ИСПОВЕДЬ СЫНА ЖЕЛЕЗНОГО ВЕКА

Глава первая. НАСТОЯЩЕЕ

Издалека доносился нетерпеливый гудок парохода. Видимо, он опаздывал, ожидая необязательных пассажиров. Говорят, что «где тело, там и душа». Странно, что я это еще помню. Но так ли это? Может быть, наоборот, — где душа, там и тело? И порой тело запаздывает и затемняет душу. Или душа спешит, торопится, суетится? Во всяком случае, она была тому причиной, что я пришел в сознание. Но повод подало тело своей медлительностью. Я открыл глаза и оглядел комнату. Сознание медленно возвращалось ко мне. У меня было такое тревожное чувство, как будто вместе с кораблем отплывает моя душа, покидая бренное тело. Однако спустя какое-то время я отвлекся на то место, где пришел в себя. Я находился в больничной палате, если судить по тому, что меня окружали вещи белого цвета: стены, потолок, постельное белье, покрашенная кровать с растянутой железной сеткой. В палате стоял стойкий дух больницы: пахло целым букетом лекарств, вызывающим в памяти кучу телесных недугов. Против меня находилось закрытое окно, выходившее на сине-голубое море. Перед ним, на взморье, располагались платаны и яблони с грушами в цвету у домиков, покрытых черепичной крышей. Судя по приметам, стоял май за окном.
Было раннее весеннее утро. Солнце уже показалось из-за угла окна и осветило меня своим теплым и ярким лучом света, так что в глазах заиграла радуга. Я зажмурился и вспомнил, что нахожусь на юге России. А вот где точно нахожусь, ускользало от моей несчастной памяти. Для того, чтобы полностью освежить память, я потянулся к окну, имея желание его открыть, но нервное истощение дало о себе знать, и я снова упал на постель. Вдруг в гулком коридоре послышался шорох тихих шагов. Я громко позвал на помощь, но звук моего голоса был так слаб, что я еле расслышал себя. Однако дверь в мою палату открылась и в дверях показалась миловидная сестра милосердия. Вероятно, причиной тому была не моя просьба, а очередная проверка бессознательного состояния больного. Обнаружив меня в сознании, сестра обрадовалась и весело посмотрела на меня.
— Мой господин, как хорошо, что вы пришли в себя, а то целый месяц вы были без сознания. Мы так ждали, когда вы, наконец, придете в сознание.
— Благодарю вас, милая девушка. Знаете, вы подняли мне настроение, и что удивительно, — я вспомнил первые строки одной старинной поэмы. Попробую вам рассказать ее по памяти: «Теперь бы нам послушать были
О том, как в старину любили.
Любовь, по правде говоря, —
Подобие монастыря,
Куда строптивые не вхожи.
Уставов мы не знаем строже.
Тот, кто в служении ретив,
И в пылкой нежности учтив».
— Как вы помните такую древность? – улыбнувшись, спросила прекрасная незнакомка в платке с красным крестом на голове и, тут же прикоснувшись своими пальцами, пахнувшими жасмином, к моим сухим губам остановила меня, — Подождите, пожалуйста, дайте вспомнить. Кажется, вот так: «Грубее нынче стали нравы.
Теперь уже любовь не та:
Слывет побаской чистота,
Забыта прежняя учтивость,
Нет больше чувства, только лживость,
Притворный торжествует пыл, —
Порок влюбленных ослепил.
Оставив это время злое,
Давайте всмотримся в былое.
Строга была любовь тогда
И строгостью своей горда».
— Как хорошо, что вы помните «Рыцаря со львом» Кретьена де Труа.
— Вот видите, — к вам возвращается память. Помните ли вы, как вас звать?
— Нет, не помню. Извините, меня за неучтивость, за то, моя дорогая, что, не представившись, приходится спрашивать, как ваше имя?
— Меня зовут Екатерина Волконская.
— Кем вам приходится милейший Алексей Арнольдович Волконский?
— Он мой отец. А вы откуда знаете его?
— Не знаю. Я только вспомнил, что с ним обсуждал, почему Спиноза не признавал время атрибутом субстанции. Это я помню. А вот что такое атрибут и субстанция, и кто такой Спиноза, затрудняюсь сказать. Катя, прошу вас, не могли бы вы приоткрыть окно, а то больничные запахи мешают мне сосредоточиться.
Екатерина незамедлительно выполнила мою просьбу, сказав, что на улице еще прохладно, и она спустя некоторое время закроет его.
— Вот и хорошо. Катя, вы не скажите, как поживает ваш батюшка?
— У меня нет от него известий.
— А что произошло?
— С Петербургом нет сообщений. В столице хозяйничают красные. В России идет война, как в позапрошлом веке на родине вашего трубадура.
— Как война?
— Так. Одна война – «Вторая Отечественная» – закончилась, как тут же началась уже «Гражданская».
— По вашему печальному лицу я вижу, что вы не шутите. Но как так? Как это может быть? А, я тут лежу. Кстати, где мы находимся и какой сейчас год?
— Мы в Крыму, в Севастополе. А на дворе май 1920 года.
— Да? Я оказался прав, мы на юге России. У меня, что амнезия?
— Да, судя по вашим словам, у вас, наверное, диссоциативная форма амнезии.
— Катя, вы врач? Она вообще лечится? Я слышал, что амнезия капризная болезнь и непредсказуема. Что такое диссоциативная амнезия?
— Нет, я не врач, только сестра. Если я права, то такая форма амнезии представляет медицинскую загадку. Диссоциация в амнезии, это вроде отсутствия связи между простыми частями в составе целого нашей памяти, вызванного травмой личного характера. Но я могу ошибаться. Скоро к вам придет доктор, профессор Иван Васильевич Самсонов, и точно скажет, как специалист, как и от чего он будет вас лечить.
— Катя готов с вами поспорить, но вы прекрасно разбираетесь в медицине, во всяком случае, вы, несомненно, учились в институте. На кого вы учились?
— Да, вы правы. Я училась в Петербурге на врача, но не успела доучиться. Пришла война, потом началась революция. Я была вынуждена покинуть Петроград и присоединилась к Добровольческой армии Деникина. Вот стала сестрой милосердия.
— Правильно ли я понял, что красными вы называете революционеров? Катя, вы что, боролись с революционерами?
— Сама того не зная, я приняла участие в офицерском заговоре, чтобы помочь брату, поэтому после провала вынуждена была покинуть родной город и вместе с братом бежать на Дон.
