Прораб Рая. Часть1. Земля грешная.

Вместо эпиграфа: у газетного киоска: «Правда есть?» — «Нет». — «А „Россия?“ — »Продана. Есть «Труд» за три копейки". (Анекдот).
Глава 1. Фантастический человек инженер Гриф.
Никто не знает, каким образом после стольких бед над Россией уцелел этот человек, ибо начнём мы сие повествование именно с Россейского начала всей истории обретения, заселения и уклада Земли Грифа; минуя все остальные великие и малые державы мира, земли, а ведь есть и другие миры других планет. Начнём из самой, что ни на есть, недостопримечательной точки, или можно сказать, достопримечательной тем, что уголок этот вечно лихорадит переустройством себя. Может, от этого постоянного переустройства и пошёл некий сдвиг по фазе у среднего инженера от роду тридцати двух лет; ростом меньше среднего; худого; с заметно начинающей лысеть маковкой; со впалыми щеками; больными, воспалёнными от недосыпания и неправильного образа жизни, ни на что не надеющимися, глазами; к тому же, обладающего дефектом речи, вызванным очевидно, недостатком зубов, а также неподвижностью еле ворочающегося, возможно, тоже от безнадёжности, языка. Пожалуй, этот уцелевший человек – и есть самое фантастическое в нашем честном повествовании. На работе к Грифу относились специфически. Ему многое прощали потому, что кто-то должен был и работать. И когда надо было чинить дорогостоящий инвалютный прибор, так сразу бежали за ним и приказывали: «Починить!» Но говорить ему ещё и «спасибо» считалось самым дурным тоном – Гриф был вне общества приличных усердных карьеристов и нормальных людей. Его заявления, типа: «Пойду, посплю в кладовку, пока ничего не случилось», — не замечались. В принципе, он был достаточно безобиден и никому не мешал. Однажды, правда, был период беспокойства. Приехали специалисты японской фирмы по наладке и спросили – есть ли у руководства какие-нибудь затруднения по сервису старых приборов, намекая на долгосрочный, дорогой контракт, руководство сказало, что нет, и не предвидится. Специалисты выразили несогласие с тем, что сверхсовершенные приборы могут чиниться местным умельцем… варварски испохабленный монтаж, напаянные провода, перерезанные дорожки, какие-то страшные русские микросхемы, как тифозные вши, впиявившиеся в стройную ткань фирменной разработки; причём прибор работал и самонастраивался, соответствуя по классу новейшей модели фирмы. Федя был вызван, и ему было оказано иностранцами такое долгое внимание, что директор НИИ начал думать, что в Японию пригласят не его, и вообще, Федя, оказывается, мог общаться с ними! Всерьёз подумывали: «А не уволить ли Федю, припомнив старые грехи?» Но, слава Богу, простили.
Хотя этот человек был закоренелым холостяком, нравственность его была далеко не безупречна. Семьёй он себя не отягощал, но весь его потасканный, прокуренный, пропитый вид говорил о том, что он старый повеса. Впрочем, теперь он отходил от всего такого прочего ввиду того, что молодые уже на него не смотрели, а на старых ещё не смотрел он. Вы спросите, что же такого фантастического в его существовании? А то – что он, если хотите, был гений, и между прочим – чёрный. Нет, не злодей! Но как видите, далеко и не ангел. Впрочем, придёт время, и его, несомненно, будут почитать, как Бога! Но не будем сейчас утопать в догадках. Дело в том, что он изобрёл некий аппарат, позволяющий уходить ему в другой мир, назовём условно его, по-научному, подпространством. Секрет, естественно, свято охраняется им лично, ибо речи быть не может ни о каких лицензиях и авторских правах – что бы случилось, если бы всё это стало общедоступным! Но это уже другая история – дарю тему, можете её развить. Слабо могу лишь намекнуть, что всё дело в так называемом, эффекте Элдриджа, и особых магнитных силовых полях. Я-то в этом не очень разбираюсь, если не вру, но тайна есть тайна, и её не должны знать более двух. Да, может быть, вы не знали, да ещё и забыли об эсминце «Элдридже», подвергнувшемся нечаянности грустного опыта, который не смогли, (а может, не захотели), повторить? Вместо того, чтобы стать невидимым, он исчез в одном месте, появился в другом, а его несчастная команда частично вымерла, частично сошла с ума; оставшиеся в живых имели обыкновение неожиданным и никак не объяснимым образом исчезать, и вдруг обнаруживать себя в каком-нибудь странном месте, видели то, чего не видели другие, беседовали сами с собой (или с кем-то?); но добиться от них какого-нибудь здравого смысла и более-менее толковых объяснений не представлялось возможным. Многие кончили жизнь самоубийством, либо в сумасшедшем доме…
А я бы на вашем месте не стал ничему опрометчиво верить! То есть то, что было – то было, сомневаться не приходиться. Но всё остальное покрыто мраком, а толковать произошедшее можно по-разному. Не вызывает сомнения лишь тот факт, что всё это было преждевременным, и поэтому все материалы эксперимента сначала были тщательно засекречены, потом потеряны, и очень быстро забыты. А такое ведь трудно забыть! Не правда ли? Ха! Потенциалы разных торсионных магнитных полей… вихревые потоки электронов, направленные в противоположные стороны… система магнитных зеркал… хотите стать гением? Ведь каждый делает свои открытия сам! Иногда маленькие. Иногда побольше! Ищите свой рай, господа! А Федя Гриф для себя его уже открыл!
Мир не был пуст до него. И долгое время мучил его видениями воздушных прекрасных девушек, которые стояли у него перед глазами и вдруг уносились, будто сорванные ветром листы с деревьев. Иногда это были элегантные кавалеры. Но девушки чаще. Были ещё какие-то существа, отдалённо напоминающие амёб из учебников биологии, только более крупные в размерах, которые также летали, подобно растению пустыни перекати – поле, и совсем крошки – мошки, мельтешащие перед глазами, и мешающие рассматривать миражи девушек. Но всё это было каким-то не настоящим, можно сказать не живым, в обычном понимании этого слова; миражом, проекцией, не явленных миру существ, походило на мультфильменных героев без телес, но с оболочкой. На ощупь, во всяком случае, ни мошки, ни амёбы и – ох, страсти какие, — девушки не воспринимались, только глазом. Были случаи, когда вереница их проходила через него, не причиняя вреда, как будто экспериментируя, или стояла какая-нибудь перед глазами, и смотрела немигающим взглядом змеи. Видения их не понимали слов, но иногда слушались его жестов и общались с ним также жестами.
