Я

«Существует известное и существует неизвестное, а между ними двери».

Джим Моррисон


Розовая шёлковая змейка растянулась на полу: не вдоль и не пересекая, не около и не рядом, а посередине комнаты, и тянулась по всему пространству, обрываясь и теряясь в темноте коридора.

Выцветшая дверь, когда-то давно покрашенная зеленой эмалью, теперь стояла, откинувшись на белую беленую стенку, как часовой, которому разбили очки.

Я знает, кто разбил очки этому часовому: здесь когда-то была драка: парня толкнули в грудь; часовой тогда был на посту, но всё, что у него было из оружия — очки. Пришлось защищаться ими, и у него это получилось: осколки прорезали кисть руки; было много крови, суеты и криков. Драка, конечно же, прекратилась: никто не хотел видеть смерть, её боялись подпустить ближе, её отгоняли звонками и воем сирен.

Всё кончилось — миссия была выполнена: остановил; но новые очки не дали — так и отправили в отставку, стоять у белой стенки, скрывать в углу единственную лыжу и единственную ракетку, чтобы никто сразу не догадался, что здесь живет однорукий и одноногий Я.

Есть у Я правая рука и левая нога. Есть у Я ракетка и лыжа. А ещё розовая шёлковая змея, которую этой ночью выпустил одноглазый трёхногий чёрный Зверь. Абсолютно чёрный, абсолютно одноглазый и бесспорно трёхногий.

Он давно проснулся, миновал часового, слился с темнотой коридора, прошёл сквозь неё, как ни в чём не бывало, и теперь гремит кастрюлями в кухне — ищет вчерашнюю колбасу. Он прошёл сквозь темноту, потому что он с ней одной крови, потому что у неё: второй глаз и четвёртая нога.

Комнату заливает бордовым из-за бордовых плюшевых штор, защищающих пространство Я от восходящего бесполезного в это время года солнца. Шёлковая розовая змея темнеет, комната заполняется кровью, часы безустанно цыкают: секунда за секундой. Движется одна, самая быстрая, секундная, толкает минутную, минутная — часовую.

Часовой на месте. Очки разбиты. Вместо них — тёмные впадины мёртвых глаз.

Я знает: стоит надеть ему новые очки — он будет жить, заступит на пост, но больше не будет скрывать лыжу для левой ноги и ракетку для правой руки.

Зверь кричит в кухне: ему одиноко и голодно; он зовёт Я, но Я должен сначала справиться с розовой шёлковой змеёй, которую выпустил этой ночью чёрный одноглазый и трёхногий Зверь.

Я сползает с койки, упершись левой ногой в стену, на которую набит ковёр; тянет правую руку к хвосту розовой шёлковой змеи. Поймать её не так легко, как кажется: Я может свалиться, сломать себе что-нибудь и остаться без головы — Зверь и змея могли сговориться ради этого события.

Половина тела уже сползла в кровавое озеро; Я упирается плечами, а потом лопатками в пол; левое плечо слабее правого, больнее правого. Хвост розовой шелковой змеи скользит между непослушными длинными пальцами. Я сжимает его, опирается на дно кровавого озера правой рукой, но понимает, что левой чертовски не достает, потому напрягает голень левой ноги, чтобы удержаться за кровать. В правой руке спадает напряжение — Я опускается на лопатки; нужно стащить с кровати вторую половину тела. Левая нога расслабляется. Я, рискуя свернуть себе шею, упирается головой в дно, чтобы рассчитать траекторию своего скольжения. Препятствий нет, если не брать в расчёт ножки старого проигрывателя для пластинок; если Я не успеет ухватиться за ножку этой тумбочки — может рассечь голову о выбеленный берег; если успеет — проигрыватель превратится в тяжёлый камень и упадёт на Я.

Нужно скользить аккуратно, плавно отталкиваться левой ногой от берега, обитого ковром.

