Мысли

МЫСЛИ

Сон жизни и пробуждение Я. Есть два способа существования в мире: один в самосознании, другой в сознательном состоянии, которое смешано с бессознательным состоянием. Такое смешение, прежде всего, проявляется во сне, если рассматривается случай здравомыслящего человека. В этом смысле жизнь есть сон, лишь на мгновенье озаряемый молнией пробуждения Я. Во сне нет Я: оно спит. Тогда как все иное бодрствует. В этом нет порядка, а есть хаос, роение жизни. Но надо быть выше этого, парить над ним, его объемля в Великом Безмолвии.

Единство в ничто. Там, куда мы все попадаем, мы является чаемым одним и тем же, соединяемся друг с другом, становимся бесконечно едиными в ничто. Это Великое Освобождение. Здесь же мы разобщены, начиная с собственной плоти и заканчивая своим Я, лишь на короткое время сближаясь друг с другом в определенном конечном состоянии. Не страшно неотвратимое. Оно желательно. Amor fati.

Великое спокойствие. Покой приходит не в смерти, а в жизни, когда все становится равнозначным. Именно это спокойствие есть прыжок, точнее, погружение в вечность. После этого ничто уже не страшно, даже ничья смерть. Вот тогда и понимаешь, что «все там будем», и принимаешь. Но это не значит, что ты туда торопишься. Никак нет. Но оно не менее важно, чем эта жизнь здесь, неизбежно приводящая к смерти. Смерть здесь же, где и жизнь. Там мы находим смысл того, что здесь происходит. «Там» находится по ту сторону жизни и смерти. Это истинное Я, а не я ложное – Я страха. Истинное Я не есть мое Я. Я есть его Я как всеобщее Я.

Иллюзия Я. Человеческое Я есть определитель выделенности некоторого сущего из окружающей его среды. Причем оно есть не просто объективный результат этого выделения, но и его условие, и основание, движущая сила или эффективная причина, и одновременно цель, его финитная причина. Как объективный результат выделения из состава всего сущего в целом и в частности того сущего, которому оно подобно, то есть, человеческому роду, индивидное Я есть метка как идентификации отличия от других, так и самоидентификации. В этом смысле Я человека обязательная инстанция, которая вносит в его жизнь порядок, нормирует ее, над ним довлея. Оно есть не просто признак индивидуального существования, знак, обозначающий чувство реальности, но и указатель того, что полагается человеку думать, чувствовать, делать. Поэтому Я есть не столько собственно сам человек, сколько знак, точнее, символ явления иного в каждом из нас. Этим иным в данном, конкретном, конечном случае является особенное выражение всеобщего в виде общества ему подобных. Мы не должны обманываться насчет своего Я. Как инстанция свободы от других оно иллюзорно. Напротив человеческое Я есть агент свободы не для себя, а для других, их совокупной власти над тобой.
Получается, с одной стороны, есть непосредственность бессознательной зависимости от всего того, что есть как объективно, так и субъективно, с другой стороны, есть опосредственность сознательной зависимости, которая выдается нам как наша независимость и даже самостоятельность, вводя нас в заблуждение. Это и есть так называемая «свободная причинность», ответственная свобода как обманка, розыгрыш наивного простофили.
А на самом деле, что это такое? Это признак присвоения чужого в качестве своего, необходимый для управления единичного всеобщим, встраивания его в единый порядок, который непосвященным кажется хаосом. В этом смысле человеческое Я есть символ присвоения и усвоения всего того, что не есть его пресловутая выделенность. Это Я есть условная граница, равным образом принадлежащая как тому, что выделено из окружающего кон-текста в качестве текста, так и тому, из чего оно выделено, то есть, контекста (осознания других), под-текста (бессознательного), над-текста (сверхсознательного).
Здесь необходимо оговориться. То, что может быть хорошо, «исчерпывающе» объяснено, не означает того, что так и есть на самом деле. Последнее может и не быть доступно для объяснения в силу действия того, что вообще (объективно) не имеет объяснения, или того, что у того, кто объясняет, нет на то способности (субъективно).
Итак, следует признать, что мы для выживания создаем разные (научные, религиозные, оккультные, художественные, философские и пр.) картинки (карты) ориентации. Одной из таких картинок является картинка Я. Естественно возникает вопрос о том, какая из них предпочтительна, поскольку мы стоим перед выбором?
Отвечаю: такая, какая отвечает задачи выживания. Например, картинка Я. Что касается уже не картинки ложного Я, а самого истинного Я, то его карта конкретно не доступна такому жалкому существу, как человек. Но она становится ему доступна по мере того, как не доступна. Что это означает? Только то, что доступ к ней связан с отказом от себя как человека, с преодолением себя как в себе иного.
Почему же может быть истинное Я? Потому что только оно может быть инстанцией определения ложности Я иного и само-истинности своего. Таковым, конечно, не может быть ложное Я человека, в котором на самом деле нет ничего своего. Только одно Я есть собственно Я. Это Я ничего такого, что есть как нечто отдельное наряду со всем остальным. Но оно не есть как всеобщее свойство всего в совокупности или даже в целостности как системное качество. Это всего лишь разные круги заблуждения в понимании подлинного Я, образующие иерархию лжи. Истинное Я есть я Ничто, его знак, признак, символ. Он нам доступен лишь абстрактно, мысленно в силу онтологической невозможности быть по ту сторону жизни и смерти.
Что же нам остается делать? Ничего. Это единственно то, что делает нас причастными к «я» Ничто. Здесь Я берется в кавычки и пишется с маленькой буквы не только в силу неантизации, ничтожествования ложного, но и в силу того, что ничего другого не остается делать. Все тщетно. Но в самой слабости можно обрести силу. То, что здесь упоминается «Ничто» есть не смерть, но и не жизнь в том смысле, который нам доступен. Повторю вопрос: «Что делать»? И сам отвечу: Ничего того, что не делал прежде. Делай то, что делал, чувствуй то, что чувствовал, думай то, что думал, но понимай, что ничто из этого тебя не приближает к тому, что ближе тебе всего остального. Будь спокоен. Может быть, тогда в себе услышишь отзвук вечности. Это не значит, что станешь ей. Это значит только то, что твоя жалкая жизнь в этом непрестанном кошмаре, ложную картин(к)у которого ты наблюдаешь в любовании природой, людьми, самим собой, обретет хоть какой-то, пусть жалкий, но смысл. Это смысл того, что можно как сейчас жить, так тут же умереть. Главное не жалость, а спокойствие. Это лучше знают не на христианском Западе, а на мистическом Востоке. Надо понимать, что человек есть жалость. Она хороша, но несет страдания, которые очищают и спасают, но только для этой кратковременной жизни. Остальное — иллюзия. Вот что многих пугает и заставляет поклоняться. Можно здесь примириться и смириться. Но только в чем конкретно? В признании жалости не как цели, а как средства обретения спокойствия. Человек – не цель, а подставка, конечно, не сверхчеловека, ибо в последнем много еще человеческого. Причем в гротескном виде.
Добро, истина, красота и все прочее в том же духе иллюзорны, ничтожны на фоне зла, лжи, безобразия и всего бездуховного, ибо кажутся, отвлекая нас от фона, и вот тогда фонят, фальшивят. Но одновременно держать и то, и другое трудно. Неизбежно возникает диссонанс восприятия и понимания, который, в конце концов, сбивает человека с толку. Мир двоится, человек волнуется, нервничает. Казалось бы, банальность. Разумеется. Но то, и другое имеет смысл вместе. Конечно, не вперемешку, а по порядку. Но это мирской смысл. Я же имею в виду иной смысл, который собственно не имеет своего названия. Можно сказать, что это не-земной смысл. Но так сказать – значит, ничего не сказать. И это правильно. Как сказать о том, что для нас «ничто»? Вот поэтому, если доволен тем, что было, есть и будет то же самое, стремись к жизни и избегай смерти. Тут не предлагается альтернатива: стремись к смерти и избегай жизни. Нет. Важно быть ни довольным, ни не-довольным, ибо это все равно. Все равно с точки зрения вечности, которой нет помимо того, что есть. Именно вот это и непонятно такому жалкому существу, как человек, который не может это принять. Проблема не в мире, а в человеке.
Разумеется, человеческое Я причастно конкретному человеку и является выражением его самости. Однако сама эта самость есть кооперативный эффект действия сил-инстанций разной модальности, атрибутивности (уровневости) и субстанциальной определенности.

