Одиночество

Автор: Полина Олешко

Знаете, прогулка по городу, когда просто идешь в одиночестве, сильно отличается от той, когда ты для всех невидим и бредешь неизвестно куда. Даже пейзаж меняется. Когда ты идешь один, люди — неотъемлемая часть картины: ты между ними извиваешься, чтобы не задеть. Идешь и думаешь, куда пойти дальше, зачем туда пойти и под какую музыку это сделать. Сейчас я шел будто по другому городу. Люди не были с ним одним целым, но как бы существовали отдельно. Не я уже обходил их: людская волна сама разделялась передо мной и мелькала мимо брызгами шляп, пальто, наушников. Я не шел никуда. Ноги все решали сами, не мешая моей голове погрузиться дальше в раздумья.

Это было глупо, но я решил именно спросить, который час. Мужчина в очках стоял на остановке и у него были очень красивые часы.

— Извините, не подскажете, который час?

Эта фраза звучала совсем по-другому сейчас. Я знал ее подсознательно, но она пришла в голову, будто из другого языка. На миг я даже подумал, с тем ли акцентом я говорю.

Мужчина не поднял головы от телефона: он меня не слышал. Может, фраза была не та? Какая-то слишком «для разговора». В моей голове остались только те слова, которые могли быть использованы для размышлений. Никак не «извините» и «который час». Может, они меня просто не понимают, поэтому делают вид, что не слышат?

Мне подумалось, знают ли люди, которые сошли с ума, что они психи? Или для них все галлюцинации воспринимаются как что-то, без чего картинка мира не сложится? Может, я один из таких? Ну, с глюками. Только я явно понимаю, что что-то не так. Это не образный оборот про не замечающих меня людей: они правда меня не видели.

Я сначала не заметил того, что исчез для них. Потом испугался. А теперь думаю о том, существую ли я вообще. Люди же замечают каждую мелочь. Чувствуют, если бирка неприятно режет шею, чувствуют, как распускаются нитки, держащие пуговицу, и она вот-вот отвалится. Я куда больше пуговицы, но меня не замечают, не видят, не слышат. Значит, меня нет. Я пришел к этому выводу.

Я сел на асфальт, поближе к стене. Поджал под себя ноги, чтобы люди не наступили на меня случайно. Я рассматривал фонари. Свет от каждого был разный: холодный и белый, противный и желтый, мигающий как молния. Люди мелькали, как двухвостки по песку: скользкие, извивающиеся, неотличимые друг от друга. Время тоже изменилось. То бежало вперед, то останавливалось. Небо меняло цвет, будто обезумело. Я решил не двигаться с места, пока голод не станет нестерпимым. Чтобы отвлечься и пустить мысли в нужное русло, я достал из кармана монетку и крутанул ее. Все завертелось.

У меня перед глазами стояла комната. Она принадлежала мне. Знакомые полки с книгами, нависающими друг над другом, угрожающими упасть в любой момент. Плакаты по стенам. Я пересчитывал звезды на одном из них, когда не мог заснуть. Звезды были такими белыми на черном фоне, что даже ночью их было видно без света. Наушники комком лежали на столе. Все такое знакомое, хранящее запах и тепло дома. Я помнил, как валялся на подушках. Я четко, явственно помнил чувство от прикосновения бархатистой ткани. И помнил маму. Не могу же я не существовать, если помню такие детали? Если у меня столько воспоминаний? Правда, толку от них никакого. Разве только они маскируют сосущую пустоту в голове.

Я помнил, как мы ссорились с мамой. Она заглядывала в комнату, открывала рот, как большая рыба. Я был в наушниках, не слышал. Просил ее повторить, а она только хлопала дверью.

Я помню, как просыпался ночью. Я в черной коробке. Если повернуть голову под верным углом, то стены коробки начинали рушиться, летели подушки. Мне становилось страшно, я пытался быстрей вернуться в сонное состояние. Перед глазами стояла серая стена, перечеркнутая черным листом плаката со звездами. Душно, как в закрытой духовке. И также черно.

Я бы не сказал, что все время было плохо. Мне нравилось думать, рисовать и слушать музыку. За столом больше любили слушать новости, а пока не ели, не любили слушать что бы то ни было. Но они хотя бы поднимали головы, если я спрашивал что-то. В смысле, я не чувствовал себя психом тогда. Они казались мне неправильными: потому что не слушали, когда я говорил. И они слышали что-то, но не хотели сильно отвлекаться и придавать значения. Редко бывало, чтобы с кем-то из них, даже с молодыми можно было поговорить. А если и бывало, то я эти моменты помню от начала разговора и до последнего выдоха собеседника.

