О творчестве популярной российской поэтессы.

В 1916 году в творческой судьбе Марины Цветаевой произошло значительное событие. Это было событие настолько громадной важности – именно
от этого года поэтесса решилась отсчитывать новый век. Реальный век событий и эпох не совпадает с календарным – это было ее непреложное убеждение.
И вот она попробовала это умозаключение на собственной творческой судьбе.
В том году у замечательной поэтессы произошел стилистический перелом.
От привычной, плавной, гладкой поэтической речи Марина приходит к новым стилистическим приемам, осваивает другие, ранее незнакомые ей средства выражения, новые методики построения текста, изыскивает отличительные фактурные построения.
От прежней акварельной прозрачной и несколько бледной манеры она переходит к живописи маслом, к пастозной лепке поэтической фактуры,
к многократным пропискам, демонстрируя многоуровневое построение письма, процессуальность изложения. Экспериментирует, пробует, ищет. Благо в том, что это позволяли возможности материала. При ее темпераменте речевой поток зашкаливал и выходил из берегов.
«Я не люблю стихов, которые льются. Рвутся – да!» так сама поэтесса характеризовала необычную стилистику стихотворений.
Если ее ранние сочинения напоминали собою некую консервацию, классический абсолют, словно запаянный в прозрачных ампулах, какие то амфоры с дорогим старинным вином, то теперь это положение меняется.
Обратившись к сочинениям в новом стиле, становится правилом для автора драматизировать эту самую манеру, делать ее динамичной. Драматургические законы главенствуют в сочинениях этой поры. Необходимость драматургического стержня, который являлся как бы средоточием сюжета ее лирических сочинений, наличие главенствующего дирижера в изложении мы можем наблюдать во многих стихотворениях того стиля, который мы вправе определять как зрелый авторский стиль. Наличие экспозиции, разработки, финала, демонстрирует новое, динамичное восприятие закономерностей композиции, возможностей формы. Каждой драматургической фазе соответствуют свои предпочтения в изложении материала.
В это время Марина ищет новые энергетические связи между словами, она сближает их, приводит как бы к единому родству, к неизбежным зависимостям. Стремится к конденсации смысловых построений, к точным речевым формулировкам, спартанской краткости письма. В ее некоторых сочинениях присутствует необыкновенная центробежная сила. Так, способно просто захватить дух явление, когда наблюдаешь, как словно бы с горы катится словесная лавина, поток, набирающий обороты с каждой новой строфой.
Крутой замес несут в себе самые филигранные строчки, исполненные деликатности, нежности, доброты:

Июльский ветер мне метет путь,
И где то музыка в окне чуть,
Ах, нынче ветру до зари дуть –
Сквозь стенки тонкие груди – в грудь!

Несомненно, это был цветаевский переход в новый неизведанный мир, в стихию мчащих молний и ветров, захватывающего головокружительного полёта. Это было упоение смелой девушки, подставившей свою грудь всем ураганам, шквалам и шальным порывам.
« Шамбор – это женщина, у которой порывом ветра разметало волосы » так выразился писатель Виктор Гюго об одном из французских замков.
Эта романтическая фраза как нельзя лучше характеризует цветаевский стиль, а если еще точнее выразиться – цветаевский романтизм.
Не могу не согласиться с тем исследователем литературы, который заметил, что все достижения символизма – ее лучших представителей воплотились в юношеском, то есть раннем стиле Марины Цветаевой. Кажется, это отметил в одной из своих статей поэт Анненский.
Да, она сумела, она смогла достичь того же, она добилась чтобы у нее было «как у людей».
А теперь ее новая манера огорошила ее саму. Это было нечто сродни радостному сознанию гимнастки, освоившей акробатические элементы.
Удивительная пластика, грация, художественные изыски – и всё это в непреложном движении. Непрерывном. Закружилось, завертелось, захватило. Слова словно смеялись и играли.
Увлекательное творчество – вот она, целая эпоха творческого долголетия, активной молодости.
В это время написаны ее лучшие лирические стихи. Цикл «к бессоннице», «Психея», «бабушка», «глаза», «ветер, ветер выметающий», «памяти Гейне», и это, которое невозможно прочитать без внутренней дрожи: «тебе через сто лет». Многое, многое другое. Во всём этом жар и прелесть жгучего юга, комфортабельного полуденного пляжа, пейзажа, за которым виднеется весь необозримый материк. Взгляд как бы из Коктебейля?
Рубленые фразы рубят под корень. Сознание жгут, а не жмут.
Экспрессивные и экспансивные. Грозные, как божий день.
Что ж, в свое время, в своем позднем стиле, Марина придет к неологизмам, к новым лексически – экзотическим словоформам, словам трудным и древним, словно заплутавшие корни деревьев, уповая при этом на свое развитое лингвистическое чувство языка. Несомненно, она исходила из дремавшей в ней потребности углубляться в недра народных речений.
В этом она продолжатель творческих поисков Пушкина, который ориентировался на русский народный язык, и не стеснялся прозаизмов. Пушкина она любила и ценила всю свою жизнь.
Накопление жизненных неудач повлияло на цветаевский стиль самым непосредственным и прискорбным образом. Они замутили его, затемнили. Ясность Марина всё больше стала отдавать прозе. Стихи всё так же полнокровны в своём движении, эпическом разливе, но этот поток несёт теперь ил и подводные наслоения, нечто похожее на посторонние предметы, случайные осколки, черепки непостижимых изделий – ее изречений. Теперь ее основные усилия направлены на работу в освоении разных смыслов, неприкаянных и непозволительных, при этом достоинства и прелесть живой, естественной поэзии подменяются поэтической риторикой. То есть, как говорят в народе, как бы Федот, да не тот.
Это было время ее нездорового, нелогичного увлечения Борисом Пастернаком.
Творчество этого сложного, изощренно – прихотливого автора, как
правило, чрезмерно – невозмутимого, наложило на поэзию Марины Ивановны свой пагубный, свой трагически – деструктивный отпечаток. Герметичный, громоздкий пастернаковский стиль был абсолютно противопоказан эмоциональной, импульсивной, открытой Марине Цветаевой.
Вот, например, полюбуйтесь сами: стихи, посвященные Пастернаку, навеянные
его личностью, его стилем, и тематически – взаимной разлукой:

