ОСТОРОЖНО - ЯЗЫЧЕСТВО!

о «безобидных» опусах неправославных в Интернете
— ОСТОРОЖНО — ЯЗЫЧЕСТВО!

д. Андрей (Кураев). Новомодные соблазны.

Язычество и христианство

Какая самая массовая религия в России? Нет, не Православие.

Можно обмануть профессиональных социологов (и они, поверив на слово гражданам, будут утверждать, что большинство верующих России сочувствует Православию). Но нельзя обмануть тех, кто имеет дело не со словесными заверениями, а с деньгами. Нельзя обмануть книготорговцев. Так вот, на одну книгу о Православии, продающуюся на уличных прилавках, приходится не менее двадцати книг по оккультизму и язычеству (без учета романов “мистических ужасов”). Гороскопы, учебники по йоге и медитациям, мистические трактаты от Древнего Египта до Кастанеды да плюс неоязычники типа Хаббарда.

Да, есть люди, которые нашли свое место в Православной Церкви.

Но гораздо быстрее, чем число прихожан в православных храмах, увеличивается в последние годы в России число сторонников языческих практик и различных христианских и околохристианских сект.

Прибавьте к этому обилие всевозможных сектантских проповедников (от кришнаитов до “преподобного Муна”), красочно оттеняемое отказом всех каналов российского телевидения создать хотя бы одну православную регулярную передачу, — и у вас заметно поубавится охоты рассуждать о “духовном возрождении России”.

Язычество — это отнюдь не милая народная этнография, гаданья под Рождество и разгадывание гороскопов. Язычество — это прежде всего реальность, религиозная реальность. В него можно не только играть. В нем можно пропасть, погибнуть.

Я не буду давать своих определений. Кто такие язычники, достаточно ясно сказал ап. Павел: это люди, которые “служили твари вместо Творца” (Римл. 1, 25). Язычество есть там, где человек застревает в инстанциях, находящихся между Творцом и человеком. Язычник — это человек, с религиозным энтузиазмом доверившийся миру. Это человек, принявший временную остановку за конечную цель.

В конце концов, язычник — это тот, кто перепутал средства и цель. Как однажды сказал блаж. Августин: “Все наши беды происходят оттого, что мы пользуемся тем, чем надлежит наслаждаться, и наслаждаемся тем, чем надлежит лишь пользоваться”.

Что же может остановить человека в его восхождении к Богу?

Прежде всего стоит обратить внимание на одну деталь Евангельского повествования, которую не замечают люди, если не обращаются к греческому тексту Нового Завета. Христос говорит о том, что Он сражается с “князем мира сего”: “Ныне князь мира сего изгнан!” (Ин. 12, 31). “Князь мира” — это перевод греческого слова “kosmokratores”.

Есть не менее известные слова в Евангелии: “Мужайтесь, Я победил мир” (Ин. 16, 33). “Мир”, побежденный Христом, — это “kosmos”.

Итак, в “космосе”, мире “духов злобы поднебесных”, видит Библия источник самой страшной угрозы для человека. При религиозном, а не моралистическом чтении Нового Завета нельзя не заметить, что апостолы и Христос воспринимают Землю как блокированную планету. Небеса скрывают от человека Бога — и эту блокаду надо прорвать. “О, если бы Ты расторг небеса и сошел!” — восклицает еще ветхозаветный пророк Исаия (Ис. 63, 19). Еще одна древняя библейская книга обличает иудеев за то, что они “оставили все заповеди Господа <...> и поклонялись всему воинству небесному” (4 Цар. 17, 16).

Хочешь прикоснуться к Богу? — вопрошает св. Василий Великий, — что ж, “оставь землю, оставь море, сделай, чтобы воздух был ниже тебя, стань выше эфира, пройди звезды, их чудеса, их благолепие, величину. Протекши все это умом, обойдя небо и став выше его, одною мыслию обозри тамошние красоты: пренебесные воинства и ликостояния ангелов. Миновав и все сие, представь в мысли Божие естество”.

“Знаем, что есть какие-то ангелы, архангелы, престолы, господства”, — пишет св. Григорий Богослов, но служим-то мы не им, а — Творцу. Ничто не должно разлучать человека с Богом— “… ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы<...> ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучить нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем” (Рим. 8, 38 — 39).