Но должны сказать, что ко всему этому наш фантастический инженер относился, как к собственному бреду, и по-первости находя удовольствие в общении с галлюцинациями, вскоре стал их просто бояться, и собственно за себя, что окончательно «бзикнется». Ладно ещё, видеть что-то, что не видят другие, но ему стало казаться, что в шорохе трав и слабых порывах ветра он стал угадывать и различать слабые голоса, идущие от видений, и чудные звуки музыки, сравнимые с пеньем сирен, ибо всё это грозило поглотить его целиком без остатка и лишить разума, или того, что им зовётся. Он рыдал навзрыд, слушая эти слабые отголоски чужого мира, и только страх потеряться, возвращал его на землю. Болезнь явно прогрессировала. Он пил, и конечно, ни за что не стал бы, рассказывать о своих «глюках», ведь ему не улыбалось считаться больным белой горячкой. К тому же, когда он возвращался в изначальный свой уголок России, отчий дом, однокомнатную квартиру типа «хрущёвка», всё становилось на места, — ни каких девушек, — кроме тех, что он таки исподволь приводил и отводил назад, — не было. И уходили они, точнее сказать, сами. Как видим нашего закоренелого одиночку, вполне, можно назвать джентльменом – ведь бросал их не он, а они его; в конце концов, им это всё просто надоедало – приносить его пьяного домой, вынимать из драчек, выслушивать бред собачий и опускать перед вечно сидящими на скамейках бабками глаза от того, что не жена. Кому хочешь, надоест. В пьяном виде он мог и за ножик схватиться. И потом, эта его манера сравнивать тебя с какими-то эфирными созданиями, и рисовать в «обнажёнке» свисающие куски мяса и жира… Наш инженер был прекрасный чертёжник и, какой ни на есть, художник, тяготевший именно к сверх-модерн-социалистически-пессиместическому реализму. По-другому сказать, помоечная живопись – была его музой. А если претендовать на знание всех направлений в искусстве живописи, его направлением был – немецкий экспрессионизм, пессимистический и упаднический. Его взору доставляло удовольствие сгущать краски – пот, кровь, грязь – фу! Но всё это, если хотите, была ещё одна реальность, сопутствующая основной, — (о, как уцелела эта грань!) – работой над изобретением мира! Всё для этого человека происходило, как бы вскользь, оставаясь незамеченным. Он мог не узнать назавтра свою сегодняшнюю симпатию. Он всегда чувствовал себя униженным, обиженным и оскорблённым. Шёл к людям, чтобы обидеть их, и быть ими осмеянным. Жил с женщиной, чтобы она его бросила. Такие и подобные страсти раздирали его на части, мешая жить, работать и творить. Но наступали, наконец, светлые периоды, и он весь уходил в создание своего мира…
В конце концов, он браво разделался с видениями, пропустив через них ток высокого напряжения. Видений не стало. Призвав в помощники системы ЭВМ, он создал чертежи величественных дворцов и замков; и начал производить захват своей адской машиной ничего не подозревающих людей во время их сна; и переносить в своё подпространство, где они под принуждением, под действием волн, известных одному лишь злосчастному инженеру, ни по дням, а по часам, и под глубоким то ли гипнозом, то ли наркозом, возводили во славу рождающегося бога, дворцы, замки, и прочую архитектуру. К утру инженер возвращал их по местам, а дальше трава не расти, его не интересовало, что чувствуют люди, которых он использовал. В его руках была полумиллионная армия рабочих и безработных, вечно голодной, серой массы моли, «эпсилон – полукретинов». Вот такой вот «бзик» имел место. Но при этом на своей земле, истинной и грешной, Гриф никогда не использовал приёмчики и технологию своих новооткрытий ни на ближних, ни на дальних знакомых. Надо сказать, что как правило, одно открытие ведёт за собой другое, а если и не открытие, то замеченное новое явление, которое тоже можно «подмять под себя». Таким образом, не затрудняя себя объяснением в деле о пропавших галлюцинациях, в деле нашедшейся волны наркоза – гипноза, не беря в голову, откуда берутся у людей при ночной работе в подпространстве силы, злой гений уже вовсю пользовался ими, предвкушая построение своего светлого мира. Отходя от своей работы, он уже разглядывал себя в зеркале, стараясь придать себе более величественную позу, разглядывал свой хищный профиль, сравнивая себя с Грифом. В нашем случае, у человека, действительно, было два лица: одно – среднего скатившегося инженера, и второе – то, с хищным профилем птицы – Грифа, пока ещё никому не известного, нельзя сказать, злодея – тирана, но тем не менее, чёрного гения, ибо сами видите…
Однако, скатываясь всё ниже и ниже в Россеи, и возвышаясь в собственном мнении на земле Грифа, он терял и терял осторожность…
Глава 2. Роковая встреча.
И вот однажды, напившись до ручки, если хотите, он и начал великий пьяный трёп о своей великой неудавшейся жизни и тайне случайному соседу по кружке пива, оказавшемуся к тому же любопытным экземпляром человеческого рода, проявившему интерес к своему пьяному собеседнику. Рано или поздно это должно было обязательно случиться. Но это не просто случилось, но было и весьма знаменательно. Встретились в пивной великий неудачник, чёрный гений, и великий прохиндей, генератор идей, прохвост и скандалист; лидер партии мартовских котов,- ну, скажем, не Дон Жуан, но Дон Март, — находившийся в самом расцвете сил и лет! А именно двадцати шести от роду, с уже неким увесистым грузом прошлого в виде приличного холмика за спиной! Вид у него был самый, что ни на есть чертовский, и ей богу, заслуживающий более внимательного взгляда! Ах, но почему инженер Гриф не представил себе всего лишь хвоста позади техасовских джинсов, может быть, он перекрестился бы, и не доверил этому типу своих бессонных чёрных ночей, но внимание, и казалось, неподдельное сочувствие «другана» заставляло всё далее и далее, всё с большими подробностями и жалобами на жизнь, открывать свою, так сказать, душу этому дьяволу. Итак, о последнем: малого роста, худой, вертлявый с пижонскими жестами кривляки, явно гордящегося собой и своими мужскими достоинствами, с тоненькими ногами – спичками, с горбом за спиной, благодаря которому верхняя часть тулова выглядела солиднее нижней; с моднючей кудрявой химией на голове, и прямо-таки, адским лицом. Нет, нет, не кривой, и не косой. Но холодный гипнотизирующий взгляд маленьких колючих глазок, тонкие губы в хитрой усмешке, прямой, словно отполированный нос и высокий лоб, собранные вместе, представляли собой, лицо притягивающее и отталкивающее одновременно, так же, как притягивает и отталкивает нас что-то запретное и нехорошее, явно нехорошее, но и запретное! Ах, если бы не запреты, сколько бы зла в этом мире осталось несовершённым! Этакое сходство с чёртом делало для женщин встречи с Доном Мартом неотвратимым обстоятельством в неизбежности интимности отношений. И попадались на эти обстоятельства «оч-чень» и «о-очень» многие, начиная от опытных мэм-с и до юных и чистых душой и телом. Дэс… Практиковался этот дьявол во плоти по большей части – на женских душах, но зайдя в пивную, не преминул добавить к своей любопытной коллекции и душу, отданную ему инженером Грифом! К чести Дона Марта, следует ещё добавить, он страдал дошедшей до наших времён, из самых что ни на есть древних, странной и страшной болезнью эпилепсией. Он заранее чувствовал свои припадки, и если имел возможность, изолировал себя от других, но подчас и не имел, поскольку был человеком, (если человеком), весьма разъездного характера. Хотите, назовите это бомж, ещё точнее, без определённого места жительства, потому что и дом, и родственники имелись. Припадки могли длиться у него часами или минутами, а после некоторым его пассиям доводилось слушать его рассказы о встрече во время припадков с великими людьми прошлого и будущего, а также со всякими страшилищами – о последних он, таки, не любил рассказывать. Кто знает, может, и в самом деле всё было именно так. Не будем же и мы, по его примеру, касаться этого подробно. Дон Март был Дон Март. Дон Март ничего не боялся. Оговоримся, кроме – сумасшедшего дома! Он был отчаянным жизнелюбом, пробовал колоться, глотать колёса, курить как пароход, что было, и брал в конце концов от жизни всё, что она могла ему предложить, и плохого, и хорошего… Дэ-э-с! Знаменательная встреча состоялась! И договор был заключён! И душа заложена! Дон Март взял на себя обязательства, во что бы то ни стало, и чем бы то ни стало, помогать инженеру Грифу! Не знаю — чем. Хотя бы искренним вниманием к персоне инженера и почти неподдельным сочувствием! И Дон Март, само действие, взял в свои маленькие цепкие руки слабовольного инженера Грифа!
С разговора об изобретениях, перемежающихся словами, не допускаемыми цензурой, перешли, конечно, на этих и тех женщин… и здесь ещё раз елеем полил раны инженера Дон Март. Выслушав причитания пьяного гения о том, что нет женщины, способной понять его душу, с постоянно повторяющимся рефреном: «Где женщина? Покажите мне её!»- Дон Март приступил к своей повести о любви, чем видимо, решил воздать должное за заложенную душу.

Глава 3. Любовь Дона Марта и вообще о бабах.

— О, моя первая была раскрасавица! Я, конечно, не считаю пробы пера, так сказать, в счастливые школьные годы! Я уже имею в виду пору своего совершеннолетия. Её звали Аня, впрочем, я её звал Анюта. Представьте себе, волосы ниже пояса, голубые глаза, прямой нос, а фигура! А ноги! Она, представьте себе, ждала какого-то тип из армии, письма писала. Девочка, что надо была! Она у меня около месяца жила. Её родители с милицией её от меня отрывали, в буквальном смысле этого слова! Из дома убегала! Её у моей двери караулили, она через окошко ко мне лазила – я, видишь, жил тогда на первом этаже, с родителями, конечно. Но в своей комнате, и если хочешь знать, из всех комнат самая большая. Попробовали бы они мне что-нибудь сказать! Ты не смотри, что я маленький, от меня бабы на стенку лезут! О, ночи, полные огня! Какие страсти были! Му-а, девочка была! Сейчас, правда, кхе, её не узнаешь! Скурвилась, дрянь! Сначала всё ныла: «Давай распишемся!» Как-то девочку привёл – сама ушла! Я тогда, веришь, в театр поступил. Ну, шум-то ещё долго было! Стёкла мне бутылками била. Под окнами орала, что ей жизнь испортил! Кстати, представляешь, встретились недавно. Поговорили. Курит, как паровоз. Я ей даже диск подарил «Юнона и Авось».