— Понятно, а здесь как вы оказались?
— Вместе с Белой армией. Я уже здесь полгода. Сначала работала в лазарете сестрой милосердия. А теперь работаю сестрой в диспансере для дущевнобольных.
— Катя, извините меня. Вы можете посчитать меня сумасшедшим, но вас действительно зовут Катей, а не Машей?
— Это мою сестру зовут Машей. Но она пропала семь лет назад. Вы не знаете, где она? Жива ли Маша? – с болью в голосе добавила Катя.
— Нет, я не знаю. Но вы мне напомнили Машу. Кстати, как я попал сюда?
— Вас нашли на улице лежащим без сознания. У нас вы несколько раз приходили в сознание в первые дни поступления, но ничего не помнили. А потом вообще полностью отключились, — ответила, задумавшись, Екатерина. Помедлив, она добавила, — мне кажется, я могу что-то вспомнить про вас. Мне надо посмотреть семейный альбом, который я захватила с собой. Я скоро вернусь. Я пойду, сообщу профессору о том, что вы очнулись.
С этими словами Катя, прикрыв окно, выбежала из комнаты, не дав мне возможности переспросить ее. Я стал в нетерпении ожидать прихода профессора. Когда я уже отчаялся увидеть его, он не спеша появился в дверях палаты вместе с ассистентом и пожилой медсестрой. Это был подвижный поджарый пожилой человек лет семидесяти. Когда-то он был шатеном, но теперь почти полностью поседел. Движения его были точны и строго целенаправленны. Он сразу подошел ко мне как к тяжелобольному, произвел первичный осмотр и дал указания своему ассистенту проконтролировать сдачу анализов больным. Больному, то есть, мне, он сказал, что будет лечить глицином, который может вызвать кратковременную ремиссию амнезии. Но это не значит, что память тотчас же вернется ко мне. Потом он спросил, что хотел бы сам больной для собственного выздоровления?
Я попросил его, чтобы за мной ухаживала Екатерина Волконская, одно присутствие которой вызывает у меня воспоминания. Он согласился на мою просьбу и покинул палату, пожелав мне скорейшего выздоровления.
Когда он ушел, то я вспомнил, что хотел спросить у него, почему в палате нет зеркала? Подумав, я понял, почему его сняли и унесли. Дело в том, что мой собственный вид может вызвать у меня реакцию, обратную моему выздоровлению и вызванную травматическим эффектом того, что я сознательно прячу от самого себя.
Уже после обеда снова показалась Екатерина. Она принесла семейный альбом и с довольным видом, я даже сказал бы, с торжеством, открыла его на заложенной странице.
— Узнаете? – спросила меня Екатерина и показала изящным пальчиком на выцветшее фото.
На фото были изображены двое мужчин и между ними женщина. Они сидели за накрытым столом в беседке, и пили чай. В женщине я признал Екатерину, в пожилом мужчине ее отца. Третий, приятной наружности молодой мужчина был мне незнаком.
— Вот это вы, а это ваш papa. Третий мне незнаком.
— Вы опять меня перепутали с Машей. А третий мужчина – это вы собственной персоной. На обороте написано, что вы – кн. Петр Владимирович Львов. Насколько я знаю, ваш дядя недавно, до большевистского переворота, был председателем Временного правительства.
Я внимательно посмотрел на фото. Однако от встречи со своей собственной персоной на снимке у меня не возникло ни одного воспоминания.
— Катя, у вас есть с собой карманное зеркальце?
— Вот оно.
— Дайте мне его, пожалуйста.
Катя мне протянула свое дамское зеркальце. Я взглянул в него на самого себя и увидел в нем незнакомое небритое лицо молодого человека. Я перевел взгляд на Екатерину и увидел у нее в глазах ожидание радости узнавания. Но я только разочарованно пожал плечами.
— Кто это? Единственно, что я узнаю, так это то, что мне пора побриться. Никакого князя Петра Владимировича Львова я не знаю.
— Ххорошо, не расстраивайтесь. Потом обязательно вспомните себя. Я сейчас позову нянечку с бритвенными принадлежностями.
Было заметно, что Катя расстроилась.
— Катенька, не расстраивайтесь так. Вы правы, не может быть, чтобы я не вспомнил самого себя.
Но я сам был не уверен в том, что говорил.
Екатерина вышла из комнаты. И все же я не чувствовал того разочарования, которого ожидал. Я был глубоко безразличен к тому молодому человеку, которого увидел в зеркальце Кати.

Глава вторая. ПРОШЛОЕ

Петербург

Я проснулся в полночь от чудесного сна. Мне снилось, что я, студент историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета, сижу на лекции по курсу новой и древней философии и слушаю профессора Александра Введенского про современное состояние немецкой философии после Гегеля. Со мной рядом сидит Маша и держит меня ласково за руку. Я разрываюсь между сложной ситуацией с классическим наследием в немецкой философии и нежной привязанностью к Маше Волконской. Маша похожа на сестру художника Карла Брюллова Юлию Брюллову.
Рядом с нами сидит ее подруга Елена Шапошникова и внимательно слушает профессора. Когда профессор заканчивает свою лекцию, она поднимает руку. Профессор снисходительно кивает головой.
— Александр Иванович, вот вы говорите о том, что в последнее время в Германии, да и у нас, стали появляться люди, которые полагают возможным построение новой научной натурфилософии, игнорирующей субъективную природу опыта. Вы даже говорите о том, что невозможна и научная метафизика, если она занимается тем, что недоступно человеческому восприятию. Вместе с тем вы утверждаете, что нам не может быть известно то, что скрывается за объективированными продуктами сознания, которые мы обнаруживаем через ощущения. Можно ли вас понять так, что нам неведома истина помимо нашего ощущения?
— Похвально, что к нашим занятиям проявляют интерес не только наши студенты, но и такие ученые свободные слушательницы, как вы собственно. Что я могу сказать в ответ? Только то, что вы, милая барышня, вольны понимать мои слова как вам заблагорассудиться. Только учтите, что истина возможна для человека лишь на правах истинности его общих синтетических суждений. Я даже больше скажу. Я об этом еще не писал, но уже полагаю, что нам неведомо и то, что скрывается за самим сознанием как объективирующим устройством человека. Вы знаете, я думаю, что осознание Я невозможно без признания того, что не является этим Я. Признание мира вещей сознающим Я не раскрывает того, что лежит вне сферы действия условия сознавания, в качестве которого выступают общие синтетические суждения. Нам может быть доподлинно известно только то, что лежит в их границах.