Все послания Павла единогласно говорят о Кресте как о победе Христа над некими “космическими властями”. По пояснению преп. Максима Исповедника, Крест “упразднил враждебные силы, наполняющие среднее место между небом и землей”9.

Тот, с кем борется Христос, — “колосс космических измерений”.

Св. Иоанн Златоуст сравнивает небо с завесой иерусалимского храма. Язычники — это люди, которые запутались в занавеске и преждевременно пали на колени, не дойдя до подлинной Святыни.

Религия — связь человека с Богом. С тем, кто изначала создал космос и человека, а не с чем-либо появившимся в космических пространствах. Поэтому-то, по меткому выражению Владимира Соловьева, “„ложная религия” есть contradictio in adjecto”. Или человек в своем поиске достигает цели и находит Бога — и это и есть собственно религия. Или он сбивается с пути и до Бога не доходит — но тогда религии и нет, а есть просто оккультная практика.

Вообще в космологии христианское богословие использует тактику “выжженной земли”: оно само не формулирует космологических систем, но и не допускает их навязывания извне. Языческий мир всегда — от гностиков до Рерихов — пытался навязать христианству свою космологию, заполнить эту лакуну, заполнить пространство между Богом и человеком всевозможными эонами, сефиротами, планетами и т. п. Для христианства же это неприемлемо, во-первых, потому, что религия — связь с Богом, а не с высшими эшелонами космоса; во-вторых, потому, что эти построения неверифицируемы (в язычестве что ни мистик — то своя иерархия, так что Лосев говорит, что вообще непонятно, существовал ли гностицизм как некий целостный феномен); в-третьих, потому, что сама суть Библии в том, что поверх всех посредников Бог приходит к людям; в-четвертых, потому, что именно в этом “поднебесном” посредническом пространстве таятся блокирующие силы.

Мир поистине прекрасен. Он может быть источником религиозных переживаний. Но он не может быть предметом религиозных чувств. Странствуя по миру, человек рискует “в великолепии видимого потерять из виду Бога”.

И именно через космологическую фантастику язычество всегда пыталось внедриться и навязать поклонение твари. Христиане — это люди, которых спросили: “Что ты желаешь знать?” И они ответили: “Бога и душу”. — “И ничего больше?” — “Ничего”15. Христианский мир променял фантастику космогоний на познание души и ее спасение.

Язычество — это рабство “пустым и суетным стихиям мира сего”: “для чего возвращаетесь опять к немощным и бедным вещественным началам и хотите снова поработить себя им” — вразумляет галатов Павел (Гал. 4, 9). В греческом тексте “начала” — это “stoiheia”, “стихии”, то есть, на языке греческой мысли, те первоначала, из которых сложен космос. “Стихии мира” (Кол. 2, 8) — это “stoiheia tou kosmou”. От сообщения с космическими стихиями надо уклоняться, ибо “со Христом вы умерли для стихий” (Кол. 2, 20).

Есть две серьезнейшие причины, по которым нельзя играть с этими силами в кошки-мышки. Во-первых, они не вечны. Однажды созданные, “разгоревшиеся стихии растают” (2 Пет. 3, 12). Значит, душа, пропитанная их энергиями и принявшая их вместо силы Божией, сгорит вместе с ними. Для стяжания бессмертия души надо выйти за пределы тварных и временных эшелонов бытия и причаститься Единому Бессмертному (1 Тим. 6, 16). Так что для того, чтобы избежать печального будущего, надо в настоящем строить свою религиозную жизнь не по влечениям космоса.

Но кроме “эсхатологического мотива”, воздерживаться от заигрывания со стихиями и их князем имеет смысл и в силу одного происшествия, имевшего место в прошлом.

Дело в том, что начало человеческой истории было озарено космической катастрофой. Через грех в мир вошла смерть. Можно сказать, что в мире взорвался Чернобыль. Суть не в том, что Бог злится на нас и наказывает поколение за поколением за проступок Адама. Просто мы сами сотворили смерть. Мы — виновники тому, что весь мир, весь космос стал подчиняться законам распада и тления.

Бог, напротив, ищет, как спасти нас от радиации смерти.