— Чего же ты не женился?
— Я же говорю, в театр пошёл работать. Я тогда первую премию отхватил за роль Протуберанцева, смелый был спектакль! Горком после премьеры его и прикрыл. Да и потом, разве на всех женишься? Я там, понимаешь, с актрисочкой одной познакомился. К сожалению, ничего не было с ней, не дошло. Она, представь, во ВГИК поступила после…
— А что это?
— Институт кинематографии, господи!
— А ты что в армии не был?

— Нет. То есть, да. Недолго. В ракетных. Но меня в голову контузило. Припадки начались. Эпилепсия. Вспоминать не хочется. Да и нельзя. Эта часть секретная.
(Здесь Дон Март, наверное, придумал. Он любил несколько пофантазировать/ приврать слегонца. В армии он не был. И эпилепсия была врождённая.)
— И я вот три года отпахал в морских, в кочегарке. У меня с того времени лёгкие болят!
(Увы, все мы любители красного словца!.. лёгкие у инженера болели от чрезмерного увлечения куревом, и язык плохо ворочался, ибо распух, тоже от этого.)
-Ну, а дальше, сам знаешь, пошло – поехало, театральное два года, потом ушёл!.. (Точнее было бы сказать, выгнали за аморалку).
… Общежитие – девочки – театр – я их кучу сменил — и девочек, и театров,- то я не нравлюсь режиссёру, то он мне, то жить негде, у баб же всё время не проживёшь, существа ненадёжные! (О! В этом Дон Март нашёл горячую поддержку Грифа).
— …И все на одно лицо!.. (Эти слова принадлежали Грифу, и вызвали активный протест Дона Марта).
— О, нет! Если я начну вспоминать о каждой подробно – о складочках, о родинках – для отдельной большой энциклопедии!
Дон Март был красноречив, и мог говорить часами, сам себе, яко тетерев на току, самодовольно наслаждаясь собой и любуясь…
А меж тем, они были похожи кое в чём, эти два человека. Только один не получал никакой радости от сношений, кроме физиологической, а другой свою коллекцию лелеял и окрашивал романтическим светом. Свои, скажем так, — похождения, и радость от них била ключом. И впрямь, это был редкий экземпляр. (А что вы думаете, он разглядывает «бабочек», а мы – его).
В заключении долгой беседы, суть которой, именно «духовной» части её, мы вкратце передали, упустив, как всегда технические подробности инженерных конструкций, рационализаторских новоделов, альма — матерь изобретений, профстандаров и терминов, в которых и чёрт не разобрался, и Дон Март всё делил пополам, последний — таки задался целью добыть инженеру такую женщину, которая принесла бы ему радость, вдохновив на новые прогрессивные подвиги в «ноу хау», даже если уже «хау» и «ноу», то де вполне хватило и того, что уже было накопано новым Эйнштейном- Теслой в одном лице Феди Грифа. Кстати, узнав, что инженер до сих пор умудрился сохранить в паспорте чистое место в графе о семейном положении, Дон Марс искренне удивился, и бурно выразил свои поздравления! О своей жене, о ребёнке, и ещё одной жене, он пообещал рассказать в следующий раз. Порядком стемнело. Заведение закрылось. И Дон Март потащил пьяного, едва сопротивляющегося инженера, на вокзал, где упросил при помощи своей галантности некую девицу купить им билеты, так как кассирша не хотела обслуживать пьяных. Они дождались электрички, сели на неё. И отправились теперь в родную обитель Дона Марта к его мамаше и папаше, в деревеньку под именем Подмышкино, примерно, там же и располагающуюся…
С некоторыми сложностями, объясняющимися затруднениями с координацией тел, они таки, добрались до деревни. Благо, нужная остановка на электричке, была последней, и их растолкали подметальщицы. С трудом вспомнив друг друга, Дон Март и инженер на последнем автобусе, без билета, добрались до Подмышкина. Но сразу к родителям не пошли, а заночевали на первом попавшемся сеновале, неизвестно кому принадлежащем.

Глава 4. Адам и Ева.

Утром инженер был хмур и никак не мог понять, что это за Подмышкино, и какого чёрта он здесь забыл. Дон Март, по обыкновению, весел и беззаботен. Проснувшись, и увидев рядом с собой мужика, он, было, хотел смотаться, но начал припоминать какую-то тайну, повязавшую их и, восстановив кое-как события минувшего дня, решил повременить порывать отношения, ибо жить не мог без всяких историй и приключений. После того, как добросердные предки накормили своего непутёвого отрока и человека с хмурым лицом, пришедшего к ним, блинами с вишнёвым вареньем, лицо пришедшего несколько подобрело, и человек даже ударился в философию об укладе деревенском. Получалось так, что чего в деревне и не жить, пей да ешь, да спи, (о работе, о земле, о скотине как-то не подумалось), а вот жить в городе – так хоть орден выдавай за вредность – газы, химия, нервы. Дон Март говорил о местных «гёрлах». Каждый пел своё, не слушая другого. Когда это было понято, настала пауза, за которой последовала опохмелка домашней же, вишнёвой наливочкой, и осмотр достопримечательностей деревни. Первой же достопримечательностью, к которой они сразу же направились, была «гёрла» по имени Женя, маленького роста, худющая, курносая, рыжая и конопатая, с липкими зелёными глазами. Она не постеснялась, завидев Дона Марта из окошка, броситься к нему на шею, и привела в уютную свою однокомнатную квартиру на втором этаже двухэтажного дома, где жила со своей матерью. Умная мама сразу смоталась куда-то по делу. В комнате едва умещались стол, шкаф, кровать, диван, телевизор и фортепиано. Она была учительницей в музыкальной школе. О, романтика! Деревенская муза и этот… не сказать бы, ублюдок, но… что?.. что в тебе есть Дон Март? Разумеется, эту Венеру Дон Март называл не иначе как Евгения, а также в хорошем расположении духа – Евочка! Сейчас, как видно, оно было отличное! «Евочка» не сходила у него с языка! Скованный и прямой инженер, сидя на стуле, боялся пошевелиться, дабы не выдать своего присутствия милующейся яко голубки паре, нисколько не стесняющейся им. Видимо, конопатая Венера была приучена к фокусам своего возлюбленного, рука которого, как бы между прочим, бродила по едва заметным на плоском теле выпуклостям, заметно, однако, поднимающимся и опускающимся в такт её дыхания. Только после того, как Дон Март расстегнул половину пуговиц на блузке, она, кажется, заметила присутствие обалделого инженера, и запоздало скрестила руки перед грудью, а глаза её, казалось, просили прощения за выходку мужа, ибо иначе она его не мыслила. Впрочем, её такое поведение взбесило Саню, — это настоящее имя Дона Марта, как его называла Венера – Евочка. (Но опять же, сам Дон Март величал себя Адамом, в своём романтическом амплуа). Он наорал на инженера, попытавшегося откланяться, и заставил его вновь опуститься на «горящий» под ним стул, и больно сжал кисти рук Евочке, отдёргивая их от открывшей прозрачный бюстгальтер блузки. Он что-то плёл о первородном грехе, — что это вовсе не грех, а естественность; и что они, Ева и Адам, просто обязаны жить в этой естественности, не взирая на лица, и обстоятельства, а не в надуманных кем-то приличиях и что приличия будут устанавливать они сами; что у неё маленькая грудь, и носить при такой груди бюстгальтер — значит, быть рабом придуманной системы; что если она будет сейчас с ним – это будет доказательством её любви, и освобождением от дурацких рамок; что какие-то народности живут открыто, на глазах у всех, а у каких-то в праздники любви в бараках в полной тьме с кем попадёт. Боже, как он действовал — взор горел адским пламенем!.. (И не подумайте, что у автора плохой стиль, но только так и надо сказать о Сане – первоклассный актёр с великолепно преподнесёнными штампами). Ни что, ни что его не могло остановить! Единственным желанием у него было, – добиться сейчас, на глазах инженера, немедленного обладания этой маленькой плачущей лепечущей крошки. (Не подумайте, что это автор увлёкся. Это Саня увлёкся, и чего-то там здорово играет, и сам при этом искренно себе, любимому, верит, — и смешно, и плакать хочется – дурак, одним словом, на букву «му». А как об этом по-другому рассказывать? Ну, в самом деле, ей Богу, сами послушайте!..)
