал скандалы даже со старшиной! А потом получая отказы в самых простых мелочах, вроде увольнительных для звонка в родной дом, еще и возмущался! Даже сотоварищи внушали ему дружелюбно: «Ты же кидай через хер втихаря, а не напоказ. Ты же говори ЕЦ только звездунам, а не спецам. Спецы же знают морзянку» Какое! Фадей всюду лез на рожон, то и дело попадая в нелепые ситуации. Одна пьянка на стодневку чего стоила, когда он бухим пошел в штаб выяснять отношения с Г…ном.
Потом он хвастался перед нашими дедами, болезненно ожидая одобрения. И им преувеличенно восхищались, Фадей таял и бежал бахвалиться в другие взвода, между тем как за спиной поднимался на смех.
На «череповстве» — первом полугодии — из-за глаз, глубоко запавших в самые глазницы, его нередко звали Черепом или Кощеем. Тому помогало продолговатое лицо и втянутые щеки. Да и туловом он походил на скелет – он было худое и вытянутое, с конечностями тонкими и длинными. Он казался человечком, составленным из спичек, засунутых в военную ха-бешку, у которого вместо головы узкий, сплюснутый череп с черными гладкими волосами.
И вот этот кадр и явился повивальной бабкой, можно сказать, принял роды моего Духа или демона, или черт знает чего, что невольно рисует на стенах мой разум.
Волк не стал проводить развод, а сразу приказал разойтись по постам. Солдаты тут же рассыпались по асфальтированному пятаку, зажигая напоследок «козьи ножки» с махрой, перебрехиваясь с заспанной ночной сменой, торчащей в окнах. На первом этаже была столовая, раздевалка и каптерки. Связи с округами, на которые пришло усиление, уходили ярусами под землю. Солдаты курили суетливо и отчаянно, словно набирая морозный воздух в запас — наверх ближайшие полсуток подняться уже не получится.
А я сразу поднялся на БП. Протопал через зал к «Камышу», расписался в журнале о приеме дежурства, надел на голову дужку с телефонами. В 9-00 отработал положенный сеанс, записал его в журнал. Снял телефоны, крутнулся на стуле, предвкушая двенадцать часов покоя. У меня за спиной чаевничали пожилые гражданские дедки. Они пили чай в подстаканниках и читали газеты. Можно было попросить свободную полосу, и украдкой почитать. Ну ладно. Еще успею…
Так прошло еще полчаса.