Так часто христиан называют жестокими людьми — за их свидетельство о том, что вне Христа нет спасения. Что ж, представьте, что включается служба оповещения гражданской обороны и объявляет: “Граждане, тревога! По нашему городу нанесен ракетно-ядерный удар. Через десять минут ракеты будут над нами. В вашем районе ближайшее убежище находится там-то… Кто успеет до него добежать, у того есть шанс спастись”… Нет, скажите, кто жесток в этой ситуации: диктор гражданской обороны или тот, кто нанес ядерный удар по городу?

Св. Иоанн Златоуст однажды обратился с увещанием к родителям, которые возмущались проповедью монахов. Мол, подросшие дети, вместо того чтобы помогать отцам в торговле или ремесле, собираются в храмы, слушают монахов и даже уходят в монастыри… Златоуст предлагает сравнение: если кто-то ночью поджег ваш дом и проходивший мимо человек вбегает в него, стучит во все двери, будит людей и понуждает их выбежать из огня, кого вы назовете виновником ночного беспокойства? Поджигателя или спасителя? Так вот, если бы в ваших городах можно было бы защитить свою душу от огня грехов, не было бы нужды в монастырях. Не монахи подожгли грехами ваши города. И если они учат детей защите от греха, в чем же их вина?

Так и христиане говорят: в мире и космосе разлита смерть. Мы сами ничего не сделали для ее преодоления. Но нам дано лекарство от смерти, “лекарство бессмертия”, противоядие. Вечный Бог стал человеком, чтобы привлечь нас к Себе и Собою защитить нас от последствий наших же беззаконий. Вот — Чаша Жизни. Придите и вкусите… Жесток ли врач, уверяющий больных, что без принесенного им лекарства им не выжить? Жесток ли проповедник, говорящий, что вне Причастия человек не найдет Жизни?..

Теперь вернемся к Чернобылю. Внешне там все спокойно. Но человек, пьющий тамошнее молоко, пьет смерть. Он дышит лесным воздухом — он вдыхает смерть. Он собирает грибы — он собирает смерть… Почему нельзя заниматься бегом в центре Москвы? Потому что чем интенсивнее здесь дыхание, чем больше воздуха будет человек прогонять здесь через свои легкие, тем больше грязи будет осаждаться в них.

Так и в мире после грехопадения: чем больше “космических энергий” человек пропустит через себя, тем больше продуктов распада будет оседать в его душе… Так все “космические откровения” и “экстрасенсорные пассы”, все подключения к “энергии космоса” и к “неизведанным ресурсам человечества” чреваты энергиями разрушения…

Я не буду специально говорить о Люцифере и о его привычке подсовывать людям фантики вместо конфет. Я не думаю, что всю историю внебиблейских религиозных исканий человечества можно свести к истории демонологии.

Язычество — это не поклонение диаволу (поклонение диаволу — это уже прямой сатанизм). Это — поклонение тому, что не есть Бог. Поклонение совести. Поклонение нации. Поклонение искусству. Поклонение здоровью. Богатству. Науке. Прогрессу. “Общечеловеческим ценностям”. Космосу. Самому себе.

“Темным оком омрачен был целый мир, и ощупью ходили люди. Что ни останавливало их на пути — почитали они Богом”, — говорил преп. Ефрем Сирин18.

Самое опасное, что здесь есть, и самое эффективное — это поклонение самому себе.

Бердяев говорил, что атеизмом современный мир расплачивается за недостаточный интерес средневековья к человеку. Не платим ли мы нашим бессилием перед язычеством сегодня за то, что отказывались видеть в нехристианской мистике ее положительное содержание — антропологическое, впрочем, а не теологическое. Человек ведь действительно бездна, и эту бездну можно принять за Бога. Мы мало ценили Богообразные потенции человека — в итоге приходится все объяснять ссылками на “дьяволов водевиль”, которые никого не убеждают.

Язычеством мы расплачиваемся за антропологический минимализм, столь поразительно высказавший себя в знаменитых словах Достоевского: “Здесь диавол с Богом борются, и поле битвы — сердца людей”. Человек тут оказывается пустышкой, просто полем битвы, по которому топчутся враждующие стороны. От него как будто ничего не зависит, да и не понятно, зачем ради пустого поля такое сражение.