— Сейчас! Сейчас! Или никогда, и это конец! Здесь не мальчики, и не девочки!
— Не надо! Не надо! Я сама. Сама.
(Дэс-с… Саниным стилем выражаясь: «Лажа. Только птичку жалко!»)
После того, как она деревянными пальцами, стараясь не смотреть на инженера, — который и сам-то смотрел в пол, закрыв лицо руками, и по звукам лишь догадывался, что происходит, — сбросила с себя одежду, а лифчик, по указанию своего Адама, выбросила в мусорное ведро, и послушно расстелилась на диване,- пыл последнего несколько угас; и он самодовольно произнёс: «Вот так. Мне просто необходимо было, чтобы ты верила мне, а не каким-то долбанным моралистам».
— Давай, инженер, на пять минут свали на кухню! На кухню, я сказал, куда попёр!
И взятый в полон чёрный гений, попытавшись было уйти, послушно «свалил» на кухню, едва выдавив из себя: «Пойду, покурю!» А на кухне всё не мог оторвать взгляд от лифчика в мусорном ведре, а руки его мяли и мяли беломорину…
Через пять минут послышался голос Адама: «Вот так! А то, как девочка!» После чего, похоже, началась бурная истерика с Евой, ибо фраза стала каплей, переполнившей беднягу. А на звук чего-то разбитого, инженер вышел из задумчивости, точнее, из транса, и робко притопал назад в комнату. Разбитым оказался экран телевизора. Утюг, которым его разбили, валялся рядом. Кинула его, по всей видимости, Ева, ещё хлюпающая носом, но сама притихшая от своего взрыва. Ева была нага, и не стеснялась своей наготы. Более того, она была великолепна. Мягкими и развязными движениями Дон Март приподнял со стола хрустальную вазу и резко бросил её на пол! Сотней осколков разлетелась она, издав жалобный вскрик, и заставив вздрогнуть и Еву, и инженера.
— Прекрасно, Ева! Я люблю тебя! – гордо произнёс Дон Март, — Если захочешь проводить меня, приходи вечером к предкам.
И он развязными мягкими движениями обнял её тело, и величаво поднёс свои губы к её раскрытому, часто дышащему рту. Он поцеловал её одними губами. Также величаво отошёл от неё, вытолкал ошалевшего инженера, в дверях ещё раз обернулся на дела своих рук, и вышел вслед за инженером из дома. А на улице участливо спросил: «Ну, как ты себя чувствуешь? Не проголодался ещё?» В ответ на это инженер ничего не смог из себя выдавить. Но оценить способности Дона Марта имел честь; способности, не видимые для мужчин, и чувствуемые женским полом, — сказать по-другому, невидимые женщинам ловушки, столь явно видимые мужчинам.
Дон Март что-то свистел. Инженер молчал. Наконец, не вытерпел.
— А что у тебя здесь ещё такая краля есть?
На что ему был дан ответ.
— С одной кастрюли два раза пенку не снимают.
Подумав, инженер парировал: « Если молочная – можно снять».
— Я имел в виду пенку с варенья… такой крали, может, по всему Советскому Союзу больше не найдёшь! А если ты имеешь в виду первую мою Анюту, то Анюта – не отсюда. Это мои предки после в дедов дом перебрались, сюда то есть.
-А чего не женишься?
— А зачем?.. У самого паспорт, чай, ещё чистый. А у меня уже один раз запачканный.
-Расскажи.
— Чего? О жене что ли?
— Да.
— Да ну её! Потом как-нибудь.
-А дети?
— Сынуля, от жены, остальных не считал. Не в курсе… а на ней я, может быть, ещё и женюсь, не знаю… поближе к старости. Если она, конечно, раньше меня замуж не выйдет.
— А ваза?
— Что ваза? Ваза упала… упала ваза! Ха-ха!
— Дьявол во плоти! – наконец-то сумел осмыслить происшедшее инженер.
— Благодарю-с за комплимент-с! – рассыпался в поклоне Дон Март.
Так они притопали в соседнюю меньшую деревню. — «Здесь друган живёт. В войнушку вместе играли. Я – эсэс, а он – партизан», — обронил Саня, — «…вон дом поповский у церкви, где кладбище. Туда и направимся».
Туда и направились.

Глава 5. Белая церковь.

Уже несколько лучше зная своего спутника, инженер мог думать – какой такой друг живёт в поповском доме рядом с церковью и кладбищем. Не завидное соседство. Пожалуй, сам он здесь жить не смог бы. Между тем, они дошли и постучались в двухэтажный поповский дом. Дверь открыла полноватая низенькая женщина и сообщила, что Рома не пришёл ещё с работы, но скоро будет, и предложила им пройти подождать его, но галантный Саня поблагодарил её улыбкой и поклоном, и пообещал заглянуть чуть позже, а пока они с приезжим архитектором, как он представил инженера, посмотрят церковь. Она находилась прямо через дорогу и сторожила кладбище, которое возвышалось над остальной частью деревни. Думалось, что люди здесь особенно уважительно относились к покойникам, предоставив им лучшее место под солнцем. Церковь была сильно разрушена, но роспись осталась – яркая, как и сотни лет назад. Правда, там, докуда могла дотянуться человеческая рука, — значительно выше людского роста,- поверх библейских сюжетов, — чёрным всё было исписано, закрашено, и осквернено похабными надписями, рожами и подписями. Пол наполовину разобран, а подполье уходило куда-то глубоко под церковь. — «Там гробы с останками служителей церкви», — пояснил Дон Март, проследив за взглядом Грифа, — «В детстве мы всё здесь излазили, кстати, вон там, моя подпись – видишь? – выше всех!» Они попытались добраться наверх, до колокольни, но вышли только на верхнюю площадку, с которой хорошо была видна ещё одна деревня, ещё более бедная и затерянная, чем эта. До верёвки с колоколом было не дотянуться, ибо верх церкви горел, а там, где дерево и не сгорело, доски отсырели, отрухлявились,, и грозили сбросить шагнувшего на них.
-А я тут черепа козлам загонял по десятке. У меня их из меда брали, и так, для понта дела, у меня дома у предков раньше тоже стоял, кстати, детский…» — ударился в воспоминания Саня – дьявол. Всё вместе взятое на инженера произвело сильное впечатление.
— Как загадили, сволочи! – проговорил он с какой-то дрожью в зубах.
Дон Март взглянул и усмехнулся, однако, ничего не сказал.
— Ты их своим кралям не даришь?
— Черепа-то?.. Не каждая возьмёт. Но вот Киска взяла, сама выпросила. Знаешь, такую киску, которая гуляет сама по себе? Сказка Киплинга такая есть. Удивительная порода женщин! Гордые, свободные! А сколько страсти! Артистка… в театре вместе работали… в школе драматический вела, вот для сказки и взяла, сказка там какая-то у ней с бабой Ягой была…
О, господи! Сколько я её бросал, никак бросить не могу. Вроде отойду, а потом опять к ней тянет, как увижу… дважды или трижды… да, в самом деле! Я на ней трижды как не женился! Нет! Ты не представляешь её! Такой греческий, знаешь, нос – античный! И глаза зелёные, как у дикой кошки! Такую укрощать – смертельный номер!
Внизу их уже ожидал Роман.
— Как тебя моя мамуля встретила?.. – сразу спросил у Сани.
— Ни-ча-во! Даже подождать предложила!
— Ну, это потому, что Оли нет.
— Как она живёт?
— С мужем.
— Угу!.. Ну и прекрасно! – обрадовался и широко расплылся в улыбке Саня.
— И здесь набедокурил? – проговорил инженер.
— Ну, что ты! Просто я плохо влияю на всех этих маменькиных дочек и сыночков!