Оптимальная стратегия в мирской жизни. Наиболее предпочтительной стратегией в обычной жизни для вдумчивого человека является такая: как можно меньше думать, то есть, жить бессознательно. Если же ты думаешь, то помни о смерти. Я так понимаю общеизвестное памятование древних “Memento mori”: смерть всех уравнивает; поэтому относись ко всему философски, как равновозможному, то есть. ничему не удивляйся. Прежде я находил противоречие во мнениях древних: так Аристотель начинал свою «Первую философию» с высказывания о том, что философия начинается с удивления, тогда как стоики советовали «ничему не удивляться». Между тем здесь нет никакого противоречия: философия начинается с волнительного удивления неофита, которое снимается в не-удивлении мастера, хранящего покой. Противоречие есть там, где одновременно имеют место противоположности, сходящиеся при стремлении к расхождению.
Живи, как живется, а если задумываешься, то помни о смерти. Вот тогда будешь счастлив. Живи как дурак, умирай как умный.

И это все опять о сне. Так что же такое сон? Есть такая экзотическая психологическая теория, которая трактует сон в качестве перевода сознанием на свой язык образов восстановительной регуляции функционирования организма, которая в состоянии бодрствования человека недополучает энергию, необходимую организму для его оптимального функционирования. Причина такой нехватки жизненной энергии вызвана тем, что организм человека из-за работы сознания излишне перегружен избыточными нервными импульсами, выполняющими роль сигналов речевого и всякого иного человеческого поведения. Остроумная теория. Но не более. Если же серьезно подумать о сне, следует сказать, что сон есть сон сознания. Что это означает? Что сознание присутствует во сне, но его присутствие пассивно. Оно пассивно участвует в некоем действии в качестве не целеполагающей инстанции, но лишь средства развертывания сценария, неведомого ему самому. Что, вероятно, и дало почву для появления упомянутой выше экзотической психологической теории.
Если самому выдвигать некоторую гипотезу, подчеркну, гипотезу, но не теорию, «грешащую» физиологически-биологическим редукционизмом, то, возможно, сон есть не просто остаточный ночной шумовой след работы дневного сознания, но доступный для сознания фон работы других сознаний, что предполагает допущение единого поля всеобщего сознания или его ментальной карты. И тут возникает вопрос, насколько далеко может продвигаться подобного рода участие сознания спящего человека в работе коллективного сознания? И еще: коллективное сознание – это сознание только живущих в данный момент спящих, а возможно и неспящих людей, или людей как давно живших или «собирающихся жить» в будущем. Другими словами, возможно ли во всеобщем сознании, если оно всеобще, надвременное сообщение? Такой вопрос естественно возникает в связи с очевидными явлениями профетизма, которые вряд ли могут быть объяснены фактами частотной случайности.
И все же несмотря на некоторую предположительность наличного рассуждения логично утверждать, что сон, как и бодрствование, не только способствует жизнеутверждению, но и не препятствует и даже ведет к смерти, — достаточно вспомнить смерть во сне, которая предпочтительнее смерти наяву возможно потому, что она все же кажется призрачной для самого умирающего. Здесь дает о себе знать предубежденность человека против сна, который рассматривается как нечто неопределенное и отличное от той «объективной картины», которая наяву раскрывается перед ним.
И еще одно «но». Сон не может быть случайным нагромождением отрывков впечатлений минувшего и ожиданий будущего потому, что имеет свой сюжет с интригой, которые не придумываются человеком после пробуждения для того, чтобы понять то, что снилось, что, конечно, может иметь место. Но этим не ограничивается. К тому же сон есть не просто часть жизненной истории человека, но часть, послание причастности ко всем тем, кто видел, видит и будет видеть сны. Это как минимум. А как максимум любой сон есть отсылка к работе сознания всех существ, которые были, есть и будут в мире. В этом смысле сон есть одно из явлений непосредственной сообщенности всего со всем в сознании; он трансперсонален. Ключ к пониманию его содержания есть ключ к пониманию тайн мира сознания. Почему же сон нам становится понятен? Естественно потому, что он прочитывается нашим сознанием в привычных терминах нашей жизненной истории.