Я так и делает, но плохо рассчитанные силы едва сбрасывают вторую половину тела: она криво свисает с кровати. Я приходится упереться пяткой левой ноги в матрац, почувствовать пружину под прохудившейся синтетической обивкой; упереться в неё ещё сильнее, чтобы найти что-то твёрдое.

Я отталкивается. Левая нога бьётся о край кровати, соскальзывая на дно кровавого озера. Ножки проигрывателя остаются в шаге, если бы у Я была правая нога.

Хвост розовой шёлковой змеи всё ещё зажат пальцами, но остальная её часть — под телом Я.

Я переводит дыхание, но слышит топот Зверя. Зверь кричит и несётся сквозь тьму. Я представляет тьму — закрывает глаза и видит узкий коридор затопленный чёрным воздухом, видит сверкающие глаза Зверя, словно их два; видит, как Зверь скачет на своих трёх ногах, словно их четыре; видит, как Зверь сливается с тьмой, превращаясь в её сородича. Ведомый ею он приближается к часовому, после которого — пространство в пурпурном свете, с кровавым озером, шёлковой розовой змеёй, старым проигрывателем для пластинок, расправленной кроватью и Я посреди кровавого озера.

Я открывает глаза. Зверь нюхает его морду, тычет носом в нос; его усы щекочут, и Я хочется чихнуть. Зверь издает приглушенный звук, смотрит на Я одним глазом, бодает его своей головой в щёку — Зверь любит Я.

Правой рукой, всё ещё сжимая хвост шелковой розовой змеи, Я тянется к Зверю, чтобы коснуться его блестящей чёрной шерсти, но Зверь, убедившись, что Я живой, зовёт его на кухню — искать вчерашнюю колбасу.

Зверь отдаляется; снова проходит мимо часового; дёргая хвостом, скрывается во тьме.

Хвост розовой шёлковой змеи между пальцами, под телом Я — тело змеи; чтобы вытащить её, приходится согнуть левую ногу в колено, оттолкнуться от дна кровавого озера, перекатиться к окну, слегка задеть бордовую плюшевую штору. Иглы солнечного света мгновенно впиваются в глаза, несмотря на то, что Я их быстро зажмуривает, а бордовая штора вновь прилипает к подоконнику и скрывает Солнце.

Я остаётся лежать, не шевельнувшись, не размыкая век, вдруг вспомнив, как когда-то любил Солнце; в те времена у него была левая рука и правая нога, он знал, что за окном: небо и земля, Солнце и звёзды, ветер и дожди, пломбирный снег и… грязь, пачкающая обувь и одежду, лужи, разносящие чёрные кляксы, холод, пробирающийся под одежду, скользящий по телу и проникающий в душу… А ещё: другие люди. Каждый из них — вселенная, наполненная своими звёздами, своей атмосферой, своими законами и планетами, но мало кто из них об этом уже помнил.

Я тоже этого не помнил, пока его вселенная не осталась с Я один на один. Она вдруг дала себя обнаружить, и Я сначала от безысходности, а потом с огромным интересом, начал её изучать: в ней было так много интересных красочных миров, совсем другое небо, совсем другие звёзды, и совсем другое Солнце — не бросающее иглы в глазницы, не обжигающее и не холодное; оно просто было; оно дарило жизнь, которую не способно было подарить это Солнце, спрятанное за бордовой плюшевой шторой.

Во вселенной Я всё понятно: тут звёзды, там небо, здесь — земля, чуть левее — солнце, чуть правее — другие планеты, выше — трава, ниже — вода.

Я открывает глаза; здесь: кровавое озеро, шёлковая розовая змея, кровать, старый проигрыватель для пластинок, за часовым — тьма, за тьмой — кухня, на кухне — Зверь.

Оставаясь в своём положении, Я медленно крутит рукой в воздухе, наматывая на пальцы розовую шёлковую змею. Рука танцует в воздухе. Раз. Два. Раз. Два. Раз. Два. Обрастает шкурой шёлковой розовой змеи, спадающей на кисть правой руки.

Зверь гремит на кухне.

