Белые слёзки.

Необычные мелкие белые цветики оказались незнакомым растением всем моим знакомым. Никаких сведений о нём я не мог почерпнуть ни в одной ботанической книге. Но дом наполнился странным ароматом. Очутившись в воде, они быстро пустили корешки, и я ткнул их в горшок с завядшей розой, не давая себе труда освободить первое растение. Они прижились. Розу пожелала вырастить моя распущенная донельзя супруга, оставившая меня ради туманных отношений со своими друзьями. Друзья у неё подбирались все из области искусства, и все мужчины. Всех женщин она награждала в отсутствии их, такими титулами, что нельзя было не отдать должное её критическому глазу – она могла маленький недостаток так чётко метко высмеять, что он оказывался пятном на лбу, и зачёркивал женщину как женщину для меня. Я уже сам начинал мыслить, видя привлекательную незнакомку, чтобы могла сказать тут моя драгоценная красавица жёнушка, и сразу замечал от её имени, что слегка удлинённый носик придаёт незнакомке сходство с муравьедом… И так всегда. Никуда мне не уйти от её втиснутого не только в паспорт, но и в треснувшее моё сердце образа очаровательной блондинки с мягкими и волевыми одновременно чертами лица, лёгкой припухлости губок, голубых бесконечно смеющихся своему глазок. Зачем я её так сильно люблю, разве не довольно теперь того, что она моя жена, вот уже пять лет, и все эти годы мы жили вместе, может от силы год. В бесконечность растянувшийся медовый месяц, чертовски красивая она, и абсолютное несходство привычек и взглядов. Она всегда кого-то любит. Когда выходила за меня – тоже чего-то этим кому-то хотела доказать – «Я буду жить с тобой, но только не требуй от меня больше того, что я могу». – А я, кажется, всё равно требовал. Она, бывало, не выдерживала и плакала, и её слёзы капали, капали, и я уже не стремился их вытереть, как раньше; моё мужское «я» жаждало утверждения, я постоянно её ревновал к кому-нибудь, она отвечала двойными намёками, её слова не соответствовали интонации и наоборот; всё, что она говорила и как это говорила – можно было истолковать и в ту, и в другую сторону. Хоть сколько она меня любила?.. когда говорила: «Милый, хороший, ещё…» И здесь она была всегда разная, её неожиданные фантазии заставляли подозревать её в худшем. Она страстная, но от меня никогда ничего не зависело, если её скрытые мысли не оживляли её через меня, я мог разбиться вдребезги, но ничего не мог поделать с её капризной чувственностью; и может, про себя, в самые мои минуты, проклинал это бревно возлюбленное, вдруг бросающее меня на полпути едким замечанием, или плачущее всхлипами от того, что я уже свершил свой путь, а оно ещё только возгоралось, и я мучил пальцы и губы в погоне за её непонятной женскостью. Да, наверное, люблю и сейчас, мучаясь ею и в отсутствии её. А когда плакала, не вытирал уже слёз, молчаливо довольный тем, что она сейчас воздаёт за мои мучения цену. Глупый, упрямый осёл. И думаю, что она вернётся – прощу всё. Или никто никого не простит. Почему-то шла ассоциация с её слезами и этими белыми цветами, её телом и ароматом цветов. Создавалось ощущение присутствия чего-то невысказанного, непонятного, невозможного, ужасного и красивого одновременно – мучительно, и не разрешиться от мыслей о ней.
… Она хотела, и начала уже поливать розу кровяной водой от мяса, так ей насоветовали, чтобы роза не погибла. Я обозвал её такой же прекрасной и кровожадной как её роза, или как-то так… И специально не поливал этот несчастный цветок после того, как она забрала свою одежду, дочку и ушла; смотрел, как медленно увядает роза, засыхает, и опять видел в этом цену своим мучениям, словно на корню без воды и крови умирала она, моля в слезах о пощаде и я не утёр её слёзы, и не пролил ни капли…
Неожиданное возрождение благоухающих белых слёзок из праха погибшей розы заставило вернуть мои образы и мучения. Так же как всё медленно уходило – я не видел её год или больше – так же всё медленно и мучительно возвращалось. Слёзы… Неужели у меня ещё есть чем плакать? Но должно же как-то отступить? Что за странный приступ… бледной немочи… ничего невмочь… как помочь… ну, помучь… и в ночь… прочь… а впрочем… всем прочим… быть ничьим… а как им?..