Счастье. Основное человеческое противоречие – это противоречие между желаниями человека и его возможностями. Человек — ограниченное существо и его счастье так же ограничено и именно поэтому называется счастьем, то есть, быть «с частью». А посему человек может быть счастлив, но не блажен. Блажен только бог или дух. Человеку жалко умирать потому, что он не успел пожить и реализовать свои возможности, удовлетворить свои желания. Но он не должен огорчаться, что смертен. Почему? Да, потому что после него будут жить другие люди и стремиться к своему счастью. Человек не может вместить в себя весь мир вообще и в частности мир людей. Для этого есть другие существа и люди.
С этим связана и вера в переселение душ. Человек перевоплощается и реализует невозможную для себя возможность в прошлой жизни. Но он не должен быть эгоистом. Ему необходимо поделиться счастьем с другими людьми. Он же не есть всеобщее, которое может всех других заместить и подменить.
И еще одно. Человек не должен бояться смерти, если он уже был счастлив. И поэтому он должен для счастья быть великодушным и добрым, не отбирая жизнь у других, как террорист, но одаривая других возможностями достижения индивидуального счастья, как праведник, живущий для себя так, как если бы он жил для других.

Жизнь и смерть (реабилитация индивидуальной жизни после жизни). Жизнь для нас привычна и поэтому переживается нами как банальное стремление к воспроизводству того же самого в расширенном виде.
Смерть же необычна, потому что обрезает такое стремление, прекращает само воспроизводство того же самого.
Возникает вопрос: прекращает ли она воспроизводство жизни как таковой или только данной ограниченной формы и ограниченного содержания? Ответ может быть разным и зависит от того, в каком смысле мы понимаем смерть: как абсолютную или относительную.
Дело в том, что раз мы сами и наша жизнь относительна и есть функция обмена веществом, энергией и информацией (если расширить научный, физический дискурс метафизическим, то информацию можно понимать уже не только в логическом, но и онто-логическом аспекте в качестве смысла) нечто выделенного из среды обитания и ее самой, то и смерть наша будет относительной в отношении к другой жизни. Причем другой жизни не только других существ, подобных нам, но и нас самих. Следовательно, не только все мы не умрем, но и каждый из нас не весь умрет. Что это означает? Это означает только то, что он не умрет ни вещественно, ни энергично, ни информативно. Не совсем понятно, как это. Это просто: умерший послужит материалом, энергией и информацией сборки других существ. Но это в утилитарном значении.
Есть ли другое значение в в этом лиминальном (трансформационном) переходе от одной жизни через смерть к другой? Конечно, есть, — в некотором смысле он, этот бывший живой, не только будет употребим миром в качестве материала, но и соберется сам в качестве зачатка новой жизни в видоизмененной форме. Эта самость и есть его Я как смысловой центр сложноорганизованного целого. Это логично и даже онто-логично. Поэтому каждый может сказать: «Весь я не умру». И это «весь» касается не только вещества, энергии и информации в качестве нечто ставшего, но и самого импульса становления – смысловой матрицы Я.
Инстанция Я в этом смысле не есть просто эффект работы вещественного тела, энергетического поля и семантического потока информации с синтаксическим кодом, она есть центр сферы всего означенного, которая развертывается в жизни и свертывается в смерти.

Во сне. Сон есть такое состояние сознания, которое можно назвать бессознательным. В состоянии сна человек пассивен: он претерпевает, но не созидает и не разрушает. Во сне с ним что-то приключается. Поэтому сон можно назвать бессознательным приключением. Сон автор, а человек герой. Недаром нам нравится видеть сны. Разумеется, только те сны, где с нами происходит то, что является выражением виртуального исполнения наших желаний.
В связи с этим не может не возникнуть вопрос о том, как сон связан со временем. Его связь со временем своеобразна. Оказывается, во сне прошлое мешается с будущим. Почему этого нет в бодром или зрячем состоянии сознания? Просто. Видишь ли в чем дело, сознание на-стояще. На нем все держится и не распадается. В этом смысле во всем есть сознание, даже в элементарной частице. Только в ней оно минимально. Просвещенный читатель, ты скажешь: вот еще, удивил, — так это чистый Лейбниц. Пускай, если это похоже на Лейбница, то что, не может быть правдой? Сознание монадично. Сверхсознание или самосознание есть не просто перцепция, но концептуальная апперцепция.
Вернемся ко сну. Может ли человек во сне осознавать самого себя и все то, что он делает во сне, что он спит. Да, обыкновенно самосознание приходит к человеку на пороге пробуждения, правда, если он расположен к самосознанию. Опыт общения с людьми тебе подскажет просвещенный читатель, что далеко не все они расположены к нему. Оно для них открыто, но вот они не открыты для него. Другое дело разум. Он есть то же самое для просвещенных, что самосознание для не просвещенных, для простодушных дикарей. Можно сказать, что сознательные существа есть дикари, само-сознательные (а не бессознательно, благодаря коллективу) существа – варвары, а вот разумные существа – цивилизованные. К сожалению, таких цивилизованных существ минимум среди людей. К тому же они не часто бывают таковыми, — дает о себе знать животное происхождение.
Кстати, поэтому только разумные существа имеют шанс к разумной жизни после жизни. Ладно, продолжим.
Обыкновенно большинство людей осознает то, что они по крохам держат в сознании, уже после сна. Они уже в настоящем, которое разделяет прошлое с будущим. Во сне они же перемешаны: нет выделенного ни прошлого, ни настоящего. Поэтому сон не является настоящим. Во сне мы не находимся в настоящем. Раз так, то сон не настоящий. В каком смысле «не настоящий»? Конечно, в смысле наличного времени, о-пространствленном в нашем мире. Но в другом смысле сон является окном в вечность, в которой тоже нет времени с его преходящим настоящим. Правда, в отличие от состояния сна состояние вечности не предполагает ни прошлого, ни будущего, а только настоящего. Однако во сне из-за того, что прошлое спутано с будущим, их как бы отдельно друг от друга нет. Тот, кто сможет их распутать при надлежащем истолковании может вспомнить то, что уже было и то, что будет, пребывая в настоящем.