Я вспоминает, что странная девушка, которую к нему приставили — сегодня не придёт, не накормит Зверя, а значит — нужно ползти к Зверю самому. Я жалко себя, но Зверя ещё жальче.

Шёлковая розовая змея побеждена; на руке Я превратилась в распадающуюся на кольца спираль; опустив руку, Я собирает все её кольца в кулак, сжимает, мнёт её некоторое время, превращая в запутанный клубок; отбрасывает в сторону.

В этом пространстве только одна змея — Я: упираясь правой рукой в дно кровавого озера, Я отталкивается левой ногой от этого дна. Серая застиранная футболка спасает Я от боли — она хорошо скользит по дну, не то, что голое тело: постоянно скрипя по краске, собирая занозы и грязь. Да, в этом пространстве есть грязь, много грязи, если присмотреться.

Я плывёт по озеру к часовому, Я знает, что за часовым — два коридора тьмы, а ещё есть дверь. Я помнит, что за той дверью — тот мир, который он давно покинул, оставшись со своей вселенной, но Я уже не уверен, что мир тот существует: Я так давно не был там, так давно не открывал той двери, что забыл, как выглядит тот мир.

На мгновение Я забывает про Зверя, забывает про часового и свою вселенную. Часовой на посту, Я рядом с ним. Я смотрит на темную дверь в конце первого коридора тьмы. Тысячу лет назад он мог открыть эту дверь, стоя на правой и левой ноге, используя правую и левую руку; открыв эту дверь Я выходил в тот мир, где были соседские двери, лестница и почтовый ящик, несколько дверей общей коробки, дверь в подвал и дверь после которой был тот мир, с яростным Солнцем.

Я тупо смотрит на дверь, понимая, что теперь ему не спуститься в тот мир, как бы он ни пытался; но почему-то вдруг захотелось увидеть ту самую лестницу, соседские двери и почтовый ящик.

Первый коридор тьмы устелен лоскутными выцветшими дорожками, которые достались Я от бабушки. Я плохо помнит бабушку, но смотря на дверь он вспоминает, как они вместе, когда Я был ещё маленьким, спускались в тот мир и гуляли по его дорогам. Бабушка водила Я за руку, боясь, что Я может запросто потеряться в том мире.

За дверью тот мир. Я смотрит на дверь, вспоминает, как однажды обещал бабушке, что когда станет большим будет водить её за руку, чтобы она тоже не потерялась в том мире, потому что, когда Я вырастет – бабушка станет маленькой.

Я не помнит, как так случилось, что он стал большим; Я не помнит, куда бабушка вдруг исчезла, оставив ему только эти лоскутные выцветшие дорожки. Возможно, она стала действительно маленькой, но тоже не заметила этих перемен, потому ушла однажды гулять в тот мир без большого Я, и потерялась.

Слёзы выступают на глазах Я, но Я не может их уничтожить, Я не такой пластичный, как розовая шелковая змея, умеющая обходиться без рук. Я приходится расслабить правую руку, согнуть её в локте и положить перед собой, опустить на неё лицо, чтобы она уничтожила слёзы Я.

Часовой тихо скрипит, напоминая о своём существовании, не давая Я раскинуть и превратиться в скользкую лужицу серого желе.

Я поднимает голову, смотрит в пустые мёртвые глазницы часового. За часовым: ракетка для правой руки и лыжа для левой ноги. Напрягая правую руку, Я упирается ею в лоскутную выцветшую дорожку и подаётся вперёд – в первый коридор тьмы. Выцветшая лоскутная дорожка скользит под правой рукой и левой ногой Я, пытается собраться в гармошку, чтобы Я упал и из него был извлечён протяжный и оглушающий звук боли и отчаяния; но Я не сдаётся. Я сильнее выцветшей лоскутной дорожки.

Преодолев половину первого коридора тьмы, Я медленно расслабляет правую руку, ложится на живот, напрягает всё своё тело и медленно переворачивается на спину; переводит дыхание, смотрит вверх. Тьма в первом коридоре не такая бездонная, как во втором; здесь у неё есть очертания: стены, потолок, часовой, дверь в тот мир.