Однажды утром все изменилось. Я проснулся, умылся, сел за стол. Они не подняли головы. Два идеально расчерченных волосами затылка. Я нарочито громко поздоровался, но они и тогда не пошевелились. Я почувствовал, будто органы внутри перемешались и завязались на узлы. Мутило. Я попробовал еще раз, и еще раз. Я орал и ругался, плакал, скреб вилкой по тарелке. Нет. И они не забыли про меня: стояла тарелка с завтраком напротив моего стула. Просто я для них исчез. И мама скривилась, когда я поскреб вилкой по тарелке, сказала:

-Ты хуже Джона, дорогой.

Папа не обратил внимания. Я не стал продолжать. Стоял весь зареванный и смотрел, как они едят, уткнувшись в телефоны.

Монетка упала. Я быстрей закрутил ее снова. Так много раз она вертелась и подскакивала сегодня, что я забыл, как выглядит орел, вычеканенный на ней, в каком году ее выпустили. И не хотел видеть: поэтому так быстро крутил. В этом был какой-то странный азарт: так и не узнать, как выглядит монетка.

Было холодно. Захотелось есть. Меня никто не видел теперь, поэтому я просто взял с прилавка яблоко и где-то стащил небольшой хот-дог. Я бы заплатил, конечно, но как бы я ни звал, толстый усатый продавец не повернулся.

Я терялся в догадках, думал, что бы это могло со мной приключиться. И не похоже было на все эти фильмы. Я еще существовал, обо мне помнили, мои руки не стали прозрачными и не проходили сквозь стены. В одной книге, которую я прочитал, парень мог делать так, что взрослые отвлекались, пока он пакостил. Он брал, что хотел, оставлял за собой только разбитые витрины и визжащих взрослых и исчезал. Чем-то похоже на меня. Только я хотел, чтобы взрослые заметили, как я делаю что-то.

Я бродил долго. Брать еду с прилавков стало уже привычным. Тело привыкло к перепадам температуры. Я не чувствовал холода или жары. Может, прошло уже много лет? Не знаю. Я не пытался вернуться домой или попытаться обратить на себя внимание. Просто ходил по темному городу, смотрел вокруг и думал.

На самом деле, в том, что со мной случилось, есть какая-то своя жуткая ирония. Я обижался на людей, которые меня не слушали: прекращал слушать их. Теперь же они просто физически не могли меня услышать. А я наоборот начал следить за ними очень внимательно.

В этом темном городе со старыми фонарями, бессильно привалившимися к стенам нежилых, заброшенных домов, было одно чудесное место. Этот дом был не большим и не маленьким. Он не похож на своих соседей, но как белая ворона сиротливо притесался между ними. Если залезть на крышу, можно было увидеть площадь. Она стоила того, чтобы ради нее взбираться по полураспавшимся руинам. А тем более мне, которому нечего было терять или чего-то бояться.

Тут было все, чего душа пожелает! Кинотеатр, рестораны, магазины на любой вкус, видно было кусочек парка. Я наблюдал за людьми: они идут, опустив голову. Их лица, как в дешевых ужастиках, подсвечивались светом от экранов. Взрослые тащили детей за руку, как грабли в саду. Этот дом был для меня как кинотеатр: я видел столько происшествий, столько затылков мелькало мимо, столько раз фонари выключались и включались снова, чтобы осветить, выделить жизни отдельных людей для меня.

В тот вечер я лежал на своем любимом месте, наблюдал за жизнью других людей, делая вид, что это добавляет какой-то смысл моему существованию. Зажгли фонари. Свет играл на снегу, будто на поверхности воды: расходились круги, отражался блеск, и все блестело. Площадь была похожа на каток из-за обилия огней и какого-то веселья в воздухе. Меня мутило. Я чувствовал эту безмятежную радость в воздухе, но не мог ею проникнутся. Она была не для меня: не было причин радоваться. Я достал монетку чуть ли не с закрытыми глазами и запустил. На голом холодном кирпиче она заискрилась серебром. Я вспомнил комнату, постер, пересчитал звезды, чтобы успокоиться, дождался, пока монетка упадет, и убрал быстро в карман свое сокровище. Все лежал на крыше и смотрел на площадь.

Люди были все разные, их чувства и мысли тоже. Я увидел, как маленькая девочка что-то таинственно шептала своему другу. Он даже выронил снежок из разноцветных рукавичек: слушал, а глаза его расширялись. Такой интерес во взгляде. Я позавидовал девочке: меня давно так никто не слушал, если слушал вообще.

Немного дольше мое внимание удержали парень с девушкой. Кажется, они только что расстались. Девушка не желала больше слушать его, а он все тянул к ней руки, что-то бормотал. Я посочувствовал парню, понимал его состояние. Девушка потянулась к кудрям, закрывая лицо. Что-то треснуло и надломилось. Протянулась ниточка. Как в этих детских изобретениях, где два стаканчика соединяешь нитью, и можно разговаривать. Я знал, что значил вот этот взмах головой. Пока парень цеплялся за приталенное пальто корявыми замерзшими пальцами, девушка все передумала, перекрутила. Все произошло в одну секунду: она обернулась, слово. Не он уже цепляется за нее, а они вместе держатся друг за друга и уплывают в лабиринт улиц. Это происходило на моих глазах часто, но я не мог не расстраиваться, когда нить — возможная моя связь с миром — рвалась. Как я мог подумать, что она не слышит его?