Интеллигенция. Почему говорят, что у нас интеллигенция далека от народа? Это говорят так называемые «патриоты». Как далеки они от националистов, не буду говорить.
Защитники народа – патриоты-почвенники, а не интеллигенты. И они – враги интеллигенции, ибо понимают ее в качестве «пятой колонны» идейных врагов, в нашем случае «агентов Запада». В чем дело? Только, или главным образом в том, что на самом Западе интеллигенция стала другой сравнительно недавно. И там она тоже была когда-то, совсем недавно, маргинальна. Человечество не могло позволить себе роскошь быть интеллигентным. Значительную часть своего существования оно жило бедно, материальными интересами. Лишь немногие могли себе позволить жить духовными интересами, не обращая внимания на материальные интересы. Они как меньшинство и были «умом бесплотным естество», как выразился итальянский классик. Только при демократии, пусть и формально ограниченной, стало возможным быть интеллигентом значительному количеству людей, разумеется, не большинству. Так они перестали быть изгоями. На Востоке же они были изгоями, маргиналами, «не своими» ни для народа, ни для власти. Деспотическая власть, властным животным нутром чувствуя чуждость интеллигенции, ее боялась. Поэтому она не только угнетала интеллигентов, когда они были колдунами, но и задабривала, социально организуя в корпорацию жрецов, священников и пр. Напомню, власть – это не ум, а сила, и не сила ума, а животная сила или сила жизни к жизни, а значит к власти. Разумеется, не над собой, чем занят ум, а над другими. Поэтому власть социальна и политична по понятию, включая физические силы Ньютона и прочих естественнонаучных умов.
Так вот, там, на Востоке, как и совсем недавно на Западе, интеллигенция в качестве констелляция одиночек, сплоченная государством в социальную группу, представляла немалую опасность как для власти, так и для народа. Угнетаемая и в то же время снедаемая демонами гордыни перед народом и зависти к власти, интеллигенция провоцировала людей на социальные потрясения.
Сейчас же на Западе она обуржуазилась, потеряла свой идейный фанатизм как запал для религиозного фанатизма, шовинизма, национализма, нацизма фашизма и пр. Буржуазность интеллигенции, прежде всего, находит выражение в том, что свой особый (духовный, точнее, интеллектуальный) интерес она выдает за всеобщий. Благодаря этому она начинает господствовать в массовом сознании. Но сама при этом «опускается» до «стадного уровня». Таковы пути интеллигенции в «западном мире». На Востоке она становится таковой только в богатых «демократией», а на самом деле массовым капиталом, странах. В других же, «бедных» странах она представляет собой сопротивляющихся «угнетению» фанатиков. Уточнять не буду, кто конкретно есть такой интеллигент. Ты, просвещенный читатель, наверное, помнишь поговорку древних: «Умному достаточно».