Я упирается правой рукой в пол, толкается, чтобы проскользить ещё чуть-чуть в аккурат, чтобы левая нога смогла толкнуть часового в сторону, и я смог увидеть свои: ракетку для правой руки и лыжу для левой ноги.

Левая нога заходит за часового, медленно отодвигает его и тьма в первом коридоре начинает сгущаться, превращаться в бездну, но мёртвые пустые глазницы часового выкрадывают весь бордовой свет из комнаты с кровавым озером, и что есть силы выталкивают его в первый коридор тьмы, чтобы Я не было страшно.

Улыбнувшись краем губ своему успеху и тому, что ракетка для правой руки и лыжа для левой ноги на месте, Я сгибает правую руку, упирается ею в стену, прижимается к стене всем телом, и пытается подняться, чтобы сесть. Рука скользит по известке, Я цепляется за стену из-за всех сил, карябает стену ногтями, известка мгновенно прячется под крепкие ногтевые пластины; Я стискивает зубы, прижимаясь к стене ещё сильнее, ещё сильнее карябая её ногтями, загребая ещё больше известки под ногти.

Я понимает, что ему всего навсего стоило изменить своё положение: развернуться головой к стене и так было бы намного проще сесть, но понимание это приходит с запозданием, как раз в тот момент, когда Я выкрикивает «А», облокотившись на стену и усевшись наконец-то так, как он задумал изначально.

Переведя дыхание, Я отталкивается от стены, сгибает левую ногу и с её помощью приближается к стоящей в углу лыже. Я вырывает её из угла, резко бьёт ею по ракетке, которая висит на забеленном гвозде. Ракетка падает на пол.

Я помнит, как погибли ракетка для левой руки и лыжа для правой ноги. Однажды Я уже пытался открыть эту дверь в тот мир, но в том мире тогда вместо соседских дверей, лестницы и почтового ящика оказалась огромная женщина в обтягивающем все её жировые складки черном платье в мелкий белый горошек; женщина эта была с рыжими волосами, сгоревшими от химической завивки, вместо глаз у нее были небольшие слегка дугообразные прорези, а нос был таким огромным и сморщенным, что на нем выросла и закостенела большая бородавка. Она смотрела на Я сверху вниз и морщилась, а потом сказала: «Гадость!», сплюнула на бетонную серую ступеньку и попросила господа её простить, поднимаясь вверх.

«Гадость» разлетелась эхом, но мгновенно собралась в кучу и застряла разъедающей слизью в голове Я. Забыв в тот раз лыжу для правой ноги и ракетку для левой руки, Я захлопнул дверь в тот мир и обещал себе, что больше никогда её не откроет; но сейчас, победив шёлковую розовую змею, преодолев кровавое озеро, оказавшись сильнее лоскутных выцветших дорожек, Я был уверен, что за той дверью в тот мир больше нет той огромной женщины и она не сможет снова сказать «Гадость!», попросить господа её простить, потому что Я уверен: нет больше ни её, ни господа.

Я забирает лыжу и ракетку, они обе едва помещаются в его ладони, поэтому он возвращает их на пол, затем снова поднимает: сначала лыжа – он отбрасывает её вперёд, к той двери, по тому же пути отправляет ракетку; затем облокотившись на беленную стену, направляется к той двери сам.

Известка осыпается, собирается на серой футболке и на голых участках тела. Я оборачивается, жалея, что не вернул часового на пост, но желание открыть ту дверь в тот мир – сильнее, и ему приходится забыть о часовом.

Я приблизился к той двери, слева от него – второй коридор тьмы, но он заканчивается кухней, потому в обоих коридорах не так темно, как казалось Я до этого; но боясь, что тьма всё же начнёт наступать, Я поднимает лыжу для левой руки и поднимает её к выключателю. Бьёт лыжей несколько раз, пока желто-оранжевый свет не обрушается на его голову и не уничтожает тьму.