По тону Сани, однако, можно было заметить, что он бы не прочь и здесь бедокурить. Пришли в дом. Ещё поели. Тоже блины, но теперь с мёдом. Выпили крепкого кофе. Побазарили каждый о своём. Роман говорил сдержанно, держался с достоинством, отвечал на вопросы Сани о знакомых – что с тем, что с этим. А потом предложил сходить в церковь в час ночи. На маменькиного сыночка он совсем не был похож. Был спокойным и деловитым, пожалуй, при таких двух разгильдяях даже слишком. Посередине беседы прервался, сходил покормил свинку и собаку…
Вообще, было непонятно, что могло быть общего между двумя противоположностями – Доном Саней и Романом. Общими у них были только церковь и кладбище – достопримечательности трёх деревень, находящихся на большой дороге. Что Саню тянуло к кладбищу – в общем, ясно: черепа, склепы, возможность поживиться. В недавнем прошлом какой только сброд не ошивался возле церкви, грабя всё, что можно было из неё вынести, — местные и городские, а также столичные производили раскопки и подкопы под древние церковные устои, — так были вывезены крест с вкраплёнными в него драгоценными камнями, найденный в одной из гробниц, и все иконы; практиковалось и мародёрство, и установить теперь, кто выдёргивал золотые зубы у захороненных церковных служителей, не представлялось возможным. Кроме наживы была ещё жажда новых ощущений и желание атмосферы таинственной и даже более того – жуткой. Здесь же под сводами брошенной церкви, устраивались пикники – балдежи, здесь же местные насиловали своих и приезжих девчонок – практиканток. И вообще, было не понятно, как это бог всё это терпел!
Роман же с церковью был связан кровно. Живя от неё и от кладбища в трёх шагах, он мог бы кое-чем попугать неверцев. Но со спокойной уверенностью, не бросаясь в длинные рассуждения, он только сказал, обращаясь более к архитектору, чем к Сане, что у церкви есть хозяин. Роман не был отпрыском поповского рода, но его прабабка долгое время прислуживала последнему церковному попу, который завещал ей половину большого двухэтажного дома. Три широких комнаты составляли её, и четвёртая, тоже большая комната, использовалась, как свалка для макулатуры. В этой комнате, по рассказам Романа, точнее, по одной оброненной им фразе, бывало привидение последнего попа. Кроме этих комнат на первом этаже находилась широкая кухня с русской печью и ещё комнатушка, отгороженная занавеской, и прихожая. Кроме всего был большой чердак – никак не используемый,- (хотя, кажется, там жил домовой, и гремел иногда чем-то),- и подвал, используемый частично. Во вторую половину дома на лето приезжала жить семья поповского сына, который работал попом же в городской действующей церкви. Конечно, всё это было таинственно и зачаровывало. Сам же Роман от природы был одарён при своём среднем росте очень неординарной внешностью. Он был красив! Причём, он был породистый, ибо у него были карие глаза при абсолютно белых курчавых волосах. Внешние данные, которые и у женщин весьма редко встречаются. Ещё одна, противоречащая Саниной чертовской роже, чисто внешняя особенность. Короче, если уж заводить романы, то только с такими Романами. Но по зорким наблюдениям бабушек – старушек у Ромы была девочка, с которой он дружил. Девочка ещё училась в школе. С девчонками – практикантками он общался, но ничего предосудительного замечено не было. Мать его была добрая и хозяйственная женщина, на которой держался весь дом. Отца уже не было. И сын был хорошим помощником, работником в доме. Вот таких бы, как этот Роман, побольше! Какой-то страх ответственности за всё содеянное на земле зло исподволь начинал точить инженера Грифа, хотя себя он вовсе не считал злодеем, и его всё более начинал раздражать найденный за кружкой пива товарищ, — своей фамильярностью, вседозволенностью и особенно уверенностью, что всё в жизни для него. Грифу всё время доставались уже сломленные каким-то личным несчастьем женщины, уже имеющие за своей спиной груз воспоминаний. А тут Гриф воочию видел, как появляются эти женщины, как ловко и мимоходом снимает с них пенку, стружку и одёжку какой-то проходимец, внешностью напоминающий чёрта. Гриф и сам не красавец, но почему все, вся их страсть, любовь – вот этому самодовольному Адаму, который уже и знать не помнил, что вечером к нему могла вдруг прийти Ева. Инженер напомнил об этом вслух.
— Чёрт с ней. Подождёт. – Был ответ Адама. – Да, кстати, Рома, как она тут без меня жила?
— Нормально.
— А этот рыжий её?
Роман вздохнул.
— Тоже.
— Не женился?
— Её ждёт.
— Ха! Ну, пусть ждёт!
— А ты не думаешь?
— Пока нет.
Перешли на другие темы. Потом играли в карты. И здесь только обстановка смягчилась. Все оказались заядлыми картёжниками. Потом был ужин из жареной картощки с солёной иваси и крепкого кофе. В час ночи Роман позвал архитектора – инженера в церковь. Дон Март идти не захотел, сказал, что неохота.
Жутко было пробираться к церкви между могилами и крестами. Какая-то странная птица кричала. Инженер с радостью бы повернул назад, но боялся обнаружить свой страх перед Романом. В церкви каждый их шаг гулко отдавался в её сводах, и с потолка на них взирал Бог с облупившимся лицом, даже образ которого не смог, очевидно, вынести осквернения церкви! Жуткое – жуткое ощущение, что тебе кто-то смотрит в спину. Отсыревшие точно плачущие фрески, мокнущие в собственных слезах, взывали к справедливости, к некоему отмщению за себя. В ночной тишине, казалось, отчётливее проступили чёрные надписи на белых стенах церкви. И… что это… что это… Они стоят. Роман и инженер. А кто-то идёт. Шаг. Шаг. Шаги также гулко отдаются в церкви, как их собственные.
— Что это? Ты слышишь?
— Да.
— Что это?
Вверху что-то пролетает. Шебуршит крыльями, хлопочет. То ли птицы. То ли летучие мыши.
-Птицы.
-Нет. Шаги.
— Это шаги… пойдём.
Они поворачиваются спинами, и уходят… и сзади них отчётливо слышны шаги… холодный пот выступает на лице инженера…
— Не оглядывайся. Иди.
Спокойный негромкий голос Ромы. Шаги провожают их до самого выхода из церкви. И на кладбище это жуткое ощущение взгляда в спину, пока не спустились с него и не перешли дорогу. Спасительная калитка. Лестница.
— Кто это был?..
— Хозяин…
— А почему нельзя оглядываться?..
Роман пожал плечами. Он и сам не мог привыкнуть к ощущению, которое он уже испытал не раз…
— Он мог что-нибудь сделать?..
— Не знаю… нет. Ты был со мной. Гость.
— А ты?
— Он меня знает. Я живу здесь.
— А если бы я был один?
— Тогда, может быть…
— Но ведь этого не может быть?..
Роман опять пожал плечами. А потом сказал: «А Сашка ни во что не верит!..» С этой минуты инженер Гриф точно решил про себя, что если он доведёт проект построения своего государства до конца, – он обязательно прихватит с собой этого Романа; создаст ему там такие условия, чтобы девушки видели его преимущества перед Доном Мартом; и уж если с кем-нибудь заводили романы, то действительно с тем, кто этого достоин! Но, в конце концов, не испортит ли жизнь и его? И почему именно жизнь?.. Может быть, его испортит тот же Дон Март. И вообще… Что за сомнения начали возникать? Разве он уже не развеял в «пух и прах» эфирные галлюцинации в подпространстве? И разве не создают ему замки захваченные ночью рабочие массы? Могли бы и сейчас создавать, если бы он не был здесь. Всё. Хватит. Пора выбираться из этих трущоб. Помимо всего прочего, есть ещё и работа, и оклад инженера, и то, что называется, — загудел… чёрт… Ему прогулов бы не надо… достать бы справку по болезни… Тем не менее, посетовав на чёрта, занёсшего его сюда,- (накостылять бы кому),- Гриф предпочёл сидеть развалившись, и делать вид, что слушает «музьон» и трепотню приевшегося типа Сани о достоинствах и недостатках музыкальных рок-групп, наплодившихся наподобие тараканов, (сам он, ни к лешему, в них не разбирался)…
Слава Богу, что всё когда-нибудь кончается, и под утро, часа в четыре, попрощавшись со сдержанным, но гостеприимным хозяином, приблудный инженер Гриф двинулся вместе с бродягой Саней обратно к его предкам. В голове его роились большие планы. А сам он жаждал избавиться от чувства виноватости хотя бы перед этой церковью. Ведь, не он же, в конце концов, отрывал черепа и всё прочее-прочее, о чём даже не хочется думать. Но почему-то ему, создавшему вместе с ЭВМ, прекрасные проекты замков и дворцов у себя, в другом пространстве, совсем не подумалось об очищении и восстановлении хотя бы одного этого, встретившегося вплотную ему, храма божьего, рукотворного народного произведения архитектурного искусства, а ведь он, какой ни на есть, был ещё и художник, хотя бы и поганого прогнивающего натуралистического толка.
В доме Адама ждала Ева. Точнее спала, не раздеваясь, на его кровати.