Различные точки зрения на личную смерть. Существует, как минимум, несколько точек зрения на смерть. Так, например, есть такая: смерть не имеет смысла. Она обессмысливает жизнь. Кто так понимает смерть? Бонвиван (любитель жизни), признающий жизнь неповторимой, и религиозный человек, признающий жизнь повторимой и полагающий, что смерти нет, а есть жизнь и жизнь после жизни, то есть, иная жизнь. Если принимать такую негативно-концептуальную точку зрения на смерть, то отношение к ней человека данной ориентации будет отрицательным при условии, что он признает жизнь в качестве осмысленного существования. Для него смерть есть не-существование, и в этом смысле ее просто нет. В этом (философском) смысле смерть абстрактна, ведь она никак не связана с жизнью.
Вторая точка зрения на смерть придает ей смысл, признает ее в качестве осмысленной черты, которая подводится под пройденной жизнью. Ее можно назвать позитивно-концептуальной точкой зрения на смерть. Взирая так на смерть, человек полагает, что смерть определяет жизнь, ставит ей предел, ограничивает его жизненные возможности. Она не просто прерывает жизнь, но способствует ее организации в некоторое относительное целое жизни, жизненную историю, началом и концом которой является смерть. Получается, человек приходит в жизнь из смерти и уходит туда же, — в никуда. Подвидом такой точки зрения является следующий взгляд: смерть является переходом из жизни в другую жизнь, границей между ними, линией их разграничения на кривой или прямой жизни, или пунктом превращения, точкой преображения одной жизни в другую.
Сильная версия позитивно-концептуальной точки зрения на смерть является не религиозной или условно атеистической. Ее слабая версия может быть отнесена к определенной версии религиозного метемпсихоза или мифологической доктрины переселения душ из одной телесной оболочки в другую. Вот это переселение и можно назвать смертью. Смерть имеет смысл и связана с жизнью. Такой взгляд является конкретным, ибо смерть положительно соотносится с жизнью как не-жизнь. Но она в качестве не-жизни существует. В этом состоятельном смысле взгляд на смерть онтологичен, как и в смысле ее бессмыслицы, но уже конкретен и позитивен, а не абстрактен и негативен, как в первом случае.
Третий случай или точка зрения на смерть и отношение к ней предполагает то, что смерть является частью жизни, ее обратной стороной. Условно ее можно назвать комплиментарной точкой зрения на смерть. Согласно ей смерть является «смертельной жизнью». Ее подвидом является «живая смерть». Сильная версия такой точки зрения атеистична: жизнь несет в себе смерть и является умерщвляющей жизнью. Слабая версия – религиозна. Ее суть состоит в том, чтобы понимать смерть в качестве жизни в аду, уже не жизни смертью, а жизни в смерти. Такая точка зрения на смерть может быть названа еще амбивалентной или двойственной (двусмысленной).
Четвертая точка зрения на смерть есть экзистенциальная точка зрения. Согласно ей к смерти нужно относиться не как к тому, чего нет, или что есть, что имеет смысл или не имеет такового, что отдельно или связано, является частью другого или себе противоположного, а как к тому, что является не просто смыслом личного существования, но самим существованием того, кто об этом думает. Экзистенция человека смертельна. Она и есть смерть. Смерть заставляет страдать. Но сама она не есть страдание. Страдательна реакция на смерть. Смерть не есть желание, как и не есть страх. Страх как основное настроение человека есть не сама экзистенция, как это полагали экзистенциалисты вслед за Киркегором, а только реакция на нее, отношение к ней живого человека. Смерть бесстрастна. Она есть то, что есть суть человека лично. Она является пределом его стремления к самому себе.
Пятая точка зрения на смерть есть точка зрения гармонии. Это гармоническая точка зрения. Смерть имеет смысл, как в этой жизни, так и в любой другой этого человека, как и другого, да и не только человека. В чем ее смысл? В первом приближении смерть имеет смысл покоя, тогда как жизнь – смысл движения. Но углубляясь в размышление о смерти, человек находит в ней не только предел постепенности движения, разрыв жизни и ее оборотную сторону, необходимую часть самой жизни (все живет за счет отдельно взятого и, наоборот, единичное живет всем, что оборачивается смертью отдельно взятого и жизнью многого), но и начало жизни, и ее конец. Начало жизни есть конец пред-жизни (не до жизни). Конец жизни есть начало после-жизни (сверх-жизни).
Здесь следует оговориться. Пред-жизнь можно понимать как инволюционный исток (исход) жизни из сверх-жизни. В этом смысле пред-жизнь есть прототип жизни. Сверх-жизнь как эволюционный приход из жизни. Сверх-жизни достигает только такое существо, которое способно жить разумом. То есть, его телом становится разум. Сверх-жизнь – это состояние жизни, отличающееся максимумом ума. В своем истоке жизнь обладает минимумом ума. Для человека важно достичь оптимума ума. Это необходимое, но недостаточное условие для возрождения в новой жизни. А что является достаточным условием для новой жизни в разуме? Дух или свобода от материи. Еще один вопрос: кто возрождается для новой жизни в разуме? Разумеется, не человек, но то, что в нем скрыто и что издревле сведущие люди называли «искрой Бога», для которой личное ego является материалом возрождения. Все остальное от человека уходит в вещество, энергию, информацию (память близких, авторские тексты культуры). Оно для возрожденца умирает, но наличествует в составе вещей или осваивается и присваивается другими. Смерть необходима и как средство утилизации отходов жизни и как состояние очищения духовного элемента. К сожалению, у подавляющего большинства людей смерть играет роль утилизатора отходов жизни и пособника их возвращения в этот мир в качестве многообразных вариаций того же самого инварианта. Продолжительная жизнь дефективных или человеческих существ, естественно, не имеет никакого смысла. Лишь у единиц среди людей она способствует духовному очищению. Духовное очищение – это извлечение смысла из бестолкового человеческого Я. То, что будет извлечено, получит развитие на оптимальном уровне существования уже не душевных и тем более животных, а разумных, существ. На уровне разумных существ проявляется инаковость духа как дар «оптимального бессмертия».
Еще больший смысл жизнь приобретает на уровне духовных существ. Но и они не свободны от смерти. Только их смерть так коротка, что практически незаметна благодаря способности к перерождению, вызванной их непосредственным контактом всех со всеми.
Если амбивалентное понимание смерти есть своего рода пре-тезис (амбиваленция сильной версии атеизма и слабой версии авраамизма) рассуждения о смерти, позитивно-концептуальное понимание – тезис (тождество (естественнонаучный монизм) в сильной версии и различием (мифологический монизм, початый религиозным дуализмом) в слабой версии), негативно-концептуальное – антитезис (противоположность), экзистенциальное – паратезис (противоречие), то гармоническое понимание смерти является синтезисом (эквиваленция) такого рассуждения. Причем амбивалетный и позитивный виды понимания или точки зрения на смерть имеют как открытый (расширительный, сильный), так и закрытый (узкий, слабый) подвиды.

О подражании в жизни и смерти. В общем, жизнь есть некоторого рода подражание. Но подражание чему? Конечно, самой себе. Жизнь многовариантна. Она повторяется, повторяет саму себя как прототип-инвариант во множестве типов-копий-вариантов. Повторение осуществляется через различие, а различение через повтор. Тогда что означает смерть для жизни, которая повторяется? Она означает перерыв в длении того же самого, вынуждаю его меняться. То же самое повторяется как связь собственных частей, меняющихся друг с другом местом, способом своего существования в границах целого.