— Так бытие не может быть доступно вне этих априорных форм?
— Да, несомненно.
— Но тогда, естественно, напрашивается вопрос о том, каковы пороги восприятия, определяемые априорными условиями субъективного опыта?
— Если вы хотите услышать ответ на поставленный вами вопрос, то я вам предлагаю посетить заседание нашего «Философского общества». О нем вы можете узнать у вашего соседа Петра Львова.
— Большое спасибо за приглашение, Александр Иванович.
Вскоре прозвенел звонок и лекция закончилась. На выходе из аудитории я сообщил Елене Шапошниковой о том, что послезавтра состоится очередное заседание «Санкт-Петербургского философского общества» в 16.00 в административном корпусе университета на втором этаже в угловой аудитории. Маша тоже выразила желание присутствовать на этом заседании.
— В качестве кого ты хочешь присутствовать? – спросил я в ответ.
— В качестве подруги Лены и твоего товарища – услышал я признание Маши.
— И только?
— Маша, Петр не видит в тебе философа. Он принимает тебя за товарища философа.
— Во-первых, я вижу в Маше не товарища, а музу моего философского вдохновения. Поэтому она, как минимум, не глупее меня, а, наоборот, берите выше. И, во-вторых, мне будет приятно выступать в собрании моих товарищей, то есть, подруг.
— Петр, вам никто не говорил о том, что вы дамский угодник?
— Лена, впервые слышу от тебя.
— Разве?
— Так вот значит, чем вы занимались, пока я была в Москве. Оказывается, вы обмениваетесь друг с другом любезными признаниями. Или этим дело не ограничилось?
— Маша, как ты могла подумать о том, что Петр обратит на меня внимание? Он то и дело спрашивал меня о том, для чего это Маша поехала в Москву? Не для свидания ли со своим любезным старым другом?
— Петя, как ты мог подумать обо мне так плохо. Если бы я была влюблена в такого очаровательного мальчика, как Коля Нарышкин, то я тебе первой сказала бы об этом.
— Так он, оказывается, очаровательный мальчик? Теперь мне все понятно. Извините, барышни, мне необходимо переговорить с преподавателем.
С этими словами я покинул своих дам, как бы они не пытались удержать меня. Я невольно поддался чувству ревности, что сам поразился тому, насколько эта глупость может возобладать над трезвым рассудком просвещенного человека. Но не только это заставило меня покинуть мою возлюбленную с ее подругой. Кстати, Лена вызывала у меня смешанное чувство: и симпатии, переходящей в восхищение, и антипатии, связанной с ее надменностью. Я давно уже увидел Ивана Лапшина, с которым мне нужно было переговорить о теме моего выступления на заседании Общества. Я догнал его уже в дверях заднего выхода из университета. Мы с ним обменялись приветствиями и на ходу обговорили условия выступления. Я впервые должен был выступить на Обществе, заседания которого не пропускал уже три месяца. Лапшин был секретарем Философского общества, негласным руководителем которого считался проф. Введенский. Мое выступление было посвящено вопросу о возможности путешествия во времени мышления в разные исторические эпохи. Тема, сразу скажу, была экстравагантной. Но она понравилась Елене Шапошниковой. Лена предупредила, что внимательно выслушает меня и обязательно задаст мне вопросы, даже если будет согласна со мной.
Лапшин прямо спросил меня о том, почему я выбрал такую псевдофилософскую проблему, как мысленное путешествие во времени? Он был уверен, что за три месяца постоянного посещения его Общества я научусь правильно формулировать свои мысли, если таковые имеются у меня в наличие. Что это такое за «путешествие во времени мышления по эпохам»? Уж не Шеллинг ли стоит за всем этим? Или это влияние дурных новомодных лженаучных выдумок об интеллектуальных приключениях в духе фантаста Жюля Верна, переложенного на язык вульгарной гносеологии?
— Ваше замечание, господин Лапшин, мне кажется довольно странным. В последнее время меня занимает вопрос о границах, налагаемых на нашу мысль эпохой, а также проблема доверия своим ожиданиям при попытке понимания духа и его проявлений в прежние эпохи, в которые мы не жили.
— Какой вы в принципе еще мальчик, если так резко реагируете на разумные замечания со стороны преподавателя.
— Что вы, я не в претензии. Спасибо за ваши замечания, без которых я не разобрался бы в поставленной проблеме.
— Так-то лучше, господин студент.
Так низко оценив меня задолго до прямого знакомства с текстом моего доклада, философское светило удалилось, а я, подняв голову, пошел туда, куда глаза глядят. Мои глаза смотрели вперед, но ничего там не видели, так как я предался своим мыслям о том, насколько могу адекватно понимать то, что мне сегодня явилось во сне.
Я проснулся от того, что внушал, как следует жить даме в годах, похожей на Елену Шапошникову, если бы она состарилась лет на двадцать. Почему мне пришла на ум во сне такая дикая фантазия? Не настолько я был знаком с Леной, чтобы она снилась мне. Странное дело, но за время моего внушения я никак не постарел на те года, на которые выглядела старше Лена. Чтобы это могло означать?
Вряд ли я могу стать учителем подруги моей любимой, и не только потому, что этому мешает моя роль ревнивого воздыхателя Маши, но и потому, что Елена была слишком высокого мнения о своем уме, чтобы считаться с человеческим внушением. Значит, я внушал почтение Лене уже не в качестве человека, а в качестве сверхчеловека, к каковому не отношусь. Объяснить это можно было только тем, что Елена во сне не есть Елена наяву.
Сегодня мне предстоит выступать на заседании Общества. Я основательно подготовился к оному, чтобы изложить свою позицию по сложному вопросу о зависимости характера мышления от духа эпохи, к которому относится сочинение философа.