-Ты, на диван и дрыхни, — распорядился Адам инженеру, послушно присевшему на кончик дивана, — стесняешься, что ли эту?
— Да нет. Я сейчас…- инженер погладил себя по начинающей лысеть голове, и начал неуверенно расстёгивать пуговицы на рубашке. Срываться куда — либо сейчас одному было не реально. Всё-таки усталость брала своё. Хотелось хотя бы положить тело по горизонтали.
Адам разделся до плавок. Начал раздевать Еву. Она проснулась и не сопротивлялась, попросила только погасить свет.
— О, господи! Опять морализм долбанный! – проворчал Адам, но свет всё-таки погасил. (Бог сделал вид, что не услышал). – А ты там, дрыхни давай, сподвижник! – прикрикнул он на Грифа, — Чего только двигать будем? Х. валять и без тебя справимся! – и в лоб инженера Грифа стукнулась подушка, брошенная с соседней коечки. Вслед за подушкой прилетело покрывало.
— Спокойной ночи вам… — произнёс инженер.
Ему не отвечали. А через некоторое время послышались сдержанные вздохи и шёпот: «Я боялась… думала, что ты уже уехал… но ты ведь, не уедешь так скоро… правда?»
Федя очень устал, а сон не шёл… но Федя изо всех сил старался дышать ровно и не скрипеть пружинами… Недостаток этого полностью перекрывала соседняя коечка.
Утром инженер Фёдор Гриф, снабжённый деньгами, взятыми Адамом напрокат у Евочки, отъехал сначала на автобусе, затем электричкой назад в свой родимый угол. Евочка уговорила Адама остаться.

Глава 6. Чужие костры.

Чувство виноватости, тоски, неприкаянности не оставляло Грифа. Ещё с большей силой одолевало чувство разобщённости со всеми, своей ненужности никому. Собственная однокомнатная квартира отталкивала своим нежилым видом. Мусор слоями покрывал пол. Давно не было у него женщины, которая могла бы пройтись по всем углам мокрой тряпкой, и по нему самому сколько-нибудь нежными руками. Перед глазами стояла голая Евочка и смотрела верными щенячьими глазами, но не на него. Агнец закланный. Мамаши, кому растите своих дочерей? Что-то не мог вспомнить Гриф, чтобы на него кто-нибудь так смотрел. Да если б на него так посмотрели! Другие глаза помнил он – злые, насмешливые, усталые, знающие про себя, что на раз, на два, на три и гудбай… («май лав»). Да и тела другие… какие привык рисовать… оплывающие медленно, но верно, со свисающими складками жира…
«Когда-то в молодости было, но всё не так, как думалось и мечталось… своя девчонка из армии не дождалась… и пошло – поехало… Лица, лица, ноги… надо взять себя в руки… Подпространство! Там он сделает себя нужным человеком! Нет, от этого ещё больше мутит. А не пьёт уже дня три… то ли поздно приходит похмелье, или чувство вины…
У кого бы попросить прощения? Кто бы его дал? Ему? Разве не собирался он сам даровать его тем, кого он возьмёт с собой в рай?.. Чем он занимается… в тайне ото всех… ведь это не совсем… что ли… морально… А плевать! Или не плевать? Разве ему всё равно? А Саня плюёт на мораль… а в церковь всё-таки побоялся ночью сунуться… так кто прав? У кого больше прав… нет! Надо хоть куда-нибудь сунуться! От себя не сбежишь! Сбегу!»- решил Федя.
Так, промаявшись до вечера, утомлённый собою, Гриф, наконец, направил свои стопы к самому горячему, весёлому месту под солнцем, в семейное общежитие для молодожёнов. Жили там и одинокие, правда, но большинство молодых, которые тоже вскорости надеялись стать молодожёнами. Когда-то и он жил в этом муравейнике, пока не дослужился до квартиры. Общежитие было не самое удобное, секционного типа. В каждой секции четыре семьи. В семье от двух до четырёх – пяти человек ютились в маленькой комнатке клетушке. Общая кухня. И так далее. Зато большие площади, под холл и площадки коридора пустовали.
К приёму «погреться у чужого костра» Гриф уже прибегал. Входишь в секцию. Спрашиваешь какую — нибудь ерундовину, начинаешь разговор о том, о сём — глядишь, уже вся секция собралась, и активно принимает участие в обсуждении возникающих проблем, сводящихся всегда к одному – какой несчастный человек Гриф. Люди молодые, горячие, не выразив мнения, не пройдут. Кончалось чаще всего советами жениться в глаза, и усмешкой в спину, а то и в открытую. После таких посещений, как правило, себя становилось ещё больше жаль, и думалось о несовершенстве мира, где всё всем достаётся с такими разными усилиями, хотя вдоволь нажалевшись себя, Гриф начинал думать, что он доволен собой, он один и свободен яко птица, и «хлеб насущный днесь» его не волнует.
Итак, в поисках тепла инженер избрал секцию, где жила молодая энергичная женщина, директор местного Дома Культуры. Всякие мероприятия, проводимые в оных местах, Гриф ни в коем случае не посещал, и вообще избегал людных мест, кроме разве общежития. Тем не менее, инстинктивно или сознательно выбрал секцию с директором клуба, дабы её направленность культурно – массовой развлекательной деятельности могла сколько-нибудь способствовать отвлечению Грифа от своих невесёлых дум. Выбрав время, когда все жужжали в ожидании ужинов, а на электрических плитах всё шипело и булькало, он вошёл и попросил сигаретку, спички, и вот уже пошла набирать ход, спотыкаясь, неровная беседа о… о… о… и о, счастье! О, благословенная кипучая энергия и деятельность на благо всем в культурно-массовой работе замечательнейшей директрисы клуба! О, вседоступность! Гриф выудил у директрисы клуба, у этой Лисы Патрикеевны, на которую сама работа накладывает обязательства всем нравиться, но никому ничем не быть обязанной; — он выудил, выбил, добыл собственными усилиями завязать разговор; — он взял с неё слово познакомить его с девушкой по имени Леночка — Ленушка — Алёнушка… если всё будет хорошо, он решил тут же на ней жениться! Он не будет копаться слишком во внешности. Зеркало на стене давно уже не делало ему комплиментов. Зеркало постарело. Одно то, что девушка чуть ли не на десяток лет его моложе, заставляло думать о лучшем, распаляло его воображение. И вернувшись домой с чувством выполненного долга, он понял – да, именно за этим, чтобы встретиться с Леночкой, он ходил сегодня в общежитие, мялся у чужих дверей, набивался на ужин непрошенным гостем, терпел резкости и кривые улыбки. В благодарность – Гриф считал себя благодарным человеком – он решил взять с собой, в свой строящийся мир сколько-нибудь пар молодожёнов; в любом случае, взять их – вдруг снова понадобятся «чужие костры».
Всю ночь Гриф руководил возведением храмов. Его адская машина захвата народонаселения, настроенная на инженерно – строительную волну одиночек, беспрестанно поставляла новые рабочие руки, отбирая со всего земного шара наиболее сильных и ловких. И тысячам им, живущим далеко друг от друга, и незнакомым между собой; говорящим на разных языках, разного цвета кожи и исповедания, утром едва вспоминался дурной сон, где на них чуть не плиты возили! Там, на красивой земле, они возводили храм Всевышнему, который вырисовывался гордым точёным и хищным профилем – тенью, стоящей за спиной. Это уже был не размазня Федя!
И Гриф чтил себя посланником Бога, который несправедливо претерпевает на земле, и строил себе при жизни царство небесное, где собирался сторицей воздать себе за угнетённые годы!
Ночь продолжалась недолго. Основное строительство начинал Гриф ближе к двум, кончал в четыре, (по земному времени), в пятом. Но и за эти два с хвостиком часа сооружения вырастали на глазах. Работники постоянно заменялись притоком свежих сил, кои выжимались, как сок из лимонов, и уже через пятнадцать минут эти выжатые рабочие лимоны снова отправлялись по Россеям, Англиям, Америкам и прочим странам, в свои столь разные постели. Теоретически – пятнадцать минут отсутствия проходили не замеченными, а практически – Гриф никогда этим не интересовался.

Глава 7. Культпоход в кино.