Об уходе. Интересно, когда человек уходит из жизни в бессознательном состоянии вообще или во сне без сновидения в частности он попадает туда же, куда он уходит, когда находится в сверхсознательном состоянии сознания, например, в полной медитации? Влияет ли на его исход, конечно, не для этой жизни, а для иной жизни состояние медитации в момент смерти?
Да, влияет, если есть место для ухода, разумеется, не человека, а того, что есть в нем в качестве медитативного не только состояния, но и структуры или содержательной формы медитации, а также, что для нас важно установить, ее носителя. Что это за место? Это место медитации. Оно причастно и прикреплено к месту пребывания медитирующего в этом мире. Посредством чего осуществляется это причастие?
Естественно посредством тела. Что это за тело? Тело желания, которое нельзя удовлетворить в этом мире, ибо оно поддерживается грубым вещественным и энергетическим, эфирным телами, используя, как правило, ментальное тело самообмана.
Суть этого самообмана состоит в том, чтобы приспособиться к этому миру, реализоваться и овеществиться в нем, удовлетворяя незамысловатые грубые и энергоемкие физические желания. Подмена в желаниях компенсируется телом желаний в удержании сопричастности более совершенным телам уже не душевных чувств, а созерцания идей как тонких интеллектуальных форм и того, что скрывается за ними в самом медитирующем в качестве духа, ориентированного на него.
Было бы опрометчиво полагать, что дух медитации как идейного отношения к жизни есть дух по своей сущности, то есть, свобода как таковая. Нет, это дух собственной персоной, по понятию атма, но уже не душа, а то, что можно назвать основанием персонального Я. Оно как основание связывает персональное Я, осознаваемое медитирующим со всем сущим в целом посредством тела причинения, что разделяет атму с брамой как телом трансценденции или дхармы, всему иной. Эта трансценденция или дхарма и есть дух, которым все живет и движется.
Сам же дух как абсолютная свобода пребывает в покое. Он вечен и его сущность есть вечность. Причастие вечности возможно только на пути отвлечения от всего того, что есть, в том, чего нет. Вот что нас ожидает по мере того, как мы освобождаемся от всего сущего и уже не возвращаемся на круги своя того ада, который зовем миром. Трансценденция есть борьба с миром за мир с духом, который мы принимаем за смерть, в которой и которой по нашему неведению ничего нет. Связанные миром, мы подменяем дух, пребывающий в ничто из того, что есть в мире, всем тем, чем заняты в своей жизни. Именно поэтому мы боимся смерти, будь это боязнь сознательной или бессознательной. Мы часть этого мира и поэтому им ограничены даже в своем самом тонком воплощенном духе.
Полное освобождение, очевидным образом коего для атмы является умозрительное состояние пустотности мира, возможно только как полное развоплощение, в котором все становится одним, а одно – всем уже не абстрактно, а конкретно. Само различение или удержание (дхармирование) инаковости становится повсеместным и повсевременным. Вот что такое уход туда, где ничего нет как отдельно взятого. Там даже духа нет как того, что существует отдельно от всего. Что это значит? Только то, что дух есть во всем и все в нем одновременно как для духа, так и для всего. В сущности, все и одно как ничто всего по отдельности (многого) нейтрализуют друг друга, открывая действительность другого как свободы не только от иного, но и от самого себя. Вот что значит быть иным самому себе и всему тому, что не является тобой. Все иное есть та или иная зависимость от всего, включая сюда и самого себя. Но человек по своей сущности тяготеет в целом и в частности к тому, чем он связан в момент встречи со свободой, которая везде и всегда соприсутствует с ним, оказываясь всегда ему иной, безразличной к нему. И чем она от него дальше, тем слаще как предмет влечения (любви как зависимости). Но здесь таится обман, ибо она не предмет, не вещь, а отношение к тому, в чем ничего нет из того, что есть для человека. Настоящий рай ждет только того, кто очистился от ада-мира и самого себя, стал никем. Никто адекватен ничему, ничто. Никто — всеобщий аноним, полный всеми в той же мере, в какой ничто полно всем. Их единство и есть свобода уже не в понятии, а в духе. Это то, что нельзя уже ни почувствовать, ни пережить, прожить, ни осмыслить. Значит уход в то, что зовут смертью, не ждет никого, никогда и нигде. Все обратно возвращается на свои места, воплощается в невесть что. Поэтому люди, да и не только они, боятся смерти. Сама эта боязнь есть свидетельство того, что она относительна. В отношении к ним она не вечна, ибо они есть, а ее нет. Парадокс смерти заключается в том, что она есть то, чего нет. Есть же то, что есть. В этом мире она есть только как момент различения всего от всего в отдельности. Она и есть, и не-есть. И важно понимать в каком смысле. Имеет смысл различать, что мы имеем в виду, когда о ней думаем и говорим, ибо она является фоном такого различения.