Затем в дверях нарисовался тощий Кощей, в зеленой подменке и тапках. Фадей прошлепал по ковру, спросил, что с сеансами. Я пожал плечами – как обычно.
— А у нас запара. – сказал Фадей и замолчал. Я ждал продолжения, хотя уже было понятно, что он скажет. Он и сказал.
— На Бепе вали! – Фадей мотнул головой в сторону коридора.
Я встал, расписался в журнале, и покорно последовал на БП 14. Пройдя по узкому коридору с красным ковром, постучался условным стуком и тихо толкнул дверь. Тут же увидел три стола с радиостанциями вдоль окон, и испуганный взгляд над четвертой, что была прямо по правую руку. Да, первое, что видел входящий – это заспанную, помятую харю эндеера, восставшую над синей радиостанцией.
Вот и сейчас она пялилась серыми глазами на меня.
— Кошкин, задачу ищешь? – недовольно произнес Гордей, — где стук, а?
— Он стучаль, ты проспаль, — раздалось из угла. Подперев рукой толстую щеку, за рацией скучал Одил.
— Меня Андрей прислал. – ответил я, — у него немцы проснулись…
— А-а, повелся череп! – подпрыгнул на месте Серега и его глаза заблестели. — Слышь, Одил, повелся Андрюха! А очко сыгра-ало, – заквохтал Гордей. А ты на «Камыше» дежурил?
— Ну да, на «Камыше».
— И Фадей за тебя сел? Ха! А им «Кульбит» обещали!
— Чего? – тихо спросил со своего стола Миха. Он тоже, как и Одил, держал голову на руке, смотрел на маленькое черное табло с желтыми цифрами, елозил пальцами по кнопкам, балуясь набором и сбросом частот. Дрыхнуть один из всех решился пока один Серега. Но Гордей был идейный «спун» — то есть мог либо двигаться, либо спать.
— С утра «Кульбит» поехал, а работать хотят с «Камыша» — мне Сюсю намекнул, – заговорщицки хихикнул Гордяков. Потом подмигнул мне, – Демьян, сеанс с «Замэком» удали.
— Удалить?
— Дэ, – сказал Гордей, снова подмигнул и упал за рацию, — А, может, сам хочешь за «Кульбит»?
— Еще чего, — дребезжащим голосом ответил за меня Казановский, — а кто будет секу бдить?
«Кульбитом» назывался поезд министра обороны. Качать с ним связь — сущее наказание. Это там радисты избалованы и могут дать в эфир любое ругательство. Помимо того, состав то заезжает в низину, то в тоннель, сигнал теряется, и криптограмму приходится повторять. Смениться или просто встать во время сеанса нереально, а сами обмены затягиваются на час или два. Ты дуреешь в головных телефонах, и мараешь разлинованный бланк, с каждым исправлением понимая, что его забракует узкое окошко узловой приемки. Короче, замечания за «Кульбит» сыпались регулярно. Хотя мне два месяца назад вышла «рвачка» — я тогда был персонально вызван на центр, даже заменен в наряде по столовой, и отработал «Кульбит» идеально. На том конце попался одногодок, я сообщил, что меня ждет наряд и попросил затянуть сеанс. Естественно, пока мы друг с другом болтали, текст мы не меняли. Дать хоть один знак мимо криптограммы, да еще «Кульбиту» — это чудовищная, страшная банка! Позор на весь узел! Но если замедлить скорость передачи на определенных знаках… Короче, я дал понять, что никуда не тороплюсь, и товарищ меня поддержал. Ну вот. В итоге я откосил от наряда, получил в эфире элитную кодировку «73», (аж с самого «Кульбита»!), письменную благодарность от ДПНЦ, а по возвращению деды отпустили меня в видеосалон. А сегодня получалось, что Фадей сам сунул голову в петлю. Ну да ладно, бог не фраер. Не я же его заставил.
Я сел на место Фадея, нашел химкарандаш, стирашку и вымарал написанное панической рукой Скелета: «10-05, вызов Замэк», нацарапал в разлинованном журнале: «ряд. Фадеенков дежурство сдал 10-30, ряд. Кошкин дежурство принял 10-30». Расписался за обоих. Нацепил на голову «телефоны». На всякий случай освободил одно ухо, чтобы не пропустить вызов у дембелей. Договор, конечно, распадается, но вдруг впрямь кто-то оживет…
А деды медузами растеклись по крышкам столов, устроили головы на ладошках и предались сладостной дремоте. Вызов, напугавший Фадея, не повторялся. В наушниках царила первозданная тишина. Прямо напротив двери бодрствующей единицей возвышался ас-радист рядовой Кошкин. Если вломится Сю-сю, первым он увидит меня и успокоится – кто-то на смене сидит живой, неспящий и профессиональный. Хотя, по совести говоря, Сюсю вычисляет правильно, чтобы мы не пропустили сигнал тревоги. Он тоже знает политику партии.
