#1 (Глава 1)

«ЖыД»

роман

1.

Мне сорок шесть и я стал все забывать. Это страшно, когда ты смотришь утром на свою жену и хочешь попросить сварить тебе кофе, и вдруг забываешь ее имя. Стоишь с открытым ртом и не можешь вспомнить как ее зовут. Точно не помню, кажется это началось с известия о смерти моей мамы. Шок был такой силы, что я долго не мог прийти в себя, а когда очнулся, где-то через два месяца, то заметил, что стал забывать многие очевидные вещи. Названия улиц по которым хожу каждый день. Имя жены и имена детей. Номер своего мобильника. Я уж молчу про то, что не могу вспомнить куда положил ключи от машины или где снял часы с руки.
Это был майский солнечный день, коих в нашем городе бывает крайне редко. Я ехал на работу… Нет началось накануне ночью. Мне приснилось, что я стою на небольшом холме перед родительским домом, а из дверей выносят гроб, обитый красным сукном. И я знаю, что в гробу лежит моя мама. Я всегда боялся, что однажды ее не станет, что она уйдет, и когда я об этом думал, ответов не было, я понимал для себя, что моя жизнь без нее будет унылой, пресной, лишенной всякого смысла… Я проснулся в холодном поту и это правда! Так оказывается бывает. Холодный липкий пот на лице, шее. Сердце бешено и больно колотилось где-то в горле. Жена лежала на боку и испуганно смотрела на меня. Она спросила: приснился кошмар? Я кивнул ей в ответ. Она спросила о чем кошмар, но я не ответил, что-то промычал невнятное и побрел на кухню. И там ноги подкосились. Да, это был сон, но я вдруг осознал, что это уже случилось и наяву. Это необъяснимо, но вдруг меня охватило острое чувство тоски. Такая дикая, всеохватывающая — хоть волком вой! И я чуть не завыл. Закурил, глянул на часы. Шесть утра. Через час уже можно вставать и варить кофе. Я не стал ждать целый час, а речи и быть не могло о том, чтобы вернуться в постель и подремать лишний час. Я поставил кофеварку на плиту. Испуганно уставился на свой мобильник. Хотелось позвонить маме, спросить как она там, но я не посмел. Я уже знал, что ее больше нет, но верить пока в это отказывался.
И вот, я на работе, какое-то очередное собрание. Обсуждения и прения по поводу и без. Я киваю, что-то говорю, и смотрю на свой мобильник на столе. И он зазвонил. Я чуть не закричал. Все умолкли разом и уставились на меня. Наверное я так побледнел, что это все заметили. Кто-то о чем-то меня спросил, но я уже ничего не слышал. Даже звонка мобильника. Звуки исчезли.
Это был мой старший брат, а когда он звонит, то явно что-то не так. Чаще всего его звонок означает лишь одно, кто-то умер. Мне часто ему хотелось заорать в трубку, что ты… какого черта ты мне никогда не звонишь просто так! Спросить как я, как моя жизнь, как моя семья и дела? Нет. Он упрямо молчал месяцами, а то и целый год — звонил только когда кто-то из родни умер. Я уже знал, что он мне сейчас скажет. Мне хотелось швырнуть телефон в стену, убежать без оглядки, но я ответил на звонок. Он сказал мне каким-то загробным больным голосом, что мамы больше нет. И уточнил:
— мама умерла сегодня ночью, точнее утром в шесть часов. Спазм сжал тисками горло. Сердце кажется не билось, и я не дышал. Пауза в трубке. Какой-то шум, потрескивание. Недовольное сопение брата. «Ты, это, давай собирайся и прилетай.» Я собрал остатки воли и сил, заставил себя сказать только одно «Да.»
В самолете я сидел, как струна. Четыре часа. Я не спал, не ел, не пил. Я как та собака у супермаркета, чей хозяин привязал ее к случайному столбу и растворился на ее глазах в темной прохладе огромного магазина. А она обмерла вся бедная, застыла и вот-вот еще мгновение и умрет от разрыва сердца, от тоски смертной. Примерно так было со мной в самолете. Я летел сквозь время и пространство туда, где прошло мое счастливое детство, где в нашем доме всегда пахло абрикосовым вареньем. Удивительно, мама летом варила абрикосовое варенье, но наш дом всегда после, весь год, источал этот уютный сладкий запах…