Когда я пришел на заседание, то на месте оказались все, кроме меня. На меня осуждающе поглядел Лапшин, но лично ничего не сказал мне. Я увидел в углу аудитории Введенского с Еленой Шапошниковой и Машей, оживленно о чем-то говорящими. Когда Маша увидела меня, то она одобрительно улыбнулась мне. Александр Иванович подмигнул мне и сказал: «Вот и наш докладчик явился». Секретарь открыл очередное заседание Философского Общества, предложив его участникам и гостям заслушать доклад студента третьего курса историко-филологического факультета Санкт-Петербургского университета князя Петра Владимировича Львова на тему «Возможность путешествия во времени мышления в разные исторические эпохи». Я подошел к кафедре и забыл все, что подготовил к выступлению. Единственно, что могло спасти меня за кафедрой, так это конспект выступления на листочке. Но мои мысли на нем носили отрывочный характер и были записаны таким беглым почерком, что требовали медлительного и напряженного вчитывания для понимания своего смысла. Сам текст выступления лежал передо мной бесполезной грудой бумаг. Что было делать? Повисла немая пауза. Чтобы разрядить обстановку Маша захлопала в ладоши, приглашая меня к выступлению. Все остальные, улыбаясь и кое-где хихикая, поддержали ее аплодисментами. Я поглядел в залу и вдруг поймал на себе внимательный взгляд Елены, который заставил меня собраться с мыслями и начать свое выступление.
— Уважаемые коллеги и друзья! Позвольте мне сделать короткое сообщение о результатах моих размышлений над природой мышления в связи с историей эпох. В этом связывании стиля мышления с духом эпохи я следую за великими немецкими философами Шеллингом и Гегелем.
Сразу оговорюсь. Понимание стиля мышления идет от идеи как формы мысли, схватываемой умом в виде смысла понятия. Стиль мышления есть не декоративная внешность, облекающая композиционный скелет мысли, а самая что ни на есть идейная настроенность мыслителя на предмет своих размышлений. Это его интенция или сосредоточенность на то, как будет двигаться мысль в формах рассуждения. Поэтому можно сказать, что априорна сама интенция ума мыслящего, но ее наполнение смысловым содержанием в виде понятий может быть апостериорно производным от исторического контекста рассуждения в данном месте и в данное время. Само рассуждение является внешним выражением сосредоточенности мысли размышляющего на умопостигаемом предмете. Движение понятий случается во времени мышления. При этом важно мыслящему не мешать развитию понятий. То есть, его умственная активность должна проистекать из самой логики развертывания содержания предмета в форме понятия.
Возникает вопрос о том, можно ли думать о вечности с точки зрения вечности? Или о ней мы можем думать только с точки зрения времени нашего мышления? Мы думаем во времени мышления? Допустим, да, мы думаем во времени мышления, а не переживания. Тогда само мышление мы делим на некоторые формы прерывности, которые определяем как понятия, суждения, умозаключения, или не делим на таковые формы, не только представляя само мышление как непрерывность мысли, но и пребывая в ней? Нет, последнее нам не под силу, ибо само наше мышление осуществляется в нашей жизни, в которой действует ее прерывность в виде жизненной функции. Непрерывность возможна лишь в образе спекулятивного представления жизни как одного целого движения. На этом я хочу закончить свое выступление.
После выступления образовалась минутная пауза, за которой последовал вопрос секретаря Общества.
— Господа, какие будут вопросы к докладчику? Прошу, смелее.
— Так. Тогда у меня у первого такой вопрос: Как я понимаю, стиль мышления есть манера выражения порядка мыслей мыслящего. Как в таком смысле стиль мышления может быть обусловлен историческим контекстом своего действительного исполнения?
— Если понимать стиль мышления или, проще говоря, метод мысли как путь ее к истине или от нее при условии заблуждения, то от него зависит ход и результаты мышления. Причем само это мышление осуществляется не в нем самом, а в сознании мыслящего, каким-либо образом переживающего объективное содержание такого сознания, получающее субъективную форму своего существования, а потому живущее по законам жизни субъекта в конкретном обществе конкретной эпохи, а потому испытывающее все превратности того объективного духа, который ей соответствует. При этом нельзя забывать как о конкретном состоянии духа субъекта, так и уровне его включенности в ритм функционирования абсолютного духа. Часто можно наблюдать аритмию функционирования субъективного духа отдельно взятого индивида в его связи с ритмом дыхания абсолютного духа, их рассинхронизацию как неспособность такого индивида отвечать норме функционирования той формы абсолютного духа, на включенность в порядок действия которой он претендует. Так человек, желающий философствовать, может задержаться на религиозной стадии развития абсолютного духа и быть не в состоянии соответствовать философской форме абсолютно духовной активности.
— Похвально, что наш ученый докладчик владеет философским языком, вот только может ли он быть достаточно понятен ему самому, ведь этот язык формировался в эпохи ему предшествовавшие. И если придерживаться позиции господина Львова, то может получиться, что использование такого философского языка встретит затруднение в новой исторической эпохе, как наша, где окажутся невостребованными его возможности или, наоборот, они окажутся недостаточными для адекватного понимания предмета размышления.
— Смею вас заверить, господин Лапшин, моя позиция не является позицией абсолютного релятивизма в мышлении и поэтому ваши сомнения безосновательны. Исторической обусловленности или даже редукции подлежат окрестные поля расположения понятий, а не их корневые смыслы.
— Ну-ну, поглядим-поглядим, милейший господин Львов. У кого еще есть вопросы к докладчику
— С вашего любезного разрешения, позвольте сделать небольшое замечание, — подал свой голос профессор Введенский, — не разрешат ли себе господа спорщики выражаться как можно понятнее. Не то у меня создается такое впечатление, что они пустились в схоластические споры.
— Нет, отчего же. Нам, девушкам вполне понятно. Можно такой вопрос: Если взять, например, меня, то могу ли я понять Будду, не разбираясь в тонкостях его манеры мышления? Как вы думаете, Петр Владимирович?
— Елена Ивановна, конечно, можете и сами об этом знаете. Но вы можете понять Будду только в том смысле, в каком он дает вам понять себя. Иное может скрыться от вашего внимания. Например, то, почему именно так он дает вам понять себя, при условии, что он с вами, как с читателем или слушателем слушателей и т.п., честен. Вот это понимание, которое скрывается, становится доступным при выходе на время мышления, которое застывает и не подвержено исторической случайности преходящего. Пребывая в вечности мышления или размышляя с точки зрения вечности, мы становимся конгениальными Будде, его современниками, и способны его понять, как понимаем себя, если понимаем, углубляясь в себя.
— Но тогда, Петр Владимирович, мы получим не оригинального Будду, а будду, похожего на нас. Но нас и так хватает. Зачем же нам размножаться без меры?