Сигнал мы ждем из «кукушки». «Кукушка» — это маленький динамик в синей коробочке, непрерывно выдающий надрывный, тоскующий звук. «Т-ту» — секунда — Т-ту», секунда «Т-ту»… и так круглые сутки. Потом другие сутки, третьи… неделя, месяц…. пока не грянет Он. Сигнал. Его слышат во всех штабах. А наша задача услышать его первым и продублировать по всей Земле. Сигнал значит нечто ужасное. И выглядит это ужасно. Это когда вместо пищания «ту…. Ту…» две секунды «ту… ту»…. вдруг раздается механический бас: «Акация, акация, акация. Монолит. Семь четыре восемь одиннадцать двадцать. Сорок, шестьдесят, один, четырнадцать, восемь» И еще раз. «Акация, акация, акация. Монолит. Семь четыре восемь одиннадцать двадцать. Сорок, шестьдесят, один, четырнадцать, восемь». Все просыпаются в священном ужасе, словно в маленький ящик реально забрался мужик и с воплями хватают бумагу. Пытаются услышанное записать. Хрена с два. Хотя мы его слышали весь, но, офонарев от того, что кукушка вдруг вещает человеческим голосом – половину текста благополучно пропускали.
Сегодня «кукушка» пищала обычно и мирно. «ту-ту, ту-ту»
Я снял телефоны, прошелся вдоль столов – вытянул пластиковые черные «таблетки» из-под голов уснувшего старичья и поместил поближе к краю. Гордяков сомнамбулически поднял лицо, последил за моими манипуляциями и вновь плюхнулся на ладони.
Делать было нечего. Ни книжки, ни газеты. Спать? Спать нам в теории разрешалось. Хотя вчера бумажка Стеньковский из пятого взвода — уснул перед телевизором. Так его старики разом подняли такой гвалт, что мне показалось, Стеню забьют табуретками. Но это ЗАСовцы, у них все не как у людей. Они даже птицу гнобят, пусть и бумажную. А у нас?
А у нас – ты и старый, и не старый… Вроде и не гоняют, но постоянно подтрунивают. А для Фадея вообще ничего не изменилось. Недаром он с засовцами корешится. Я повертел головой. Ну, вот чем заняться? Рядом спят деды. В эфире – тихо…
Письмо написать? Пожалуй.
Когда непонятно, что делать, всегда можно взяться за послание. Кропается оно на бланке радиограммы. Я достал из ящика стола лист с заголовком «КРИПТОГРАММА» с черными армейскими звездочками и пустой таблицей приема, перевернул тыльной стороной и приготовился сочинять счастливую прозу о подмосковной службе. Дело, надо сказать, мучительное.
Но домашних лучше беречь. Нужно писать, что жизнь проходит сыто и интересно, как в закрытом университете. А что, разве не так? Мы же не абы кто, а – Генштаб, нам положено. Все призваны с десятилеткой или из технаря, и, по большей части из славянских областей. И в казарме у нас то и дело бушуют диспуты по географии (споры с хохлами, чей Днепр), лекториумы о шедеврах – пересказы детективов (последний — «Челюсти» в «Иностранке»). Мы спорим о новинках кинематографа (ужастиках в видеосалонах). Пресытились элитной кормежкой (понятно). В своей «чайной», среди развалов деликатесов (консервы с капустой и хлеб), мы жалеем гражданку, где опустели полки магазинов. Счастье, одно слово.
Вскоре скрип моих извилин стал мешать общему сну. Первым проснулся Миха. Блондин посмотрел коровьим взглядом вокруг, и не найдя родового гнезда, вылез из за стола; подтянул хб-шные штаны и удалился на промысел курева. Следом поднялся Одил, Одилжон Мансуралиевич Касамов, родом из совхоза «Курды-турды-какой-то-там-кишлак». Понимая, что название трудное, нам он разрешал объявлять его родиной Ташкент. Незнание родины деда – страшнейший залет, по тяжести равный только ошибке при ответе на вопрос «сколько «дважды два».
Увидев меня, Одил испуганно округлил глаза и шало пролопотал:
«Дье-мыан? Двыжды два?
«Минус три», — прошептал я в ответ. Это значило, что с даты их приказа прошло три дня.
«Пра-афильно…А гыде Фадей?» — заговорщицки зашептал Одил.
«На «Камыше». Ты ж видел, как я зашел», — тихо ответил я.
«А-а-а… Сапыл. А ты чем занимешьсё?»