Вероятно, у Достоевского это просто неудачная фраза. О безмерности и богатстве человеческой души у него сказано весьма немало. Не меньше было свидетельств об этом и в древней православной письменности. Но школьная схоластика выпарила из православного богословия именно учение о человеке. Из всего богатства православного предания в предреволюционных наших семинариях прочнее всего укоренилась мысль о “ничтожности человека”, о его смиренности.

Можно ли бороться с атеизмом проповедью смирения? Как оказалось, нет. Понадобилась плеяда новых богословов, которые пояснили, что все высшие ценности атеистического гуманизма — достоинство человека и его свободы, его творческое призвание и личностная неповторимость — не чужды христианству, и даже наоборот, они могут быть логично обоснованы лишь в христианской мысли, а не в атеистической. И только тогда в философской области атеизм был преодолен. И смысл христианского смирения стал вновь понятен тем, чье сердце было готово его понять, но разум — под влиянием антихристианских книжек — этому противился…

Сегодня богословию брошен новый вызов — языческий. “Язычество есть религия больного человечества и больной природы. <...> Но в то же время это не призрак и не обман, но религиозная действительность”, — писал Сергий Булгаков20. За язычеством стоит определенный опыт. Отрицать его наличность нельзя. Можно лишь дать иную его интерпретацию.

Первая реакция со стороны богословия естественна: это все — от лукавого. Что есть — то есть. Но не думаю, что весь огромный мир язычества, охватывающий континенты и тысячелетия, может быть вмещен в эту формулу.

Памятуя опыт преодоления атеизма, можно сказать: бороться с язычеством можно, лишь вглядываясь в величие и неисчерпаемость человеческой природы: сие море великое и пространное, тамо корабли преплавают и змий его же создал еси игратися ему. Бездна души действительно такова, что ее можно принять за Бога.

В язычестве нет Истинного Бога. Человек теряется сам в себе, в своей душе. От этого самообожения защищает себя Иов: “… прельстился ли я в тайне сердца моего и целовали ли уста мои руку мою? Это также было бы преступление, подлежащее суду; потому что я отрекся бы тогда от Бога Всевышнего” (Иов. 31, 27 — 28).

“В сердце надо стоять вниманием, но не перед сердцем, а перед Господом”, — предостерегает св. Феофан Затворник.

Брахманское “тат твам аси” (ты есть То) адекватно реальному опыту любого созерцательного подвижничества. Подвижник обнаруживает в себе в какой-то момент “светящуюся точку”. Православная аскетика знает о внутреннем свете души, однако различает нетварный Свет Божества от духовного, сокровенного, но все же тварного свечения ума. Языческая мистика этот свет считает конечной инстанцией, тогда как Православие — лишь промежуточной. “Когда Бог сотворил человека, то Он всеял в него нечто Божественное, как бы некоторый помысл, имеющий в себе подобно искре и свет и теплоту; помысл, который просвещает ум и показывает ему, что доброе и что злое: сие называется совестию, и она есть естественный закон”, — пишет авва Дорофей22. Но “естественный закон” лишь указывает на вышеестественное, а не заменяет его. Совесть напоминает о Боге, но сама не есть Бог.

Да, душа человека прекрасна и велика. Что ж, “прекрасный и полезный член — глаза: но если бы они захотели видеть без света, то красота и собственная сила их нисколько не принесли бы им пользы, но еще причинили бы вред. Так и душа, если захочет видеть без Духа, то сама себе послужит препятствием”.

В душе можно заблудиться: она богообразна. В душе опасно заблудиться: она не есть Бог. “Душа — не от Божия естества и не от естества лукавой тьмы <...> Он — Бог, а она — не Бог”, — напоминает преп. Макарий Египетский.

Здесь — важнейшая грань, непроходимо разделяющая христианский опыт и опыт языческий. Человек не есть частица Божества; Бог не есть высшая структура человеческой души. Божественное в человеке — это “благодать”, дар, которого в человеке не было, но который извне дан ему. Чтобы принять дар, надо иметь смирение: познание того, что я нищ в самом главном, что мне надо приобрести нечто несвойственное мне. “Приходит же благодать Божия в человека хотя нечистого и скверного, но имеющего сердце благопризнательное, а истинная благопризнательность есть, чтоб сердцем признавать, что благодать есть благодать”, — свидетельствует величайший мистик Православия преп. Симеон Новый Богослов. Веровать по-христиански может лишь человек благодарный. Благодать и есть та реальная связь со Творцом, которая может вывести за пределы Вселенной, подверженной разрушению.