… брат меня не встретил в аэропорту, я догадался, что он перепутал время, запутался в часовых поясах, в разнице во времени. Я вышел на площадь перед аэропортом и голова тут же закружилась от неповторимых запахов южного города: каштаны, акации, травы, пыль и солнце. Да, солнце тоже пахнет … я сел на скамейку. Брат приедет по моим подсчетам через часа два. Таксисты явно что-то почуяли во мне неладное и не подходили, стояли в сторонке, косились, топтались, искали моего взгляда, чтобы за него зацепиться, но я надел солнцезащитные очки и уставился на восходящее солнце. Я мог конечно поехать на такси, но я словно прилип к скамейке. Куда ехать? К чему торопиться? Мамы больше нет. А брат приедет минута в минуту. И ровно в семь он подрулил ко мне на своем запуленном внедорожнике. Он вышел из машины и я его не узнал, он сильно похудел, осунулся, сжался как-то, сморщился что ли. В нем исчезла его наглеца, испарилась уверенность в себе. Он всегда был крутым парнем, но сейчас, словно передо мной была его блеклая тень. Взгляд побитой псины. Шаги ватные, словно ноги его утопали в асфальте, как в болоте. Он подошел ко мне и мы обнялись. Ни он, ни я не заплакали. Просто стояли обнявшись и молчали. Неловко расцепились и сели в машину. Оба закурили. Поехали. Я спросил в морг едем? Он отрицательно покачал головой и ответил что нет. Домой. Зачем? – спросил я. Он посмотрел на меня грустно и как-то виновато ответил, что надо взять одежду для мамы. Она хотела, чтобы ее похоронили в черном платье в мелкий такой цветочек. Я улыбнулся. Я помнил это платье мамы. Оно мне всегда нравилось. Я любил когда мама была в этом платье и любил то разглядывать эти мелкие розовые цветочки, то пытался сосчитать их, то пробовал понять и определить, что же это собственно за цветы такие. Они иной раз казались мне то розами, то васильками, то бутончиками абрикоса… удивительно. Волшебство. И маме очень шло это платье. Наверное, она думала, отдавая распоряжения брату о похоронах, что на том свете она произведет приятное впечатление на Ангелов этим платьем. Я уверен, что так и есть… Брат покосился на меня и я поймал его недовольный взгляд. Ему не нравилась моя улыбка. Но он не стал приставать. Он меня всегда считал чуть не от мира сего.
Странный я, что поделать. В нем тоже, в моем брате, есть масса вещей к которым можно придраться, оспорить или вменить ему в вину. Например, его запои. Я тоже покосился на него, а он перехватил мой взгляд и сказал, что не сорвется, что не время. Я кивнул и спросил, как умерла мама? Он ответил одним словом «Сердце». Я отвернулся и уставился в окно. Он еще что-то сказал, я не расслышал и переспросил. Он повторил: «она умерла мгновенно». Зачем это он сказал? Наверное, хотел утешить меня. Ведь мы оба видели как долго и мучительно больно уходил наш отец. Я тогда молил Небеса, чтобы его боль и страдания перешли ко мне, чтобы он ушел без боли. Но Небеса не вняли моим молитвам. У нас у всех своя чаша боли и страданий, и каждый эту чашу выпьет сам до дна…
… первое что меня поразило, когда я переступил порог родительского дома, что вареньем больше не пахло. Брат чуть толкнул меня в спину и вошел следом.
— Ты чего?
— Запах.
— Какой запах?
— Помнишь, тут всегда пахло абрикосовым вареньем. А теперь этого запаха нет.
— Не помню. — Пробурчал брат и прошел в зал. Мы никогда не называли гостиную гостиной. Говорили – зал. В нашей квартире не было гостиной и прихожей. Вместо них были зал и коридор. А еще кухня, две спальни и огромный балкон, который мы называли лоджией. Хлеб мы называли хлебом, а не батоном или буханкой или того хуже булкой. Слово «Хлеб» всегда говорилось уважительно с большой буквы и с легким придыханием. Это все наша бабушка. Она всегда следила за столом, чтобы ни одна крошка не упала на пол, чтобы крошки со стола сметались не тряпкой или салфеткой, а уважительно рукой в ладошку. Дальше за окно на подоконник. Это ей не нравилось, но это куда лучше, чем в раковину или ведро. Сама же она крошки отправляла в рот. И затем что-то неразборчиво шептала не то на украинском, не то на идише…
… брат вынес платье из родительской спальни и аккуратно положил на стол. Задумался. Я сидел на диван, смотрел на платье.
— Что?
— Туфли.
— Туфли?
— Черные с бляшками такими. Она их просила. Не могу найти.

