Утро начинается как обычно.

Утро начинается как обычно. Я встаю очень рано, в 5 утра. Ползком, как по минному полю еле-еле добираюсь до кухни, — сон не может полностью восстановить мою энергию, потраченную вчера. Поднять меня на ноги может только кофе. Много кофе. Варю его в турке с закрытыми глазами — годы утреннего дремотного состояния сделали меня профи в этом деле. Снимаю с огня. Наполнив чашку чёрной ароматной жидкостью, делаю несколько глотков. Очень крепко и очень горячо так, как я люблю. Чувствую, что снова превращаюсь в человека из ночной каракатицы. Позавтракав (да-да, чашка кофе и есть мой завтрак) сбрызгиваю водой тело в душе, делаю пару скоростных движений зубной щёткой, на которой пасты — кот наплакал, перед умывальником. Крашусь. На намылевывание, как бы выразилась моя бабушка, я трачу гораздо больше времени, чем на другие утренние процедуры… Хотя нет, на одевание уходит чуточку больше…
Собравшись, выхожу из квартиры.
На двух автобусах добираюсь до работы. Приходиться: она в центре, а живу я в спальной районе. В транспорте одни кислые, измученные физиономии, смотрят безразлично то по сторонам, то прямо мне в глаза. Отворачиваюсь. У меня, наверное, такое же лицо.
Выхожу из автобуса, отстукиваю каблуками ещё километр по дворам.
Наконец-то, я на работе. Открываю дверь в свой кабинет, здороваюсь с Зоечкой, сажусь за своё рабочее место.
И пошло, поехало.
Восемь часов утра. Слышу: за дверью уже тьма народу. Все кричат и громко разговаривают. Заходят первые (отсчёт времени пошёл), здороваются — я рукой указываю садиться. Машинально спрашиваю одни и те же вопросы: " Что беспокоит? " Где болит?", «Когда началось?» и т.д. Девочка пожимает плечами, бабушка позади неё охает и лепечет. Вижу: случай запущенный. Всё ясно. Спрашиваю, чтобы удостовериться: «Занимались самолечением?» В ответ синхронные несмелые кивки. Выписываю рецептуру, как говориться, на автомате: старательно выводить буквы, нет времени, да и от постоянной потребности писать названия лекарств на латыни, превратили мой почерк в каламбур кириллицы и латиницы. Пациенты говорят слова благодарности.
Зоечка приглашает следующих.
И по такому же сценарию раз двадцать за день.
Почти через два часа.
На приёме мальчик с отцом. Ребёнок встревожен: сидит на стуле, как на иголках и постоянно оглядывается на папу. Понимаю, что он боится врачей. Пытаюсь как-то поднять ему настроение, улыбчиво и ласково спрашивая, что он любит, как у него дела. Обещаю, после того как выздоровеет, купить ему столько мороженого, сколько захочет.
Вмешивается отец и просит заниматься своей работой, а не зубы заговаривать, и поторапливает написать «список недорогих пилюль». Хочу выставить папашу, но взгляд невольно падает на дрожащего мальчика, у которого вот-вот потекут слёзы из глаз.
Не меня он боится, а отца. Желание вышвырнуть не исчезает, но притупляется. Сомкнув челюсть и отпустив голову, пишу чёртовы бумажки.
Хоть один раз за день приходят такие нерадивые родители и диктуют свои правила.
Уже ближе к двенадцати кругом идёт голова, и болят глаза. Смотрю на стол, и перед носом: бумаги, бумаги, бумаги. Чувствую, как настроение, которое и так стоит на отметке ближе к нулю, опускается ещё ниже со знаком «минус».
А внутри уже всё пылает и дымиться, ещё одна секунда и…
Из коридора, как назло, слышу вопли плачущих детей, сопровождающие руганью их родителей, оглушающие топанье ног, как будто не дети бегают туда-сюда, а табун носорогов мчится ото львов в разные стороны.
… и взорвусь.
В такой момент хочется встать и, громко выругавшись, пулей вылететь в коридор к выходу, сметая всех на пути.
Но нельзя.
Пару раз вздыхаю. Считаю до десяти. Подтягиваюсь, направляя руки вверх. Делаю короткую зарядку для глаз. Нервы потихоньку приходят в порядок.
Горластая Зоечка объявляет: «Следующий!»
Заходит мамочка, и в руках держит малыша. Осматриваю его, а тот кряхтит, похрипывает и щуриться от яркого света глазёнами, цвета бирюзового моря, заливаясь беззубой улыбкой. Невольно улыбаюсь ему в ответ. Нагрянувшая радость мигом сметает злость и усталость. Появляется ощущение счастья, чувства, ради которого я продолжаю работать. Оно и даёт мне силы бороться каждый день.
С приёмами на сегодня всё, отправляюсь на вызова. Ну, это же легче, правда, ногам не совсем: как проклятые они из дома в дом, из квартиры в квартиру…
Вечером, придя домой, снимаю кое-как туфли, верхнюю одежду. Как пьяная, направляюсь в комнату, плюхаюсь на диван и в форме звезды гляжу на побеленный потолок. Не моргнув, смотрю на него минут тридцать. Кажется, восстановилась. Хотя, кому вру, я уже больше никогда не восстановлюсь в полной мере. Наверное.
Медленно встаю. Иду за пакетом с продуктами, которые купила, быстренько заскочив в соседний магазин. Сегодня у меня на ужин, барабанная дробь, — пельмени! обычно я готовлю и ем более здоровую еду, как и полагается врачам, так сказать, в пример другим. Но сейчас я просто устала… Эх, опять вру.
Сижу перед телевизором и доедаю последнюю пельмешку, а глаза непокорные слипаться. Ох, голова гудит, ноги гудят — всё гудит.
Когда я вот так сижу на диване, мне приходит одна и та же мысль — " А не бросить ли мне всё к чертям собачьим?". А после каждый раз трясу головой и размахиваю руками и, как заклинание, произношу: " Кыш! КЫШ!"
Признаюсь самой себе: «Да, работа врача казалось мне раньше романтичной и не такой… выматывающей, а сейчас я уже привыкла» Глубокий вдох, затем глубокий выдох. Честно, никогда не помню, что происходит со мной позже: как я мою посуду, умываюсь, раздеваюсь и, наконец, ложусь спать — всё словно во сне… Только отрывками вижу, как ставлю будильник, и как, уже в постели, проноситься весь мой день пред глазами. Вспоминаю утренний кофе, лица в автобусе, Зоечку, плачущего мальчика и его отца, при этом ощущаю, что пульс становиться чаще. Последняя картинка в моей голове — бирюзовые глазёна и лучистая улыбка без единого зубика. Сердце успокаивается — я погружаюсь в сон…