Даже телу необходима подпитка извне. Неужели же душа, которая обычно столь жадно впитывает в себя все, приходящее к ней извне, не нуждается в добром Хлебе? “Горе телу, когда оно останавливается на своей природе, потому что разрушается и умирает. Горе и душе, если останавливается на своей только природе, не имея общения с Божественным Духом. Как отчаиваются в больных, когда тело их не может уже принимать пищи <...> так Бог <...> достойными слез признает те души, которые не вкушают небесной пищи Духа”26. Значит, восточный отшельник, достигший того состояния “просветленности”, когда он ощущает себя тождественным с Высшим Духом мироздания и всю Вселенную готов рассматривать как свое порождение, в перспективе христианской мистики смертельно болен. Болен — ибо сыт… Болен — ибо замкнул себя от того, что выше Вселенной…

Св. Афанасий Великий однажды сказал, что, утратив память об истинном Боге, “люди впали в самовожделение”. То состояние души, в которое приводят себя подвижники пантеистического толка, “в мистически-аскетической литературе заклеймлено позорным именем “прелести”, то есть духовного ослепления и утверждения результатов собственной капризной фантазии за подлинную и истинную реальность”.

О таких состояниях ложной духовной просветленности знают и сами оккультисты. Здесь дело в общем законе мироздания: “Там, где он (человек. — А. К.) уклоняется от Бога, на него набрасываются боги”.

Отдаленность язычников от Бога мешает им всерьез рассмотреть свою богообразность. Скудость знаний о Боге мешает познать себя; смутность Богопознания не дает осознать свое реальное состояние. Не чувствуя своей духовной поврежденности, языческий мир все же очень остро чувствует ненормальность положения человека. Но чем ее объяснить, где найти источник загрязненности?

Христианин сказал бы — вина в моей воле, в моем духе, в моем грехе. Однако дело в том, что увидеть свои грехи может лишь человек, уже освещенный лучиком благодати.

Так в темной комнате нельзя заметить мусора. Но если в ту же комнату прорвался прямой луч света, в нем будет видна даже пылинка, танцующая в воздухе. Отсюда — парадокс, поражающий людей, впервые знакомящихся с церковной аскетикой: святые называют себя грешнейшими, тогда как мы чуть не ежедневно встречаем на улице, мягко говоря, несовершенных людей, уверяющих, что у них-то грехов никаких нет: “Если и убивал кого, так только по делу!”

Душа, наглухо задраенная от Бога, не видит свое истинное состояние. Покаяние там не родится. Беспокаянное существование уже само все дальше и дальше уносит эту душу от Подателя Жизни…

Но ведь не может человек совсем не чувствовать, что что-то не так. И тогда он, с одной стороны, начинает свое неудовлетворенное религиозное чувство прилагать к чему-то более-менее богоподобному, а с другой стороны, начинает искать причину своей невсецелой “божественности”.

Идя первым путем, язычник уверяется в своей собственной тождественности Абсолюту в высшей точке своего бытия. Идя вторым путем, он обретает преграду между Абсолютом и собой… в себе же. Но не в воле, нет (ибо это и значило бы — покаяться). Виновна оказывается сама сложность моей природы. Все грехи и все зло оттого, что моя душа живет в этом гнусном теле, и оттого, что она втиснута в рамки этого “я”.

Эта преграда — от косной телесно-душевной субстанции собственной индивидуальности. Человек тяготится собой. Ибо в себе он нашел нечто лучшее, что единосущно ему, но в то же время не есть он сам. Моя природа хороша и божественна. Зло — оттого, что что-то не дает ей развиться вполне. Это что-то — моя личность, моя индивидуальность. Итак, из формулы “я есть бог” следует: “я не должен существовать”. Именно пантеизм ведет к нигиляции себя.

Но если я как христианин знаю Бога как любящего меня, я не воспринимаю себя как преграду в этой любви, как помеху, поэтому и не должен “преодолевать себя”. Именно христианство увидело зло в человеческой воле (в своеволии) и то, что подлежит изменению, — тоже в воле, а не в природе. Отсечение греха и стремления к нему не есть отсечение себя.