— Я говорю о понимании, а не о повторении, если есть мышление, есть сознание, то не может не быть понимания. Понимание же есть совпадение смыслов, их уравнение. Причем тогда мы становимся не куклами-медиумами, а живыми мыслителями. Вот медиумы действительно дублируют своих хозяев, не понимая их.
— Как же поэты, которым кажется или представляется, что они вдохновлены музой, и они не ведают того, как у них получаются стихи? Или пророки, ведомые Святым Духом и не говорящие ничего от себя лично, в качестве голоса Бога? Или святые, освященные тем же Святым Духом в своем пути к райской жизни? Все они, по-твоему, Петя, лишь дублируют своих хозяев, не понимая их?
— Лена, Петя говорит о философах, которым не положено по понятию самой философии поступать неосознанно, а если так не получается, то выступать уже не в качестве мыслителей, но лишь вестников благой воли Божией.
— Действительно, Елена Ивановна, не права ли Мария Алексеевна в том, что философы не могут руководствоваться другим, не чужим, но все же иным помышлением, нежели им внушают высшие силы, если хотят быть философами?
— Я думаю, что одно другому не мешает. Даже скажу больше, мысли, которые философам приходят в голову, приходят им на ум из высших сфер, а не рождаются в их настоянном на грубых чувствах этого мира сознании под действием продуктивной способности воображения, как представлялось вашему патрону Канту.
— Елена Ивановна, это смелое заявление. Что вы хотите сказать, когда говорите о том, что мысли приходят человеку на ум из высших сфер? Они прямо приходят или подвергаются обусловливанию общими априорными суждениями? Далее, понятное дело у человека есть наитие, наконец, интуиция, в частности мистическая, на которую вы намекаете, но неужели у него нет воображения? И потом, почему вы так уверены в том, что интуиция не является плодом человеческого воображения? – отреагировал Введенский.
— Я хочу только сказать, что есть в мире тайны, которые не снились нашим философам, что мир наших обычных чувств не единственный и что есть другие миры, в которых не работают ваши априорные суждения и где необходимо полагаться на то, что вы, Александр Иванович, назвали мистической интуицией. Сообщаться с этими мирами мы можем из этого мира, но только не под действием своих собственных мыслимых потуг или художественного вымысливания, а под внушением немыслимых духовных сил, всегда и всюду пронизывающих вселенскую материю. Иметь с ними дело мы можем в медиумическом состоянии сознания, ибо сознание Бога беспредельно превосходит наше самосознание, его объемля. Находясь в таком состоянии сознания, мы автоматически и непосредственно сообщаемся с высшими силами мира, которые лично воспринимаем в качестве Бога-Лица Иисуса Христа.
— Да, Елена Ивановна, у меня нет слов. У нашего докладчика есть, что сказать на откровение новоявленного пророка? – всплеснув руками, с улыбкой заметил Введенский.
— Я, собственно, затрудняюсь внятно ответить на такой мистический пассаж Елены Ивановны. Могу только еще раз повторить, что мышление не находится во власти наших чувств, если пребывает на разумной ступени. Но пребываем ли мы с вами на этой ступени так, что уже не путаемся в неизбежных противоречиях мысли, судящей так о Боге и нашей душе, что как если бы они были предметами нашего опыта, вроде обычных или необычных вещей. Возможно, есть тот уровень развития разума, на котором не встретишь уже антиномий, ибо разум преодолел свои иллюзии. Я уже не говорю о том, что на уровне духа и появляется то, о чем говорит Елена Петровна, но как его отличить от того, что обычно мы называем внушением и заблуждением нашего чувственного и даже обостренно чувственного опыта. И здесь важен вопрос относительно того, что является границей между чувственным и сверхчувственным отношением к действительности. Мыслители полагают разум, а вот мистики, за которыми следует Елена Ивановна, сверхъестественное чувство, которое мы, философы, называем интуицией.
— Господин Львов увлекся. Он еще ученик философов, а не сам философ. Но и он прав, как, разумеется, прав его учитель, Александр Иванович Введенский.
— Иван Иванович, ну, вы даете. Как это человек, который мыслит, не является философом? Петр Владимирович является философом, несмотря на то, что еще студент (но этот недостаток легко исправляется временем), как и вы тоже, так и я, ваш покорный слуга. И наши гости, Елена Ивановна и Мария Алексеевна, тоже философы, только не в штанах, а в юбках. Вот только Елена Ивановна еще до конца не определилась кто она: философский мистик или мистический философ. Давайте ее попросим выступить с докладом на тему «Философская мистика и мистическая философия» на следующем заседании нашего Философского Общества. Как вы, Елена Ивановна, согласны?
— Согласно, спасибо за предложение, Александр Иванович. Я обязательно им воспользуюсь.
— Да-да, только переубедить нас будет сложно. Но попробуйте, может, получится.
На этом заседание, в общем-то, закончилось. Мы выходили с него с легким сердцем, обрадованные тем, что моим спутницам оказали радушный прием, и все благодаря великодушному характеру Александра Ивановича. Правда, меня доставал Лапшин, но мне к этому не привыкать. Я был благодарен Маше за ее своевременную поддержку, что выразил тайным пожатием ее нежной руки. Она ответила мне тем же, и мы переглянулись как заговорщики. Лена была под впечатлением от спора со всеми и доказывала мне свою правоту.
Когда мы вышли на улицу, то нас встретил морозный, но солнечный декабрьский субботний день. Мы решили пойти погулять по недавно занесенному снегом Васильевскому острову. Снег подтаял, так что стало немного скользко, и дамам пришлось опираться при ходьбе на мои руки. Я чувствовал себя на вершине блаженства после хорошей умной беседы и настоящего волнительного присутствия двух нежных созданий, влекущих меня по мостовым и набережным нашей столицы навстречу светлому будущему. Вечером мы решили встретиться для того, чтобы пойти в Мариинский театр на балет «Раймонда» Александра Глазунова в постановке Мариуса Петипа. Маша мечтательно сказала, что хотела бы посетить Москву. Там в конце декабря состоится премьера оперы Николая Римского-Корсакова «Боярыня Вера Шелога». Партию Веры исполнит несравненная Софья Гладкая.
— Петя, вы будете нашим верным спутником в Москву? Мы так хотим, накануне Нового года попасть в Москву. И там отметим Новый Год у моей тетушки в имении под Москвой. А на Рождество вернемся домой в Петербург.