Конечно их нет в спальне. Мама никогда обувь не хранила в платяном шкафу. Я помнил где обувь. Я отправился в темнушку… вот еще слово из детства. Чулан мы называли темнушкой. Странное слово – темнушка. Почему-то в детстве это слово всегда меня пугало до чертиков. Терпеть не мог, когда меня отправляли в темнушку за вареньем или молотком. В темных углах мне всегда казалось, что кто-то сидит и дышит злобно… Тут на полках стояли запыленные банки с вареньем. Ниже полки с инструментом отца. А на самой нижней, в коробках, пересыпанных нафталином хранилась обувь. Я без труда нашел нужную коробку с мамиными туфлями. Уже хотел было выйти, как услышал, что в темном углу кто-то злобно и недовольно засопел, задышал. Домовой. Я знал, что это он, и что он тут живет. Он не любит, когда я сюда вхожу. Я не знал, почему, но я ему никогда не нравился. Впрочем это взаимно…

… Туфли, платье. Обручальное кольцо.

— Едем? – спросил я.

Брат не ответил. Молчал, уставившись в пол. Я подошел к нему, хотел обнять, но вместо этого протянул ему сигарету. Он благодарно кивнул и мы пошли на лоджию. В доме курить — табу! Даже сейчас, когда дом опустел. Но раньше, даже отцу не позволялось курить в зале. Изредка на кухне, под рюмку водки, а так марш на лоджию! Мы стояли у распахнутых окон. Это там в Питере только-только почки на деревьях набухли, а тут уже во всю весна! Надо же, только восемь утра, а за окном уже градусов двадцать, что будет к полудню, все тридцать пять! Отвык я от нашей южной жары. «Одичал», как говорит мой старший брат. Так и есть.

— Чулки и … все остальное привезут Мила и Соня.
— Как они?
— Нормально.

Вот и поговорили о наших сестрах. Курили, молчали, смотрели с третьего этажа во двор. Сколько тут всего было! Но в памяти только один образ. На скамейке сидит мама и о чем-то говорит с женщинами. Я стою на лоджии, любуюсь ею. Я завидовал отцу. Всегда.
Вернулись в зал, я полез в шкаф и достал фотографии. Вот фото, где мне три года. Я на руках у отца, рядом с ним под руку мама. Я смотрел на фото, и не мог узнать что за ребенок на руках у моего отца. Я не узнавал себя. Я забыл себя. И это не метафора. Даже хотел спросить у брата, но промолчал.

2.

Я сидел в коридоре, который если не знать, что это медицинский центр, можно подумать, что это коридор приятного такого мини-отеля. Картины на стенах. Стены же в в приятные теплые тона. Дорогие диваны и кресла вдоль стен. Где-то играет тихо ненавязчивая музыка. Вот открылась дверь и мне улыбнулась врач, лет тридцати пяти. Ухоженная. Весь ее вид говорил о деньгах, благополучии и удовлетворении. Она назвала меня по имени и пригласила в кабинет…