В противовес христианству вся языческая сотериология исходит из догмата о духовном здоровье человека: стоит духу избавиться от тела — и все будет нормально. Именно неощущение Бога порождает невидение своих грехов и как следствие — ненависть к материи, столь поэтично воспетую Буддой.

Догма о непорочности духа заставляет все свалить на тело. Таким образом, из одного и того же нечувствия своих грехов (как своих, моим духом и моей волей, а не данным мне телом порожденных) рождается и практический атеизм в сотериологии: спасение без Бога (зачем спасать, если я не болен) и неприятие телесности, которая становится козлом отпущения. Эта атеистическая сотериология есть и в буддизме: раз человек сам выйдет когда-нибудь из тела, то единственное, что может помешать его спасению, — его непросвещенность. В том мире человек, не готовивший себя к духовной жизни, может начать печалиться о потерянном теле и тем самым лишит себя радости. Отсюда — спасение через философию, “просвещение”, ожидание Учителя, а не Спасителя.

Непримиримость язычников к христианству следует из их антропологии: если источник порчи не в теле, а в духе, то как спасать сам дух? Если самое высокое в человеке испорчено, как человек может устранить эту порчу? Если бы вне человека было некое Высшее Духовное начало, можно было бы ожидать Его помощи (как это делают христиане). Но пантеисту неоткуда ожидать Вести. Значит, надежда на спасение может корениться лишь в самом человеке. Человек должен заняться “самоспасением” — иначе ему неоткуда ждать помощи: ведь “Бога не существует”.

Все, к чему стремится человек, здесь оказывается в одном горизонте с ним. Естественно, что никакого трансцендентного вмешательства не требуется. Преодоление смерти — это внутренняя проблема нашего маленького мира: перейду я с этой планеты на другую, перееду жить на “Елисейские поля” и т. п. Но в христианстве-то надо как раз выйти из мира. Мир погибнет — надо успеть найти другой дом, вне него. И здесь без помощи извне не обойтись.

И вновь мы видим, что внутренне языческий пантеизм логичен. Если быть язычником, нельзя не признавать перевоплощения. Весь мир, весь космос божественно-материален. Из этой первостихии выходят, в нее возвращаются, и почему же нельзя вновь вернуться? Конечно, можно и должно. Но христианство и говорит, что мы выходим из этого первичного онтологического бульона, выходим навстречу той Единой Личности, которая вне себя создала нас и к которой мы должны прийти с определенным лицом, а не в составе того же бульона. А если по-фалесовски — “все есть вода”, то да, без бесконечной и бессмысленной трансформации не обойтись. Можно только поставить идеал конечной и тотальной энтропии — и мечтать о дне, когда закончатся в мировом океане шатания всех всплесков энергии и единая и самотождественная нирвана растворит в себе все, порожденное безумием индивидуальных обособлений.

Так что нельзя думать, что, мол, можно быть европейцем и христианином, вот только “обогатить” христианство каруселью перевоплощений. Тут или — или. “Есть только две мудрости в мире — и только эти две мудрости и могут быть вечными, неотменимыми. Одна из них утверждает личность, другая — ее уничтожает. Никаких других универсальных мудростей нет: все остальное тяготеет к одному или к другому из этих двух полюсов. Поэтому существуют лишь две религии, способные с достаточною силою выступать друг против друга: религия, ведущая в царство личностных духов, и религия, ведущая к полному погашению духа в Ниббеле. Бог, душа, мир — основные идеи первой, безличное бытие вне Бога, преодоление “миража” (майи) и всякого полагания и себя и вне себя чего-либо — это основные лозунги второй. Логосу, который у Бога и Бог, противостоит боддисатва, открывающая тайну безличия и безбожия <...> ведение великой, личность созидающей силы жертвенного страдания — и выход из страдания через погашение личности; <...> единство многих, создаваемое любовью, — и отказ от “иллюзий” любви ради уничтожающего всякую множественность единства безликого, бессубъектного, безвольного и бестворческого до-бытия — таковы полярно противоположные устремления мудрости христианской и мудрости антихристианской — буддизма. Ни сближения, ни примирения, ни синтеза, ни выхода в третье здесь быть не может. Кроме “или — или” нет здесь иного подхода...” Буддизм — единственно достойный противник христианства — “ведет глубокую, невидимую, самими адептами его малоосознанную борьбу, не внешнюю, не насильническую (ибо насильническая борьба с христианством — бессильная борьба). У этого врага своя достаточно богатая культура, опирающая себя на принцип, прямо противоположный принципу личности, — на принцип безличного единства. Культура его имеет также свои истоки, свои мели, свои внутренние коллизии и выходы из них, и именно эта культура, а не безграмотный атеизм или жалкая пародия язычества наших выродков христианства могла бы дать из себя потоки, угрожающие европейскому миру”.