— Я сам хотел предложить вам вояж в Москву для похода в оперу. Хорошо, что Лена подсказала провести Новый Год в Москве. Мы остановимся у меня на Никольской. Papa и maman за границей в Бухаресте. Как вы знаете, моя мама уехала к отцу в Румынию. Но он пишет, что скоро уйдет с дипломатической службы. Поэтому нам никто не помешает встретить Новый Год в Москве. Знаете что, чтобы вам было не скучно со мной в Москве, то я попрошу своего приятеля Колю Рериха поехать вместе с нами. Вы его не знаете?
— Лена, я знаю его. Он очень интересный человек и хороший художник. Кстати, он так же, как и мы, посещает историко-филологический факультет. Ты случайно не встречала его?
— Да, Маша, он был вместе с нами на лекции Введенского, — сидел на два ряда ниже. Лена, ты его не видела?
— Как я могла видеть вашего Колю, если я не знаю его? Я вижу, что вам по сердцу роль свах. Вы, что решили выдать меня замуж? Мне еще рано об этом думать.
— Так ты не хочешь, чтобы Коля поехал с нами?
— Петя. Ты хочешь меня рассердить? Я не против Коли, Васи, Миши и прочих ухажеров, которых вы мне уже сосватали. Вот и езжайте вместе с ними в Москву.
— Так ты поедешь с нами в Москву?
— С вами поеду.
— А если с нами поедет Коля, ты поедешь?
— Я поеду с вами. А там с кем еще вы поедете, меня не интересует. Понятно?
— Теперь понятно. Только знаешь, Лена, Коля о тебе уже спрашивал меня. Ему очень понравилась ты как модель. Он хочет написать твой портрет. Он сказал мне по секрету, что ты похожа на индийскую царевну.
— На кого-кого? Неужели я такая черная? Я не ожидала от тебя такого, Петя. Еще друг называется.
— Ну, хватит, признаваться друг другу в любви. Может быть, я здесь лишняя?
— Нет, что ты Маша. Неужели ты не видишь, как Петя смотрит на тебя. Так, что зря не переживай.
— Петя, можешь отойти и оставить нас на время?
— Милые мои, может не надо.
— Надо. Петя, надо, — сказала уверенно Маша и посмотрела серьезно на Лену.
Я отошел в сторону. Через пять минут девушки позвали меня вернуться к ним.
— Мы договорились с Леной, что поедем в Москву втроем. Но если с нами поедет Коля, то она не будет против его присутствия, только при одном условии, что мы не будем ее оставлять наедине с ним.
— Разумеется, согласен, только при одном условии, что будете ухаживать за мной.
— Хорошо.
Вечером мы сходили на балет. Балет не произвел на меня, как говорят, «неизгладимое впечателние». «Садко» Римского-Корсакова лучше «Раймонды» Глазунова. А, вот девушкам Раймонда понравилась. Так что мы всю дорогу домой спорили, какое произведение лучше. Елена сказала, что если сравнивать, то вещи одного порядка, а не оперу с балетом. В общем-то, я с ней согласился.
25 декабря предпоследнего года уходящего века мы сели в поезд Петербург-Москва. На улице было ветрено и ужасно холодно, так что мы долго кутались в теплую одежду в спальном вагоне. Ближе к ночи я ушел в свое купе, оставив дам допивать свой горячий чай.

Москва

Утром следующего дня мы уже были в Москве. Хорошо, что девушки тепло оделись в меховые шубки, а то бы они замерзли на николаевском вокзале. В Москве не было ветра, но было еще холоднее, чем в столице. Однако нас уже ждали. И мы быстро добрались в карете до моего дома. Я заблаговременно заказал билеты на оперу. Она должна состояться завтра в частном театре Солодовникова. Петя обещал появиться у меня дома вечером. Он уже был в Москве. Но не мог встретить нас на вокзале, так как был на приеме у одного мецената и любителя живописного искусства. Я сам никому не признавался в том, что страшно боюсь холода. Я уже пожалел, что приехал в Москву. Но мое печальное настроение подняла шутливая обида Маши, которая призналась Лене в том, что я не люблю их, потому что мне скучно с ними.
— Лена, посмотри на Петю. Что ты видишь?
— Вижу то, что он недоволен. Видно, оставил кого-то в Петербурге, по кому скучает. «Что царевич ты не весел, буйну голову повесил?»
— Да, я просто замерз.
— Вот и признался, наконец. А то все храбрился, что ему мороз нипочем. Нашел, чем гордиться.
Приехав ко мне во «дворец», мы разошлись по гулким комнатам, которые предусмотрительно нагрели слуги. К слову, их было всего трое, да и «дворец» выглядел, как нежилой, после продолжительного отсутствия своих хозяев. От холода на теплом воздухе я задремал. Меня разбудил стук в дверь. Это была Маша. Она сказал, что приехал Коля. Я попросил ее позвать его ко мне. Когда мой приятель вошел, я все понял. Понял я то, что решается моя судьба. Сейчас я должен сделать выбор: с кем я буду всю жизнь, — с Машей или Леной. То, как я на самом деле отношусь к Коле, было написано на моем лице. Маша серьезно на меня посмотрела, потом отвернулась и вышла из комнаты. Я почувствовал ее настроение и у меня, как у нее, все оборвалось внутри. Коля – мой соперник. Еще до своего разговора с Колей я должен был решить вопрос: кого я больше люблю – Машу или Лену. Маша мне была родным человеком, простым и милым, нежным другом. А вот Лена будила мои потаенные желания и звала меня куда-то в нездешние края. Таким был и Рерих. Он все куда-то торопился ехать. И в своем художественном творчестве мой приятель был необычен. Как тогда говорили, был модернист. Они подходили друг к другу.
Но я был не готов к критическому выбору. Я не хотел себя ругать за то, что был нечестен с Машей и вскружил голову Лене. Меньше всего я думал о том, что угрожаю их дружбе. Одним словом, «собака на сене». Поэтому я решил насколько это возможно ограничить контакт Коли с Леной. Но для этого необходимо было уже играть роль «друга» Коли, каким я никогда не был. Он, кстати, считал меня своим другом, опять же на словах.
— Петя, ты, что не в духе? Или ты мне не рад?
— Да, рад я тебе, рад. Только Лена поставила условием нашей встречи Нового Года, чтобы мы не оставляли ее наедине с тобой. Как мне быть? Ведь ты хотел с ней работать, а мы с Машей будем мешать.