Толстый мужчина ругался с кем-то по телефону. Нет, это не подходило мне: уж его-то точно слышал кто-то на другой стороне, потому что поток слов-ругательств не иссякал. Было забавно посмотреть немного на его злое, живое, постоянно меняющееся лицо.

Мимо проскользнула женщина с коляской и отвлекла меня. Взгляд метнулся дальше. Женщина что-то сказала ласково мальчику, который лежал на снегу и делал ангела. Он не слышал ее. Точнее, не обращал внимания. Все дети такие. Я на них и не рассчитывал никогда. Женщина уходила мимо, тогда мальчугану пришлось вынырнуть из снега и, рассыпая белые комья, побежать вслед за матерью.

Я следил за ними, пока не наткнулся глазами на скамейку. Женщина сидела, закрыв лицо руками и изредка покачиваяась, будто от резкого порыва ветра. Она была уже немолода, но плакала отчаянно, как ребенок. Какова вероятность, что с ней случилось то же самое, что со мной? Никакой. Только я продолжал смотреть на нее, пытался угадать, придумать, что случилось, почему она так расстроена. Есть ли кто-то, кто найдет ее и утешит? Время шло, фонарики разгорелись еще ярче со временем, а женщина так и сидела: то закрывала лицо руками, то смотря куда-то вдаль. Может, у нее кто-то умер? Или она узнала что-то ужасное? Мне хотелось пойти и утешить ее, но я не двигался с места.

Краем глаза я заметил молодого человека. Он ворвался в пространство площади, как актер в театре, пропустивший свой выход, вырывается на сцену. Ну и пусть себе актерствует, я смотрел на женщину на скамейке и ее горе. Такие несчастные люди помогали забыть об ужасах своей жизни. Или не забыть, что ты тоже человек: чувствуешь, думаешь и существуешь, плачешь, закрыв лицо руками, будто кто-то может видеть твои слезы. Но парень кометой рванулся к скамейке. Схватил руки-звезды. Будто обжегся ими, отпустил, замахал своими руками в черных перчатках, заговорил. Он успокаивал женщину, поглаживал ее по спине. Слезы высохли, руки согрелись. Молодой парень и женщина ушли веселые тихой, опасливой радостью.

Внутри меня стянуло вакуумом. Я столько раз видел все это. Все они ссорятся, кричат и плачут: так по-разному, так взрывно и необычно. И приходят ли друг за другом, гладят ли по спине? Я напрягал память, пытался вспомнить. В голове мелькали только картины снежинок (или это звезды с постера?). И люди уходят вместе. Может, не успокоенные до конца, но с фонариком радости внутри. Я на своей крыше был вечным созерцателем этого: отделенный невидимой завесой света фонарей. Я хотел подойти к женщине, утешить. Я видел, как он это делает (парень, похожий на незадачливого актера), я знал: у меня выйдет куда лучше. Но завеса не пустила меня. Туда мне путь заказан. Непривычно щекотные слезы выступили на глаза, я достал монетку снова. Она закручивалась, кутаясь в туман, созданный ей самой.

До меня донеслась музыка. Я поспешил прихлопнуть рукой кусочек света и спрятать в кармане. Слушал. Опутанный проводами наушников парень стоял в центре площади и пел что-то незамысловатое, легкое. Песню, которую знали все. Головы неосознанно у них покачивались в такт: наслаждались музыкой. Я только слушал. А потом что-то сломалось внутри. Я узнал песню. Я начал тихо подпевать. Свет падал, расходился кругами по моей коже.

Кто-то кидал монетки в коробку рядом с певцом, кто-то шмыгал мимо, как преступник, засунув руки в карман и втянув голову в воротник куртки. Он стоял один. И посередине. У него было много монеток и музыка, каким-то таинственным образом связывавшая всех прохожих. Они кружились большой каруселью звуков музыки и смеха, курток, рукавиц, поцелуев до поздней ночи.

Я перевернулся на спину и посмотрел на луну. Какой-то знаменитый человек когда-то сказал, что если два человека на разных концах земли смотрят на луну, то они видят отражения друг друга. Я сощурился на белый круг. Детский бред, но вдруг?

Видит ли меня кто-нибудь? Если я напою эту мелодию, ответит кто-нибудь ритмичными кивками головы? Когда мне будет грустно, кто-то скажет мне слова, которые согрели ту старушку — такие чарующие, теплые, мягкие слова? Или напоет песню? Вы видите меня? Не может же быть такого, чтобы человек взял и исчез, а его не стали искать? Поднимите свои затылки, послушайте! Вам понравится эта песня. Ее все знают, все уличные музыканты умеют ее играть…