Проспав до назначенного часа, в середине дня, Гриф, умиротворённый собственным ночным величием, притопал в Дом Культуры «Пролетарий», где директриса Лиса Патрикеевна, решив увенчать свой рабочий день культурным внеплановым индивидуальным мероприятием, — каким являлось посещение городского кинотеатра, — направленным на повышение культурного уровня трудящихся, в лице работника НТР инженера Грифа, а также безработной студентки Строительного Института имени В.И. Ленина Кукушкиной Елены Викторовны, договариваясь по телефону о месте встречи с оной студенткой, отдавала параллельно последние распоряжения штатному работнику Дома Культуры, вахтёрше и гардеробщице Неприступкиной, в обязанности которой вменялось не пускать никого в данный Дом Культуры, особенно докучливых отпугивая милицией и своим неприступным видом, а особенно солидным отвечать, что директор уехал в город по делам чрезвычайной важности.
В ожидании Лисы Патрикеевны, Гриф не преминул заглянуть на сцену, где в данный момент, от усердия высунув кончик языка, трудился над задником декорации для детского спектакля драматического кружка «Солнышко», тонкий и хрупкий, как тростинка, очкарик, вырисовывая в густых тёмных тонах сложенную из камней темницу. Особенно хороша была решётка и, пожалуй, ещё солидная дверь с тяжёлым на глаз навесным замком. Задник пришёлся по вкусу натуралистическому глазу Грифа, он начал давать советы, а потом и сам взялся за кисть.
Тем временем, изловив неуловимую директрису, нахлынули средней солидности гости по неотложному делу. И она снова куда-то звонила, теперь по поводу этих гостей.
Работа очкарика и Грифа спорилась. Оказалось, что очкарик вполне взрослый человек, потому что прошёл армию, от которой остались неизгладимые впечатления ввиде ветра, дождя и солнца, и дрожь по коже при объявлении прогноза погоды. Всю армию очкарик простоял на посту. Он неплохо рисовал, и инженер Гриф, пойманный своим «бзиком» о создании вокруг себя элиты из людей искусства, взял себе на заметочку этого симпатягу – очкарика, с которым можно будет в паре создавать реалистические шедевры — натюрморты…
Случилось так, что Гриф стал худо – бедно художником чёрного натурализма не по своей вине. Это позже глаза его стали выискивать и находить большие уши на улыбающемся приветливом лице, или моменты из жизни миляги – дворняги, когда она стояла с поднятой ногой.
А было так. Загоревшись ненадолго желанием написать пейзаж, Гриф, собрав необходимое живописцу снаряжение, выехал на природу и провёл в общении с ней часа полтора – два. Желая дописать картину, он повторно поехал с ней пообщаться, но на месте своего прежнего художества обнаружил стоянку лесных туристов. Их самих уже не было. Но яркие следы их пребывания виднелись повсюду – выжженной затоптанной травой, грязной бумагой и консервными банками, разбросанными тут и там, и даже свисающим с сучка рваным чулком. Поначалу, Гриф даже хотел убрать по возможности за ними, дабы докончить картину, но решил, что в конце концов, это будет нечестно, если все художники начнут в расчёте на благодарность зрителя, приукрашивать видимую ими действительность. Он нарисовал всё, как есть, с натуры. И с тех пор начал рисовать человеческие свалки нечистот тел и душ… и гордился собой. Вот так, господа – товарищи, наши малые проступки тянут за собой всё более значимые преступления, и страшно подумать, что кто-то в дальнейшем, узрев подобные художества, мог вдохновиться ими, картинами, на которых весь мир – бардак, и люди — мыше-подобные грызуны, и начать жить по законам «таракано-норковых» банд формирования. Вот вам и визуальный ряд, воплощённый в реальность, которая уже никого не удивляет, и даже не вызывает желания поменять вектор развития…
Итак, очкарик со своей темницей затронул струны фединой больной души.
О, юноша, твоё место на земле Грифа было уже определено им… Господи!.. совсем не чёрным гением, а просто «бзикнутым» с искалеченной душой человеком.
В зрительный зал вошла и поднялась на сцену освободившаяся директриса и позвала Грифа, попутно со знаком «плюс» оценив их совместную деятельность над задником. Кратко изложив характеристику парниши, тем самым выражая ему благодарность, Лиса Патрикеевна охарактеризовала его, как душу коллектива «Солнышко»…
И впереди Грифу тоже как будто светило солнышко – Ленушка! В автобусе он был предоставлен самому себе, и мог вволю надуматься, какою будет встреча с нею, какою будет она сама…
Директриса тем временем своим звенящим на весь автобус голосом мило беседовала о том – о сём со знакомыми, которых у неё, по существу, своднице людских душ по интересам, было, по крайней мере, пруд пруди — воз и целая тележка.
Что за страсть – «вкляпываться» в истории… Гриф снова себя чувствовал попавшим в чужой ритм жизни, в другой темп. За этим музыкальным размером с пассажем из знакомых директрисы он явно не успевал. И давно разученная гамма отношений с женским полом не слушалась и не поддавалась его рукам. Он шёл за быстрым шагом директрисы, и чувство надежды и боязнь разочарованья мучили его. Он опять зависел от чьей-то чужой воли, и его охватили неуверенность, скованность, вялость и робость. У кинотеатра долго стояли в ожидании солнышка – Алёнушки, неловко переминаясь на одном месте, обмениваясь незначительными натянутыми фразами и неуместными улыбками. Наконец, солнышко взошло, вырулив из-за поворота. Хорошие ребята, друзья Лисы Патрикеевны, были представлены друг другу и оставлены топтаться на одном месте, пока Лиса Патрикеевна, охваченная неожиданным приливом жажды, бросилась по такой, хорошо понятной человеческой нужде к ближайшему магазину, где в ассортименте товаров были соки – воды…
Ленушка оказалась маленькой рахитного вида девушкой, но с претензией на оригинальность, ибо её жидкие всколоченные волосёнки были окрашены в седой с фиолетовыми отливами цвет и довольно сносно взбиты в гриву. Глаза её были печальны, подёрнуты туманной поволокой. В движениях чувствовалась неспешность и ожидание действий со стороны нового знакомого. Действий, однако, никаких не последовало. Гриф стоял деревом и не мог ни слова выдавить из себя. В таком положении и застала их вернувшаяся директриса, желавшая очень смотаться, но не нашедшая предлога, ибо без неё кино явно разваливалось. В зал просмотра фильмов прошли в любезной паре две женщины – маленькая замедленного действия и статная, хорошо сложенная энергичная. Гриф отпросился по нужде, и сейчас, вдыхая далеко не ароматные запахи кинотеатра, представлявшего собой большой каменный затхлый сарай с двумя просмотровыми залами, фойе с игральными автоматами – грабителями, чахлым буфетом и двумя зловонными, мужской и женской, комнатами. Ему тоже хотелось смотаться, не потому, что Ленушка его чем-либо не устраивала, она была очень мила, но Гриф со своей, чёрт знает кем, данной установкой, – быть вечно страдающим, не умел, не мог действовать, ему легче было это представлять, думать об этом, мечтать, если угодно. Он брал то, что само плыло в его неловкие по этой части руки. И ещё не хотелось опошлять, как всё получалось раньше, а романтизировать всё, как Дон Март, он не умел. Однако, сидеть далее было неуместно, и он в надежде, что как-нибудь обойдётся, попёр в уже наступившей темноте искать нужный ряд и место, отдавливая ноги уже сидевшей публике, неловко повернувшись задом к ней, извинялся и протискивался дальше к видневшемуся свободному креслу, своим задом чуть не задев молчащую Ленушку по личику, бухнулся в кресло и с надеждой спросил у директрисы, шёпотом приветствовавшей его: «А где подружка? Ушла?» В ответ на что услышал: «Да что вы! Она от вас слева сидит!»
После печального мультфильма для детей, который заканчивался смертью любимого папы, — высокохудожественного произведения искусства, долженствующего, по всей вероятности, пробудить в детях чувство жалости к своим родителям, — началось ещё одно, но уже весёлое произведение, показывающее родителям, как лучше обводить за нос других родителей, добывая деньги, деньги и деньги, и объяснялось уже всем родителям, что деньги способны заменить всё, и даже детей. Всё отснято было в очень юморной игровой форме, что называется «ноу проблем». Главным достоинством фильма, радующаяся завершению его, троица единодушно признала факт, что героиня фильма – самая прохиндейка их прохиндеев, — как две капли воды была похожа на девушку – Ленушку, чем последняя поимела случай гордиться.