— Слушай, Петя. Если тебя заботит моя работа, то ты не переживай, — я могу работать на публике также, как наедине с натурой. Другое дело, если ты дорожишь не только Марией Алексеевной, но и Еленой Ивановной, то я отойду в сторону.
— Слушай, Коля, что за великодушные жесты, достойные паладинов Карла Великого? Я не родитель Елены, чтобы переживать за ее честь. Честно признаюсь, она мне нравится. Но и тебе, не спорь, она нравится тоже. Так мы соперники? Нет, конечно. Кстати, вы подходите друг другу. Ты и она любите все необычное. Если ты с ней подружишься, то я буду искренне рад. Только не спеши, а то она пошлет тебя туда, куда ты хочешь поехать, — к черту на кулички.
— Спасибо, Петя, за откровенность. Она заслуживает ответной откровенности. Я не скрою от тебя, что влюблен в Елену Ивановну. И ты знаешь мой характер идти до конца. Но если она не будет испытывать такой же симпатии по отношению ко мне, то я оставлю ее даже в мыслях.
— Коля, так, конечно, говорили когда-то рыцари, но ты сам понял, что сказал? Как ты можешь перестать думать о той, в кого влюблен, если даже она равнодушна к тебе? Ты говори, да не заговаривайся. А то принимаешь такие обеты, которые не сможешь выполнить.
— Я понимаю твою иронию. Ты думаешь, что если я художник, то не соображаю, что говорю, когда чувствую? Знаешь ли ты, что для нас, художников, главное не переживание, аффект, а восприятие, при том восприятие ясное и от всего отличное?
— Да, знаешь, как-то догадался.
— Хорошо. Мы друг друга поняли. Что опера? Достал билеты?
— А как же. Завтра пойдем все вместе. Давай я представлю тебя Елене Ивановне.
Покончив на этом с выяснением наших любовных предпочтений, мы отправились в комнаты девушек. Но их там уже не было, — девушки сидели в гостиной. Войдя в гостиную, я первым делом посмотрел на Машу. Но она отвела взгляд. Обратив взор на Лену, я увидел, как она волнуется, стараясь скрыть свое невольное волнение.
— Елена Ивановна, прошу любить и жаловать Николая Константиновича. Того же и вам желаю, Николай Константинович.
— Петя, может быть, хватит паясничать? Очень приятно познакомиться с вами, Николай Константинович. Я слышала, что вы желаете написать мой портрет. Чем вызвано столь необычное желание художника, для которого легко найдутся более симпатичные, я уже не говорю «красивые», девушки, чем моя скромная персона?
— Боюсь заслужить вашу немилость, но вы действительно не писаная красавица, которую легко найти и у нас в университете, и тем более на улице. Но у вас необычное лицо и его нельзя не нарисовать. От вас веет каким-то неземным очарованием.
— По каким признакам вы определили это? – спросила с интересом Маша.
— Друзья, а не кажется ли вам, что вы меня обсуждается так же, как если бы вместо меня обсуждали какого-нибудь уродца из кунсткамеры?
— Нет, не кажется, Елена Ивановна. Я таких лиц, как у вас, еще не видел. Вы согласны мне попозировать?
— Чего не сделаешь для искусства. Когда вам необходимо это сделать?
— Когда вам будет удобно.
— Тогда сейчас же.
— Очень хорошо. Я готов.
И Николай Рерих незамедлительно приступил к потретированию Елены Шапошниковой. Рерих любил экспериментировать с ярким контрастным цветом, как это было характерно для древнерусской иконописи. Причем в его манере чувствовалось тяготение не к натурализации, а к символизации и стилизации, нашедшее свое жанровое определение в историческом пейзаже. И в том портрете, над которым сейчас работал Рерих, сквозило нечто символически многозначное, для которого, с его слов, адекватным средством выражения служит не масло, а темпера из-за своей способности передавать неуловимые оттенки цвета. Получался не натуральный портрет Елены, а ее символическое представление в игре красок на полотне картины.
Прошло время, наступил поздний вечер, натурщица устала и художник откланялся, договорившись с нами встретиться завтра днем, чтобы показать то, что получилось. Лишь потом мы отправимся на долгожданную оперу.
Девушки пошли отдыхать, а я отправился в библиотеку деда, забитую под самый потолок книгами со всего света. Я сел на диван и задумался о том, что мне делать дальше. От невеселых мыслей меня отвлек осторожный стук в дверь. Я спросил: «Кто там? Войдите». Вошла Маша.
— Это я.
Я привстал и понял, что у меня земля уходит из-под ног, и упал на диван. Маша невольно бросилась ко мне, чтобы мне помочь подняться, но, не добежав, остановилась. Было заметно, что она с трудом сдерживается, чтобы не подойти ко мне. И тут она начала меня воспитывать, чего прежде я не замечал за ней.
— Пет…р Владимирович, я пришла сказать вам, что завтра утром уезжаю обратно в Петербург.
— Маша, зачем? Прости меня, Маша. Я дурак. Я больше так не буду, — в бреду говорил я, чтобы словами снять напряженную паузу, возникшую в наших отношениях.
— Вы думаете, так просто загладить словами ваше легкомысленное отношение ко мне?
— Нет, Маша, не «вы», а «ты». Не убивай меня так, Маша. Да, я виноват. Но неужели нельзя ничего поправить? Ведь ты знаешь, что я не чаю души в тебе. Не скрою мне интересно с Леной. Но я не люблю ее. Одну тебя я только любил и продолжаю любить, и ты это знаешь. Не можешь не знать.
— Нет, я знаю, что вы меня не любите. У вас на первом месте всегда Елена. А я у вас в роли сестры, которая все понимает и во всем соглашается с вами, даже с вашими вздорными желаниями. А, как же я? Где я? Какое место я занимаю в вашей жизни? Я не собачка, а вы не мой хозяин. Все, кончено. И не отговаривайте меня от возвращения. Прощайте!