Вереницами певческий свай,
Подпирающих Эмпиреи
Посылаю тебе свой пай
Праха дольнего.

Это самое начало стиха, и – уже 2 риторические строчки: как неудачен этот
свайный, железобетонный вид в мифологической теме! Цветаева пытается дать
певучий образ и тут же, сразу, она его давит!
Раньше так дурно, так декларативно – фальшиво она никогда не писала! Даже и помыслить себе не позволяла!

Но что только не вытворяет с женщиной любовь! Поэтому Марина, всегда такая гордая, все таки жертвует своими достижениями, своими интимно — личностными предпочтениями, она приносит присягу верности пастернаковскому стилю, и буквально ложится под него!
Однако же, ей необходимо внутренне обосновать это нелепое решение, и вот
уже в ее дневниковых записях появляется творческая установка, вычурно
поименованная как « темнота сжатости! »
Прежняя цыганка, лихо гадающая по звездам и собственным перстням, она
теперь – некая Сивилла — Парка, предвещающая непонятно что.
Вместо прежнего замечательного, стремительного и порхающего огонька, неуемной душевной энергии, которыми охвачены стихи ее лучшего – зрелого периода, в этот поздний ее, декаденсно – деструктивный период, строки сочинений застывают, каменеют в чужеродной, неприемлемой для автора пастернаковской манере. Ее поэмы
« попытка лестницы », как и « попытка комнаты » уже вовсю демонстрируют « новые, невероятные достижения ». Там столько всего абстрактного, неживого, надуманно — риторичного, а не личностно — пережитого, и просто диву даешься: это же
какое — то наваждение, « горе от ума чрезмерного! »
Впечатление такое, будто автор вовсю захаращивает свое жилище ненужными, неуместными предметами, борется с собственным уютом.
Именно такого рода творчество позволило поэту Рубцову назвать Марину Ивановну
не иначе, как « чернокнижницей ».

Но что же такое эта пресловутая « темнота сжатости », как не родное
дитя Пастернака?

Явной неудачей выглядит ее незавершенная поэма на военную, чуждую ей тему, под названием « Перекоп ». В отношении стилистики, мы можем проследить, как
важная, героическая тема не способна обрести полноту выражения, своего
дыхания, что называется, « пропеть во весь голос ». Вся поэма построена и состоит из кратких, судорожных мотивов и фразок, довольно таки бытового, мелкого, незначительного содержания.
Ввиду этой краткости выражений, стиль самой вещи обременен неясностями, невразумительными темнотами и непонятностями. Ее пастернакизм, это новоприобретенное качество чужеродной стилистики, неспособен послужить к эпической панорамности предполагаемых сражений, своей деструкцией он разбивает картины в осколки – клочья и лоскутки.
« Больше не запачкаю ока красотой » эта невероятная фраза служит подтверждением цветаевского декаденса. Так, словно художник постиг, осознал всю бесполезность красоты в своем неустроенном, неудавшемся мире. И в тоже время почти рядом находится такая индустриальная фраза, как « полная срифмованность – ритм, впервые мой! ». Этот литературный тезис, новаторский, несомненно, вызывающе – взывающий к области будущего, предопределяет всё стихотворное искусство грядущего века. Времени, несущего новые, необыкновенные информационно – лингвистические контуры, новую инструментовку творческого предприятия и подъема.