«Письмо пишу»
« Пи-и-исьмо-о-о-у?» – округлил смуглые щеки Одил, отчего еще более стал походить на раздувшегося фюрера, – Как хорошо слюжишь ф Фатутинках?»
«Ага».
«Та-а-а-а… — тихо прошептал узбек, — А мине не надо писат. Скоро сам моку казат. О-о-о, я расскажюю…Ах! – Одил умолкал, глазки на грушевидном лице зашарили по потолку. Потом останавливались на мне. — Сяду поезд и чух-чух в совхоз, связь качать на ищяк …– Одил сокрушенно вздохнул. Чаплинскими усики задрожали. – А я — н-нэ хочу! – хлопнул короткопалой ладошкой по столу. Хитро поводил глазами, растянул губы, прищурился. – Хочишь, не поеду? Ищо кот послюжу. Хочишь? Ы-а?»
«Давай».
— Иншалла! Можьно?! – в полный голос взвизгнул Одил и махнул рукой на соседние столы. – А Мища, Гордейч?
Блондинистый Гордей лежал на столе словно белая моль. Над его русой шевелюрой светились желтые цифры частоты, с которой угадывался год и месяц дембеля — 199011. Он спал, положив щеку на стол. Можно было и подерзить.
«Да ну их к черту, – ответил я шепотом, — надоели они»
«Отпускаищь? А миня оставляишь?» — так же вполголоса уточнил Одилжон, свел глаза в кучу и трагически поджал полные губы.
«Ага — миролюбиво отвечал я, обгрызая химический карандаш. – ты классный, служи с нами».
— Он классный, а мы – х…та? Кошкин, ты кого х…той обозвал? — гулко проскрипел сонный фальцет. Эндеер приподнялся и показал воробьиное личико над рацией. Глаза, однако, не открывал. Он и спал, и не спал.
— Ладно, тоже оставайтесь, — громко успокоил я старость, слегка напрягшись.
— То-то, — проскрипел Гордей и снова лег на стол, – не, мы лучше поедем до хаты.
— Можно я музыку включу? – громко спросил я, ободренный добродушием Сереги.
— Ты уже птица, чего спрашиваешь, – не оборачиваясь, проскрипел Гордей. – или по бобрятству скучаешь?
— Да я так, по-привычке.
— Бросай эти привычки, – гортанно заквохтал Гордейч – они до добра не доведут!
Новое дело, оказывается — можно! Еще позавчера назад нас строили перед расположением, объясняя политику партии – не рыпаться! А теперь «бросай эти привычки»! Да ради бога!
Я набрал рок-частоту и жадно нырнул в эфир. Повертел ручку настройки – услышал знакомые аккорды. Игрался альбом «Алисы», кажется «Шестой лесничий». Я знал его наизусть, но ведущий вдруг объявил неизвестную песню, что называлась загадочно и таинственно — «Стерх». Что такое «стерх»? Красивое слово. Я прислушался, стараясь ничего не пропустить, выкрутил звук на максимум… В перепонки тихо, как диверсанты, начали пробираться слова…
Слова. Уже целый год они имели строгое значение. Они были тверды и точны. Сушилка являлась сушилкой, кафельный пол – кафельным полом, бак для воды – баком. Но это было совсем не мало! Бездну времени назад, несколько жизней назад, восемь месяцев назад, когда из золотого черепа я в один час стал прокаженным, они столько рассказали о себе! Столовая, шахматка пола, баки для воды, массивные столы, кафельные белые стены. Их простецкое звучание исполнилось прямого, сильного смысла. Да, когда я только попал в Роту, они показались презренными, я быстро начал смотреть на них с тоской по чему-то внушительному и доброму, типа высотки МГУ, где училась моя кузина и в которой, между прочим, под самой крышей, располагался боевой пост нашего узла! И куда я мечтал попасть, и куда меня обещали направить за классность, и я лез вон из кожи… И вдруг я был выкинут на грязную обочину, по сути, на каторгу. Выкинут с тем, чтобы там и сдохнуть, в прямом смысле. Сначала зачмориться до предела от жестокого круглосуточного труда, а потом сбежать или повеситься. Всем было по фигу, что там со мной будет, ведь я сделал самое страшное преступление – поднял руку на Неустав! В иные дни отчаяние достигало такой тьмы… но простые слова вдруг предъявились спасительным кодом… Я стал пользоваться только ими. Я научился им – и спасся. Оказалось, достаточно простых значений, оказалось, что слова – на самом деле очень и очень много…
А эти, из текста песни, забирались в меня как-то двойственно и лазали по черепной коробке словно слепые черти по огромному колоколу…