С этими словами Маша, стукнув дверью, удалилась в свою спальную комнату. И только тут я понял, что наделал. Маша, оказывается, девушка с характером. Как мне помириться с ней? Я не мог взять в толк. И тут «случай – бог изобретатель», как выразился Александр Сергеевич, мне помог найти выход из, казалось бы, безвыходного положения. Чтобы отвлечься от своих тяжелых дум, я поднялся по лестнице к самому потолку и взял наугад первую, попавшуюся мне на глаза книгу. Ей оказался объемный фолиант с верхней полки, который я не смог удержать в руке, когда спускался вниз по лестнице. Книга упала, шелестя потемневшими страницами, на паркетный пол библиотеки, выложенный в виде символических древнеегипетских фигур, и раскрылась на странице с изображением какой-то женщины. Оказывается, эта книга была одним из томов по истории Древнего Египта на французском языке, а женщина, которая смотрела на меня со страницы старой книги второй половины прошлого века, была «Первая из почтенных» — женщина-фараон Нового царства Древнего Египта из XVIII династии — Мааткара Хатшепсут Хенметамон. Царица Хатшепсут была правителем Верхнего и Нижнего Египта. Она же стала «Супругой Бога» — верховной жрицей фиванского Бога Амона. Но меня поразило не то, что это была единственная женщина-фараон, а то, что она была «от и до» похожа на мою Машу вплоть до небольшой родинки на правой щеке возле уха.
Я не знал, что и думать. Неужели Маша и царица Хатшепсут одно и тоже лицо? Я, разумеется, слышал о том, что у каждого человека есть в настоящем или прошлом, а может быть в будущем, его двойник. Неужели это тот случай? Но чтобы так походить друг на друга – это невероятно. Сама находка меня увлекла и я совсем забыл о нашей ссоре с Машей. Я вспомнил свои попытки изучения древнеегипетского языка. Так как этот язык мертвый, то мы знаем только то, что осталось от него в письменных источниках. Поэтому мы можем лишь читать египетские тексты, написанные иероглифическим, иератическим или демотическим письмом, как на Розетском камне. Трудности с произношением слов начинаются уже на уровне звуков. Так египетские согласные звуки можно передавать посредством транслитерации или перевода символов в буквы латинского алфавита. Из-за отсутствия египетских гласных принято так называемое «условное чтение», которое не отражает того, как эти слова произносили египтяне. И все же я решился на авантюру, полагаясь на то, что египетский язык в качестве семитского языка близок ивриту и древним арамейским языкам, на одном из которых говорил Иисус. Что если я произнесу фразу на иврите с упоминанием имени царицы Хатшепсут в обращении к Маше? Как она отреагирует на это? Благо, я изучал иврит вместе с греческим языком и латынью.
Наконец, решившись, я вышел из библиотеки и тихо подошел к двери Маши. Я стал медленно повторять фразу «Царица Хатшепсут встань и открой дверь своему брату» (“המלכה Hatshepsut, קום, ולפתוח את הדלת לאחיו”), постепенно возвышая голос, чтобы меня было слышно за дверью. Внезапно я услышал шум за дверью, звук шагов по направлению к двери. Дверь медленно открылась и на пороге показалась бледная как плотно Маша. Увидев меня, она упала без чувств прямо передо мной на пол. Позади себя я услышал вскрик Лены и наклонился к Маше, чтобы поднять ее на руки и отнести в комнату на постель. Когда я положил Машу в одной ночной рубашке на постель, Лена поднесла к ее носу капли нашатыря, чтобы Маша, вдохнув запах капель, пришла в себя.
— Петька, ты что, совсем дурак или только прикидываешься?
Я хотел ответить Лене словами сожаления, но Маша стала приходить в себя от нервного потрясения.
— Что со мною было? Где я? Ах, Петя, выйди, пожалуйста, из спальни, — я не одета.
— Да, при чем тут приличия! Я за тебя переживаю за тебя, Маша. Как ты чувствуешь себя?
— Уже лучше.
— Лена, пожалуйста, выйди, мне срочно надо переговорить с Машей, — убежденно попросил я Лену.
— Мне выйти? – спросила Лена Машу.
— Ладно, пусть говорит. Лена, ты ко мне потом загляни, когда уйдет Петя.
— Хорошо. Петя, будь любезен, больше не расстраивай Машу.
— Договорились.
Маша уже укуталась в одеяло и обиженно смотрела на меня.
— Маша, я больше не буду перед тобой извиняться. Только скажу, что я понял, как сильно люблю тебя, когда ты потеряла сознание.
— Вот я умру, тогда узнаешь, что значит потерять любимого человека.
Я в раскаянии упал на колени перед постелью Маши и стал вымаливать ее прощение. Она милостиво позволила мне закончить мое моление и сказала, что подумает и посмотрит на мое поведение.
— Маша, я тебя еще хотел спросить. Когда ты ушла от меня, то я, чтобы отвлечься от тяжелых дум, влез на лестницу и взял том по истории Древнего Египта с верхней полки. Но том у меня выпал из рук и открылся на странице с изображениями царицы Хаштепсут. Ты знаешь, Маша, а вы очень-очень похожи друг на друга. Скажи мне: почему?
— Петя, ты странный мальчик. То ты говоришь, что я похожа на сестру художника Брюллова, то на египетскую царицу. Ты, наконец, определись, с кем мне изменяешь, — ответила со смехом Маша.
— Вот, Маша, ты и улыбнулась. Но так просто ты не проведешь меня. Объясни мне эту загадку истории. Давай, я сейчас принесу книгу и покажу тебе царицу Хатшепсут.
— Хорошо. Только давай это сделаем завтра, а то я обещала Лене поговорить и вообще я хочу спать.
— Спокойной ночи, Маша.
— Спокойной ночи, Петя.
— Приятных снов. Можно я на ночь поцелую тебя в щечку?
— Может быть, еще колыбельную споешь?
— Могу.
— Вот только этого не надо. Ладно. Когда ты, наконец, меня не будешь мучить?
— Все, ухожу.
Когда я вышел из спальни Маши, то громко позвал Лену. Она тотчас вышла из своей комнаты. Я остановил Лену и спросил у нее, не находит ли она буквального сходства между Машей и царицей Хатшепсут?
— Кто она такая, эта царица?
— Да, ну вас. Я не такой дурак, как вы думаете. Спокойно ночи.
— Спокойной ночи, Петя. И смотри, чтобы тебя не посетила сегодня ночью мумия царицы.
Когда я отошел чуть дальше от двери, то мне послышалось, как Лена чуть не про себя сказала, что я еще какой дурак. Но, может быть, мне это показалось. Впрочем, она была права. Лена, когда говорила, как «в воду глядела».
Посреди ноч ...

(дальнейший текст произведения автоматически обрезан; попросите автора разбить длинный текст на несколько глав)