Продолжением культурной программы директриса объявила: «Кавалеры провожают дам!» Затем, извинившись, сообщила, что необходимо зайти к маме за зимнем пальто: «Ведь начнётся же когда-нибудь зима!» И поспешила по столь неотложному делу, видимо опасаясь, что зима её может опередить. Ленушка – солнышко произнесла: «До свидания», — и повернувшись на каблуках, медленно уплывала в сторону поворота. А инженер Гриф всё стоял и стоял, казалось, размышляя, какую же даму должен проводить он – кавалер, и зачем сейчас нужно зимнее пальто в середине лета, и где – он не понял, — назначила ему свидание Ленушка – солнышко, чёрт знает, куда уплывавшее от него – за какую тучку?
Простоявши в ожидании последнего автобуса под дождём более часа, он не решился обратиться за разъяснением возникших вопросов к только что подошедшей от мамы, почему-то без зимнего пальто, Лисе Патрикеевне, рассудившей по своему, что если он – Гриф, пойдёт провожать Ленушку – значит, приедет на специальном автобусе, идущем на предприятие в их сельскую местность позднее; если не пойдёт – успеет на предпоследний автобус, который очень некстати, к тому же, сняли с рейса. Теперь им придётся ехать назад на одном автобусе. Впрочем, она искренно считала, что до дома-то он Ленушку проводил, и звенела о чём-то своём знакомой из тех, которыми «пруд пруди», старательно делая вид, что не замечает мокрого до последней нитки инженера. В автобусе она талантливо разыграла сцену встречи, искренно недоумевая, почему он не проводил Ленушку, выкатив на него огромные очи, мысленно ругала его за нерасторопность и неуклюжесть. Таким Гриф себя и чувствовал. Он запоздало укорял себя за обуявшие его робость, испуг перед женской молодостью, перед костром, который он мог бы разжечь. Ему показалось, что если он пойдёт, то обязательно должен будет сделать предложение, и завтра неизбежно должна будет «sоs!-тояться» свадьба. Он просто испугался «сейчас», которое так неожиданно настигло его, и решил отложить его на «потом», на завтра или после… когда всё будет легко получаться само собой… и сейчас, оправдываясь пред директрисой, он не к месту повторял: «Завтра… завтра…»
— Вы что хотите сказать, что мы завтра тоже пойдём в кино? Вам что, она не понравилась?
Всё понятно. Идиотский вопрос, но ведь надо же ей было уяснить, почему он не пошёл провожать Ленушку? Ведь для него она была просто находка!
«Да нет…» — было неловко, но уж лучше до конца внести ясность, — «Понравилась… понравилась… только… завтра…» — неожиданно пришёл выход – «Я ей письмо напишу. Хочу написать. Только адрес… у вас есть её адрес?» Молча достав из сумочки записную книжку, директриса нашла страничку с её адресом, и вырвав, отдала Грифу. Остальную дорогу они ехали молча. Листочек хотелось ласкать и гладить, как будто он был котёнок или даже сама Ленушка – солнышко… так хотелось, чтобы она смотрела на него… а он видел только её удаляющуюся спину и совсем никакого внимания к его персоне. Так, взгляд мельком: «Здрасте…» — и вот вам: «До свидания!»
Попрощавшись, директриса хотела рвануть вперёд, к своему заждавшемуся очагу, но не тут-то было, её вдруг увязался провожать Гриф, который после долгих размышлений под дождём, видимо, решил, что кавалеры действительно должны провожать дам.
А ему страшно не хотелось возвращаться в свой холодный пустой дом. Общежитие спать ложилось почти утром. Где и когда ещё, как ни здесь и ни сейчас жить, надеется и ждать… потом ожидание кончится, вы получите квартиру, а ещё хуже, если ничего не получите… но с тех пор будете просто стариться и спать по ночам. Но не сейчас же! Сейчас во всю чифирили, пропускали и кофейничали. Деньги экономить ещё не научились, и сразу же пускали их в оборот… и уж конечно, не жалели для зашедшего гостя чашки чая… Инженера Грифа ещё помнили, когда он жил в общежитии, у него и тогда уже была манера навязывать своё общество совершенно некстати и невпопад. И вот проводив директрису до самых дверей, и попросив испить водицы, он сейчас сидел за столом и наслаждался крепким чаем. Здесь ему ничего не светило, и он не был так робок и скован, как давеча. Откровенно злившаяся на него Лиса Патрикеевна включила телевизор и более не обращала на него внимания. К её радости шёл фильм с участием её любимого киноартиста Караваева. Жаль только, что смотрела она его не с начала. Гриф и не подозревал, что отпущенное по поводу киногероя, пусть и неуместное критическое замечание, поведёт за собою такой шквал страстей в защиту оного и выпадами в свою сторону. Чтобы не потерять весьма спорного доброго расположения хозяйки, Гриф поспешил согласиться со словами, что Караваев – Рыцарь Мира, и без него земля бы не вращалась, сказанными к тому же тоном, не допускающим возражений, и поспешил откланяться, уразумев наконец, что он просто-напросто надоел и неуместен здесь, и что вообще здесь ждут с работы мужа, большого и симпатичного детину с сильными ручищами и огромными кулачищами, которые тот пускал в ход исключительно на занятиях секции спортивной борьбы. Муж был ровесник своей жены и скоро должен был прийти со смены. Гриф вовремя убрался восвояси, на прощание поймав брошенную в его спину фразу: «Если вам нечем заняться – завтра в клубе будет интереснейшая встреча с поэтами. Приходите!»
— Да нет… спасибо… я не приду…
— Как хотите…
Придя в свою камеру – одиночку он действительно сел писать письмо Ленушке. Хотелось очень многое ей объяснить: что он такой… и знает это… чтобы она не думала, что она ему не понравилась… что это серьёзно… что он боится испортить всё… что не надо, как раньше… но как-то по-другому… не знает… или забыл…
Так он сидел… курил… писал… рвал… курил… снова писал… и к началу утра оставил последний вариант жить… хотя, положительно, сочинения ему не давались… то он ловил себя, что опять начинает жаловаться… то оправдываться за женщин, которые были… а как-то надо было не так…
Под утро сон сморил его. И в эту ночь тысячи рабочих – строителей спали без кошмарного профессионального сна.

Глава 8. Путеводная звезда и местные светила.

Проспав до середины дня, инженерный гений Грифа потребовал незамедлительного действия, ибо эта ночь покаяния для Грифа и желание чистой любви благотворно обвеяли его своими крылами. И до смешного обидно, что светлая мысль, пришедшая на голодный желудок, была не более, чем ещё одним адским усовершенствованным узлом в его дьявольской машине захвата, о которой он уже подписал контракт с чёртом в лице Дона Марта. Даст Бог, они с ним больше не увидятся. Интересно, сколько всего и как подробно он рассказал ему о своей тайне, которую долго сохранял даже от внимательного глаза женщин и от жуткого любопытства, отговариваясь работой, изысканиями и опытами. А друзей у него и не было никогда. А за баб иногда били морду, — те, обиженные невниманием и пренебрежением после утоления физиологической потребности организма Грифа, бросались на грудь предшествующих или последующих нашедшихся защитников, а те уже шли поразмять мускулы о безопасную грушу Грифа в уверенности, правда, что таким образом они встают на защиту женской чести. Инженер Гриф между тем силой своих мускулов никого не мог взять. Брали его женщины сами потому, что жалостливо бабское сердце, и потому, что среди прочего дефицита существовал и дефицит на мужиков, так что, какой ни на есть, завалященький, а мужчинка! Ха-ха! Не знали они инженера Грифа! Всё-таки, он был гений! Да, гений! Его открытие могло перевернуть мир! И все бабы тогда будут его! На фиг они ему тогда будут нужны!..
У него будет одна Ленушка! Это ей он расскажет о своём изобретении! И наконец, по-настоящему отдаст себя только ей в руки. И пусть она распоряжается всем, как хочет. Набросав чертёжик нового изменения узла, он хотел было дописать в письме о пришедшем своём решении Ленушке, но подумал, что такое лучше рассказать с глазу на глаз. И он, не раздумывая, окрылённый чувством огромной важности происходящего, направился к остановке автобуса, держа в руке листочек с адресом, последний вариант ночного творчества – исповеди, путеводную нить Ариадны, с курсом на звезду, посланную небом. Это был последний для него шанс остаться человеком, остаться с людьми, получив прощение и любовь, и не посягать на место Божье; и будто опасаясь, что он передумает, небо послало ему его Солнце, выходящее из подошедшего автобуса, его путеводную звёздочку Ленушку в окружении светил местного значения, к ...

(дальнейший текст произведения автоматически обрезан; попросите автора разбить длинный текст на несколько глав)