Кажется, я спал, весь мокрый, в слезах, в поту, скомканные простыни, словно тут два любящих воровались, и слёзы вот, глаза застилают, рыдал я что ли, сам себя рыданьями разбудил, весь выжатый… мы же… ты… белая с рыжиной… милая… грыжа ты… прожито… был ли я?..
Опять спал?.. Бледные виденья держат нематериальными пальцами, впиявливаются невидящими глазами, а вместо глаз на лице, залитом слезами, неведомые белые цветики – белые слёзки. И тянут душу из меня… вяну… душат измены… я им ушат вина… белого – белого… и тоже… моя вина… лишь… она… ну же… ножа… и тела… белого – белого… ах, всё в слезах… нужен ужин… я же муж… и кровяною водою под душ… мою, мою… жену мою…
Господи! Что за кошмары! Сплю и не сплю! Боже, за что же? Я же люблю.
Какая мразь. К зеркалу. А там образина. Небритый. И словно побитый… Сплю или не сплю? Кто это в зеркале? Похоже, это даже не я. Я оглянулся, вдруг – она – и смеётся, не плачет Оленька маленькая. Но ведь это нереально. Она… здесь… сейчас… и в таком виде…
И подчиняясь лишь рождающемуся во мне ужасу, я иду ни к ней, а к беленьким цветикам на окошке… словно преодолевая внутри себя какое-то сопротивление своим же действиям. Ведь на пути нет никаких преград. Почему я иду ни к ней? Даже если это сон. Дотронуться до неё и совершить это, даже через неё, через нежелание, силком… взять её сейчас… пусть снится… Да почему же я иду ни к ней. Да она ли это? Или какая то пьяная девка хохочет и стонет одновременно… И до цветов не дотянуться… Рука дрожит и не может преодолеть последние сантиметры, ну же! Ну же!
— Не тронь меня! Её властный голос заставляет вздрогнуть. Я оборачиваюсь с горшком в руке. Я сумел его взять в руки, но еле держу. Могу выронить. Но я ведь и шёл, чтобы уничтожить этот цветок, подсознательно связав с ним свои кошмары. Я не могу решить, сон это или реальность. Похоже, что сон.
— Поставь цветок на место, и иди ко мне!
Она тяжело дышит. И похоже ей очень небезразлично, что я сделаю с цветком. Но я не могу сделать ни того, ни другого. – Я растопчу это!
— Но ты меня освободил, неужели для того только, чтобы меня уничтожить?
Кого я освободил? Этот образ, выплывший из моего бреда? Что значит, не тронь меня? Я же держу горшок, а не её, горшок, в котором раньше была её кровожадная роза, а теперь эти беленькие слёзки, цветочки беззащитные, но вызывающие во мне всё непонятое в ней.
— Ну, поставь, поставь цветок, и иди ко мне, ну же! Дай мне цветок!
«Ну же!.. нужен… мужем… ужин… На же!.. Жена… На… Она сама подошла и крепко обняла… не меня… горшок с цветком.
— Пусть растёт. Ну, пусть! Что тебе в нём!
«Гори всё огнём… будем вдвоём… лучше с ней мучиться, чем без неё… слиться… сниться… длится. Верьте… не верьте… черти… рядом со смертью… ядом… взглядом… дом…»
Я смотрел на все странности эти, не поверите, откуда, с потолка. Он был я… и кажется, прошёл свой путь и постиг тот миг… и приник… к разбитому горшку и помятым порванным цветкам… руки и лицо в крови… наверно, умер от любви…
Я знаю, откуда эти цветы, хоть не знаю как. За оградкой искусственные розы как живые и белые слёзки – незнакомые цветики. Но я не одинок. Теперь это наш общий дом. Но мы живы. И бессильны в безысходности путей, и тупиков душ…
И чем можем помочь цветку, растущему в общем страхе и ужасе, даже перед любимыми?