Выбор и ситуация. Что такое реальный и истинный выбор? Реальный, а не выдуманный, выбор есть не выбор в ситуации спроса, а выбор самой ситуации выбора, выбор предложения выбора. То есть, подлинный выбор не может не быть с рефлексией выбора. Чтобы выбор был настоящим, истинным, необходимо рефлектировать относительно акта выбора, определить его в понятии и прочее.
Является ли философия выбором? Нет, но она предполагается в качестве как его условия, если под философией понимается рефлектирование, так и его следствия или эффекта. Философия не есть просто мысль, а есть мысль на мысль, есть процесс мышления, имеющий по преимуществу если не мышление как свой предмет размышления, то, во всяком случае, отношение к нему по поводу или мышления или не-мышления, как например, бытия, мира, человека и пр.
Чтобы выбор был настоящим, необходимо участие выборщика в своем полном составе, включая его как сознающего, отдающего себе отчет в том, что такое выбор, какова наличная ситуация выбора, ее состав, основание выбора, причина, условие и повод выбора, к чему он ведет и что используется при его совершении в качестве средства выбора.
Теперь, как понимать известное выражение экзистенциалистов: «выбор самого себя в ситуации выбора»? Нет ничего проще: понимать так, как мы понимали настоящий выбор в собственном смысле, — выбор есть определение выбирающего в качестве самого себя, что означает не только определение себя в отношении к выбору, а именно: выбирать или не выбирать, но и в отношении к самому себе, к своей сущности и существованию, к своей экзистенции как самости в качестве сущности сущего как инстанции самостоятельности («сам») в ситуации выбора. Сама ситуация выбора является условием возможности выбора и поэтому мы ее не выбираем, то есть, она необходима и является данностью. Ее можно понимать в качестве заданности, если мы с ней не просто считаемся, но и на ее ориентируемся как на цель. Сам отказ от выбора задан ситуацией выбора и не есть свобода от выбора, ибо является одним из вариантов выбора, правда, негативным, отрицательным. Ведь отрицание есть определение как ограничение.
Возьмем в качестве выбора выбор между жизнью и смертью применительно к самому себе. Это экзистенциальный выбор, если человек («я») выбирает между тем быть ему живым или мертвым, или не быть, — быть или не-быть. Что в этом случае есть данность ситуации выбора? Есть ли в ней элемент свободы? Да, есть, ведь он может отказаться от выбора, то есть, продолжать жить или выбрать жизнь, что, в принципе, одно и то же, есть тавтология, может и выбрать смерть. Но есть и элемент несвободы, ибо предполагает некоторое ограничение самой ситуацией, пребыванием в ней. Решив, он может выйти из ситуации выбора, — это понятно.
С выбором жизни понятно. А вот с выбором смерти не совсем. Что он выбирает, когда решает умереть? Во-первых, он выбирает то, что будет решением той проблемы, которая иным образом не может быть решена жизнью. Получается, что выбор смерти есть принуждение к ней жизнью, например, если выбирающий устал от жизни. Ну, и что? Это обычное дело. Что в нем особенного? Ничего. Это может быть связано с пожилым возрастом или невыносимыми жизненными обстоятельствами. Оправдан ли такой выбор? Разумеется, он ничем не хуже, выбора жизни по определению самой сути выбора в формальном аспекте. В содержательном же аспекте в оправданности выбора жизни или смерти нужно учитывать разумные основания такого выбора: невыносимость боли, возможность утраты чести и прочие заурядные явления. Все это посюсторонние эмпирические проявления человеческого существа, не имеющие отношения к тому, что можно назвать предназначением человека по понятию в смысле идеи. В каком смысле? Только в том, что все это есть лишь материал исполнения его предназначения. А в чем оно состоит? В том, чтобы стать самим собой, а не только становиться, и на этом поставить точку, закончить свой путь в исполненном воплощении. Естественно возникает вопрос о том, что может послужить указанием на полноту воплощения, каков его маркер, индикатор в качестве критерия различения становления от ставшего состояния. Если сводить возможность к реальности, а не только к реальной возможности, я уже не говорю об абстрактной возможности или к возможности невозможности, невозможности возможности или ближе к выбирающей возможности (альтернативности), то сама смерть и есть фактическая полнота исполнения предназначения.
Однако почему предназначение человека заключается в том, чтобы стать самим собой, а не человеком? Нет ничего проще, как ответить на этот простой вопрос. Стать человеком вообще можно только в своем конкретном, отдельно взятом случае, если найти в нем нечто особенное. Именно это особенное будет искомым исполнением предназначения, что должно быть найдено, создано выбирающим. Здесь важен не только факт события смерти как результата акта выбора, но и фактическое содержание того, что привело к нему. К смерти могло привести исполнение человеческого предназначения, а не все прочее, вроде несчастного случая, смертельной болезни, убийства или естественного одряхления.
В таком случае не может не появиться следующий вопрос о том, что станет с тем, что мы полагаем не физическим составом человеческого существования, в случае смерти. Другими словами, имеет ли она для человека смысл не до порога смерти, а после него? Есть ли за смертью новая жизнь? Если есть, то человек или то, что от него останется, станет материалом того, что можно условно назвать его новой жизнью после смерти. Если она есть, то не может не иметь смысла, который ее связывает с прежней жизнью либо позитивно как добавка к неполному предназначению, либо негативно как начало чего-то принципиально нового, например, нового уровня жизни уже сверхчеловека или, наоборот, недочеловека. Правда, случай недочеловеком можно принять в качестве осмысленного исхода лишь с учетом того, что в следующем рождении будет иметь факт извлечения урока из жизненного опыта как не надо жить.
И все же указанные соображения носят посюсторонний характер и не имеют прямого отношения к тому, что может ждать человека после смерти, если есть иная жизнь, не только для него, но и для того, что после него осталось уже не в этом мире. Это высказывание имеет смысл, если есть мир миров, в котором имеют место быть и этот мир, и ему иные. Только есть ли мир миров? Разумеется, как есть, например, мысль мысли. Конечно, пример – это слабый аргумент, но аргумент. Его аргументативность состоит в том, что в отношении к миру мы используем принцип иерархичности или многоуровневости. Мир миров есть мир более высокого порядка. Причем есть не просто как общее имя для всех миров в качестве их суммы или совокупности. Словосочетание «мир миров» имеет смысл не только «более высокого мира», чем наличный мир, но и самого принципа их связи друг с другом, имеющей сложное строение целого с мирами как частями целого, являющимися тоже целыми, но меньшего порядка. Мир миров более открыт, чем наличный (здешний) мир. Поэтому в нем будет больше возможностей для реализации того, кто умер в этом мире и для этого мира.
Другими словами, смерть есть смерть как не-бытие (ничто и никто не в памяти, но в действительности) лишь для это мира, но не для мира миров. То, что останется от человека будет использовано для него же в мире миров. «Для него же» означает то, что останется и его Я. Как может быть он без его Я? Это то же самое, как окружность без центра. Другое дело, что это Я будет в иных условиях своего существования и нести на себе иное содержание своих наличных связей. Естественно, у Я (то, что мы называем общим словом «я») есть память о своих воплощениях. Только большой вопрос, как и в каком объеме и составе реализуется она в иной («новой») жизни. Память о прежнем (человеческом или индивидуальном в зависимости от возможности преодолеть человеческий удел или вновь к нему вернуться) воплощении можно уподобить эпизоду в «бесконечном существовании» Я. Бесконечное существование Я взять в кавычки, ибо можно понять бесконечность как отрицание конца.
Но как понять безначальность, как противоположность не только концу, но и самому началу? В том, что безначальность предшествует началу, которое имеет конец, скрывается ее тождественность бесконечности. Но именно это и непонятно не формально, а по существу. Понять это можно в отношении к воплощениям только так, что память о прежних или последующих воплощениях для Я слабеет и фактически исчезает по мере их удаления от движущейся (по шкале измерения памяти) точки отчета. С памятью Я теряется в отдаленном отношении к самому себе и само это Я. В этом смысле персонифицируемое Я становится склоняемым и не есть постоянная и ставшая величина. «Я» есть подвижная точка спирали своей жизненной истории в мире миров, моментом сценария которой является смерть как переход из одного мира в другой. При этом точка может за(у)мереть на неопределенно длительное время в этом лиминальном переходе. Причем, какой бы долгой смерть не была, память о ней невозможна. Память возможна только при условии смерти. Память о смерти необходима. Но что это за память? Это память о том, чего нет. В этом заключается парадокс памяти смерти. Мы не помним свою смерть, но память о ней как о том, что неизбежно, необходима. Нужно помнить о смерти по контрасту как о напоминании настоящей жизни.
Настоящее иное есть не иная жизнь, а иное жизни или смерть. Нирвана и есть смерть как зависание между мирами в мире миров. Не перед смертью, а в смерти умирающий оказывается наедине с миром миров как вечностью. Моментальная сообщенность (синхронизация) всех миров друг с другом их нейтрализует, выбивая из себя тех, кто находится на пике сообщения. Эта нейтрализация носит локальный характер. Такая локализация концентрируется на умирающем как вступающем на черту, разделяющую миры. Но иногда бывает, как правило, случайно (правило случая как прекращения действия правила), такая нейтрализация приобретает всеобщий характер относительного отдельно взятого сущего и он оказывается вне миров. Это и означает то, что на Востоке зовется «нирваной». Нирвана есть особое состояние не только сущего, но и самого мира миров.
Поэтому не совсем правда то, что буддхисаттвы могут уйти в нирвану, но не хотят уйти в нее, пока последний из живущих не спасется от сансары. Но как это понимать? Вот так: они не могут туда уйти, ибо все никогда не спасутся, и только поэтому хотят этого. Только так положение о буддхисаттвах имеет смысл. Ушел ли в нирвану Сиддхартха? Никто не знает, даже он. Но в буддистском учении признание ухода Будды за нирвану необходимо в качестве предела стремления к спасению, недостижимого (утопического) идеала всеобщего спасения. Нирвана не есть результат намеренного, наведенного медитацией процесса индивидуальной жизни. Поэтому она не подвластна медитации. И вся психотехника восточной мудрости ни на шаг не приближает к ней. Но она приближает к возможности готовности, но не к самой готовности как факту, пребывания в других мирах. Кстати, не обязательно лучших нашего мира, но то же по своему хороших с их точки зрения.
Конкретно «знает» о месте вне миров в мире миров только дух, ибо он там пребывает, убывая и прибывая в миры мира миров. Что означает это «знание» никто не знает. Но об этом можно абстрактно подумать. И для этого не надо быть ни Сиддхартхой, ни пресловутыми буддхисаттвами. Пустоты (щели) между мирами и есть ады миров как раев. Возможен и прямо противоположный взгляд на это соотношение: пустота – рай, мир – ад. На это как посмотреть. Невооруженный («умный») взгляд выбирает последний вариант. Вооруженный («безумный») взгляд, искушенный размышлением, – первый. «Второе плавание» Платона в употребление ума для считающих, рассудительных, а не размышляющих, людей есть безумие, нарушение правил «здравого» смысла.