Где надежда на солнце таится в дрему-у-учих напевах,
Где по молниям-спицам танцует
Гроза-королева,

Где луна присосалась к душе, словно пиявка-змея,
Где пускают по кругу любовь,
там иду я.

Они искали в молчащем железном кожухе пестик колокола, царапали и щекотали… не находили… и снова шарили когтистыми лапами…

Где восток напоил молоком кобылиц кочевника-ветра,

Прилипали холодными ладошками к темечку, дергали нервы, ища колокольный язык…

Где по дорогам в острог…
по этапу
ползут

вот: «ползут» — это наш строй «ползет» по лесному проселку…

ползут
киломе-е-етры,

Цепкая лапа схватила за веревку и дернула – бамм! Бамм! Не строй, не солдаты — ки-ло-метры ползут! Бамм!
В голове загудело и дух захватило: помнишь, ты заметил на просеке, что сам неподвижен, но лес вокруг – едет? Это же километры — ползли! Не люди – километры! В голове эхом застучал равномерный ритм, потом ко мне, словно к стеклу кинокамеры, прильнули все предметы мира, и каждый стал рассказывать о себе, что он не то, чем выглядит, нет, он еще и другой! Я невольно схватил лист криптограммы и начал записывать эти новые значения, а они вдруг стали цепляться, рифмоваться, перекликаться, становиться в шеренгу, тесниться плечом к плечу вырастая в длинную колонну, заполняя темным строем белый бумажный плац. И возле них вдруг возник Некто с волшебной палочкой, он заелозил магической указкой по рядам, как бы поясняя: «Стена – на самом деле пол, вставший на дыбы. Ветер – выдох Бога». А через секунды это уже не он говорил, это сами предметы выкрикивали настоящее свое имя в ответ на его оклик: «Ветер? – Выдох Бога»! «Стена? – Пол, вставший на дыбы!» Перекличка длилась, длилась, длилась перед глазами…Служба пропала. Я потерял счет времени, улетел в другой мир. Колонны слов на белых полях строились рублеными шпалерами, зачеркивались и снова удлинялись… Я писал, потеряв счет времени, и бланки собрались в небольшую пачку. Я был пьяный, я попал в иное измерение. Я даже не услышал, когда прогрохотала машина дежурного с обедом для смены! Служба исчезла.
Понял, что наступил полдень, только когда деды ушли на обед. Потом вернулся Мишка, цепко заметил, что я что-то напряженно строчу. Спросил, хочу ли я жрать, а я только помотал головой. И он ушел долопывать мою порцию. Потом сытые деды вернулись, разлеглись по столам, что-то делали: спали, спорили, разгадывали кроссворды… И никто из них не сдернул меня, не встал над плечом, не полюбопытствовал, что это за странные послания? А главное – о чем? Незаметно стемнело, деды подняли головы от измозоленных обслюнявленных столов, подхватили сумки с противогазами и по одному потянулись на выход. Незаметно пролетело полсуток…
Дверь со скрипом отворилась, и в щель просунулось личико Гордея.
«Кошкин? — насмешливо проскрипел эндеер, – на вторую смену остаешься?
Я спохватился. Привстал, выглянул над массивным кондиционером в окно. Под качающимся фонарем, на белом пятаке толпа в шинелях уже докуривала и вяло вытягивалась в колонну по четыре.
«Сереж, я сейчас! Письмо писал, задумался!» – я тут же начал пихать исписанные листы за пазуху.
Гордей зевнул и закрыл дверь. Я встал, осмотрел пост.
И снова плюхнулся на стул. Меня притянуло к нему, словно магнитом. Я не повиновался себе: вернул смятые листы, пальцы обхватили ручку, словно тонущие люди – спасительное бревно, и я вновь ощутил, как меня душит восторг…
Сколько прошло минут, я не заметил.
Опять скрипнула дверь, и на пост, гомоня, ввалились трое приятелей и толстый весельчак Макс. Сотоварищи жрали пирожки, купленные в чайной, полагая, что прежней смены не осталось. Они жевали, безнаказанно и открыто ...

(дальнейший текст произведения автоматически обрезан; попросите автора разбить длинный текст на несколько глав)