А. Мейер имеет в виду не только прямую пропаганду парабуддийских настроений и восточных мотивов в Европе. Безличностное мироощущение само по себе “многообразно и разнообразно” прорывается в мир христианской культуры в форме всевозможных социальных и культурных движений. Марксизм, психоанализ, структурализм, та линия лингвистической философии, которая в человеке видит лишь орудие, которым язык проговаривает себя, эстетизация национально-почвеннического мифа — масок много. Суть одна: усни, человек, признай, что твоя личная свобода и ответственность лишь приснились тебе или твоему вновь обретенному “абсолюту”…

Может ли Индия обогатить средиземноморскую культуру — вопрос более чем спорный. А вот то, что она регулярно смущала ее своим крайним нигилизмом и аллергией к личности, свободе и жизни, — несомненно. Уже знаменитый древнегреческий философский цинизм своим происхождением обязан путешествию Пиррона в Индию. Пиррон “заболел” скептицизмом после посещения Индии во время похода Александра Македонского. Тем интереснее, кстати, что поход греков в Индию оставил свой след в истории самой Индии: “Благодаря походам Александра греческие художники наделили лицом Будду, у которого прежде дерзали изображать лишь отпечаток ступни. Сегодня же индийские влияния на западную духовность стремятся стереть человеческое лицо”.

И ныне “паломники на Восток” мечтают сделать Православию “вселенскую смазь”, стерев в безликую маску его глубокое своеобразие. Но для живого религиозного чувства естественно искать не минимума, а максимума содержания. Для него естественно желать не наименьшего общего знаменателя, а полноты постижения Истины. Мы готовы брать правду и примеры истинной любви отовсюду33. Мы лишь не готовы жертвовать высшей религиозной Правдой, открывшейся во Христе, ради сомнительного удовольствия публичных похвал.

Сторонники религиозного синкретизма обосновывают свою “терпимость” альпинистским образом: духовная реальность подобна горе, на которую с разных сторон всходят альпинисты из разных лагерей. Но не обстоит ли дело несколько иначе: из разных лагерей люди идут на разные вершины. И чем выше они взберутся на какую-нибудь экзотическую вершину, тем труднее им будет искать путь ко Христу. Ведь им надо будет еще спуститься вниз с псевдовершины, и лишь после этого они смогут начать труд истинного восхождения к Богу, истинного освобождения от власти стихий. Во всяком случае, для Иисуса блудницы явно ближе к Царству Божию, чем взбирающиеся на вершину Закона фарисеи. А самая высокогорно-религиозная страна мира — Индия — так и не смогла принять Евангелие…

Если бы восхождение на любую гору без Христа могло бы ввести в Небо, Богу не нужно было бы идти на крест. Для отстаивания какой-нибудь абстрактной истины или моральной заповеди это было не нужно. И тот, кто охотно рассуждает о том, что жертва Христа отменила иудейский закон, обнажив его тщету, должен иметь мужество мыслить логично и сказать, что не в меньшей степени воплощение Христа и Его крест были сокрушением вообще всех иных религиозных законов человечества, всех попыток “самосовершенствования” — в том числе и йогических. Иначе — “Христос напрасно умер”…

— Секретные грехи индуизма
В Донашпуре ее работа заключалась в спасении храмовых детей (особенно девочек) от полной деградации. Девочек продавали как храмовых проституток, якобы для того чтобы «выдать замуж за богов», а затем сделать доступными для индийских мужчин, посещающих храм. Это был один из «секретных грехов» индуизма, и даже некоторые зарубежные миссионеры отказывались верить этому.

http://www.blagovestnik.org/books/00285.htm#9