Та дверь выглядит так же как и тысячу лет назад, когда я открыл её первый раз, потеряв лыжу для правой ноги и ракетку для левой руки: чёрная с синим отливом, над его головой – ручка и замок, которые всё это время были им не тронуты.

Вновь переведя дыхание, надеясь на этот раз увидеть соседские двери, лестницу и почтовый ящик, Я бьёт по замку ракеткой несколько раз, чтобы он повернулся в нужную сторону, затем, этой же ракеткой для правой руки, цепляется за железную ручку и опускает её вниз.

Прохлада из того мира мгновенно ворвалась в пространство Я; ворвалась так бесцеремонно и нагло, что даже испугала, и Я едва не захлопнул дверь, но вовремя вспомнил, сколько он преодолел только ради того, чтобы открыть ту… Эту? Дверь.

Аккуратно отложив ракетку, боясь напугать прохладу из того мира, боясь напугать дверь, которая может захлопнуться, Я пододвинулся ближе; глубоко вдохнул и выдохнул, протер лицо рукой – рука и лицо влажные от пота. Я вздыхает ещё раз, вдыхая прохладу того мира; пытается представить, что на этот раз ждёт за дверью: лестница, соседские двери и почтовый ящик или снова та огромная женщина. Образы в голове путаются: соседская дверь превращается в лестницу, лестница в почтовый ящик, а почтовый ящик в огромную женщину.

Выдохнув, Я резко распахивает дверь, зажмурив глаза.

Прохлада овевает лицо Я; Я медленно поднимает веки, боясь, что всё действительно смешалось.

Ничего. Бездонная тьма. Эту тьма не прорезает даже свет его лампы из первого коридора тьмы. Я на мгновение кажется, что он ослеп из-за своих переживаний, но оборачивается – часовой на месте. Я снова обращает свой взор к тому, что скрывала дверь. Бездонная тьма.

Я, не отрывая взгляда, надеясь различить в этой тьме очертания соседской двери или лестницы, или почтового ящика, находит на полу лыжу для левой ноги; протягивает её вперёд, надеясь ударить по перилам или ступеньки, но лыжа скользит по тьме, ни на что не натыкаясь.

Я выпускает лыжу из рук, надеясь, услышать звук её приземления, но лыжа скрывается во тьме и не издает никакого звука.

«Эй!» – выкрикивает Я, но не отвечает даже эхо.

Пустота.

Разозлившись и не веря тому, что все усилия Я потратил на то, чтобы увидеть ничего, Я хватает ракетку, бьёт ею тьму, кричит, выдавливает из себя страшные звуки, которые должны рассеять даже тьму, после которых должны открыться соседские двери, завыть сирены, отозваться эхо и «Гадость!» снова должна пронестись и попасть в голову Я, но…

Ничего. Ничего было больше и сильнее Я. Оно победило.

Облокотившись на дверной проём, Я скулил и плакал, устало размахивая ракеткой для правой руки, пока окончательно не ослабел и не выпустил её во тьму.

Ракетка не издала никаких звуков, как и лыжа.

Обернувшись, Я грустно и извиняясь смотрит на часового: ему нечего больше прятать.

Рядом с Я вдруг возник Зверь. Он трётся об его левую ногу, издавая жалостливые звуки, напоминая Я о том, что ему, Зверю, голодно и одиноко без Я, что он, Зверь, уже отдал тьме свой глаз и одну из своих четырёх ног, но он совсем не хочет отдавать ей ещё и своего Я – без Я Зверь погибнет.

Я становится от этого легче – у него есть Зверь, Я нужен Зверю.

Тот мир превратился в тьму и стал совсем неизвестным, а у Я есть своя вселенная, где всё понятно: тут звёзды, там небо, здесь — земля, чуть левее — солнце, чуть правее — другие планеты, выше — трава, ниже — вода.

Зачем Я неизвестное? Зачем Я неизвестное, где нет Зверя?

Я жалко себя: он потратил столько сил, приложил немало усилий, но… Зверя жальче.

Я закрывает дверь.