Коммунизм. Что такое коммунизм Маркса? Это предельный случай развития капитализма (западнизма или европеиизма) в снятом виде с примирением его противоречий. В этом смысле коммунизм у Маркса есть сказка (утопия – «пойди туда, не зная куда, и найди то, не зная что»), которую он читал своим ученикам – «угнетенным пролетариям».
Что такое коммунизм Ленина и Сталина – это предельный случай развития «общинного социализма» или феодализма (азиатизма), точнее, азиатского способа производства в умах советских людей. Как только люди перестали бояться и верить (вера есть страх перед неизбежным наказанием за грех собственности) в него, он исчез из их сознания.
Что же появилось на пустом месте в сознании «бывших советских людей»? Разумеется, то, что было «бывши бывшего»: азиатский деспотизм, традиционная вера и национализм.

Боязнь смерти. Есть разумное опасение в том, чтобы не допускать даже воплощения в слове того, что угрожает нашей жизни. Что угрожает нашей жизни? Конечно, смерть, как конец жизни. Уже слово есть своего рода вещь в отличие от мысли, которая не материальна. Поэтому имеет смысл такое выражение: «не думай о смерти, — мысли материальны». Они материальны в своем воплощении. Зачем тогда я думаю о смерти? Естественно, чтобы в ней найти нечто живое, хорошее, ведь ее нельзя избежать. В то же время человек стремится к чему то хорошему. Это нормально, правильно. Значит, и в смерти мы должны найти что – то хорошее. Но так как смерть в отличие от жизни не понятна, ведь о ней думает живой, а не мертвый, причем думают именно живые, то приходится раз за разом пытаться выяснить с ней отношение.
Однако с ней трудно иметь дело, ибо ее нет в том смысле, что она есть то, что уничтожает, ничтожит все, что с ней связано. Другое дело, если смерть понимает силой жизни, приносящей ей зло ради добра для нее самой. Никто не будет спорить с тем, что обновление жизни связано со смертью того, что препятствует оному.
«Не думай, не говори, не делай», — вот что мы думаем, говорим и делаем в отношении к смерти. Да, руководствуясь табуированием смерти, мы на ней не зацикливаемся. Но необходимо считаться с тем, что она есть конец жизни, обращающий ее в начало иной жизни здесь же другого или тебя в ином месте и в иное время.
Единственно, что меня занимало до последнего времени с того момента, когда я стал сознавать самого себя, так это то, что нас всех ждет, — смерть. Что это такое? Это то, что является обратной стороной жизни, то, во что она обращается, то, чего нельзя избежать. Мы живем и умираем. Трудно совместить в самих себе эти противоположности. Напрашивается легкий ответ: жизнь есть бытие, смерть – не-бытие. Но он требует уточнения. Смерть есть и есть не-бытие жизни.

Вечность и пространство. Ближайшим образом вечности в форме пространства является сфера, центр которой везде, а периферия нигде. Однако что это за сфера, если у нее нет уместной поверхности? Ничего более того, что это не вещь, а лишь метафора такого представлени ...

(дальнейший текст произведения автоматически обрезан; попросите автора разбить длинный текст на несколько глав)