В пятницу к чаю

— Ты чертовски стар, Грегори! – воскликнул я, когда мы шли по сонной набережной.
Был тихий осенний вечер, прохладный и ветреный. Людей на улицах не было видно, но оно и понятно: кто в такую погоду будет блуждать по заплаканной дождем улице, полной ям и возвышений? Правильно, никто. Кроме нас с Грегори.
Грегори – это мой товарищ. Дружим мы с ним уже более пятидесяти лет, так что давно стали братьями. Честно сказать, человек он не самый лучший: все время ворчит, смотрит на все из-под густых опустившихся бровей, не любит чай, который я заставляю его пить вместе со мной пятничными вечерами. Зато как он читает стихи! А как он красиво говорит, когда речь заходит о чем-то возвышенном, не подвластному моему разуму! За это я его и люблю. И еще я точно не знаю, сколько ему лет, потому что на этот вопрос он обычно отвечает:
— Да какая к черту разница, сколько лет этой куче мяса, когда в душе мне все время двадцать семь?!
Мы медленно шли по обманчиво спящей набережной, готовой в любой удобный момент наброситься на нас своим пробирающим холодом. Но Грегори защищало его пальто, развивающееся черным шлейфом до границы России, а меня защищал Грегори.
— Подожди! – засмеялся он. – Так ты ведь всего на месяц младше меня.
— Верно, — улыбнулся я, — значит, тебе точно больше семидесяти лет.
В моих глазах, вероятно, Грегори прочитал восторженность и гордость гениальным планом, но поспешил меня разочаровать:
— Нет, я думал, ты говоришь про другой, про НАСТОЯЩИЙ возраст. А так, возможно, — он поднял длинный палец, указывающий на белый блин луны, — твои кости старше моих. Но тут нечем гордиться.
— Верно, — расстроившись, что этот проворный старик снова обошел меня, ответил я.
— О, смотри, — снова воскликнул он, — звезда падает, — и добавил тише, чтобы я подумал, что не должен был этого слышать, — хочу, чтобы у Джона по пятницам пропадал весь чай.
— Тогда я буду звать тебя по четвергам, времени-то у нас полно.
Грегори посмотрел на меня и будто сказал: «Надеюсь, ты не доживешь до следующего четверга». Можно подумать, что как-то жестоко и нечеловечно так думать, но я вас уверяю: Грегори очень меня любит и ни за что бы не пожелал мне смерти. Это он так, играется сам с собой. Ну что ж, нужно ведь давать двадцатисемилетним старикам возможность поиграть.
— Я боюсь неба, — сказал он уже на мосту, статно возвышающему над бурной рекой.
— Почему же? Я думал, ты совершенно ничего не боишься.
Прокуренный смех разразил улицу, словно майский гром.
— Да ты, кажется, шутишь! Я чего только не боюсь. Например, вот никак не могу вспомнить, купил ли я молока на завтра, поэтому и боюсь, что придется пить кофе без него. Или боюсь, что моя дорогая женушка даже с того света заставит меня с самого утра выносить мусор. А ты бы знал, как я боюсь каждого вечера по пятницам! Ты снова заводишь какой-нибудь разговор, и я боюсь, что снова не смогу остановиться и так разгорячусь, что придется вызывать врача. Или того хуже, увлекусь и ты снова захрапишь. А вообще, если серьезно, то я боюсь многого. Но у меня такой возраст, что уже и глупо чего-то боятся.
Вот смотри, я не боюсь, что что-то произойдет с моими детьми или внуками, потому что у меня их нет. Или я не боюсь, что умру, потому что пора уже и честь знать. Не боюсь, что почтальон снова прочитает мое письмо, потому что он тогда еще раз получит тростью по спине. Я не боюсь вообще ничего, что можно было бы объяснить. Боюсь того, чего не могу объяснить.
Допустим, я очень боюсь этого неба. Потому что только посмотри! Сколько на нем красивых звезд, маленьких сияющих огоньков. И они тихонько подмигивают мне, зовут к себе, маленькие дьяволята. А ведь каждая из них в сотни миллионов раз больше не то, что меня, а всей нашей планеты. А это солнце! Хорошо, что мы до сих пор не поджарились, как пасхальная индейка. А что самое пугающее: мы с тобой стоим сейчас на огромном камне, внутри которого еще один такой же, только уже раскаленный! И падаем в бездонную яму. И кто знает, что в ней. Но знаешь, я давно понял одну нехитрую штуку: единственное, чего люди по-настоящему боятся, так это боли. Вот послушай: ты боишься уколов, потому что думаешь, что будет больно. Я боюсь высоты, потому что, если упаду с девятого этажа, то запачкаю пиджак кровью, а тогда мне так влетит от жены, что трудно представить, насколько вообще будет больно. Боюсь этого неба, потому что оттуда может прилететь что-то, способное уничтожить нашу планету, предварительно сделав мне больно. Но такая боль, как в последнем случаем, мгновенная – и забвение. Поэтому и не стоит бояться такого развития событий. Но все равно, что-то настораживает. Даже при всей его красоте небо бывает пугающим. Взгляни, — он поднял голову,- оно такое тяжелое, такое темное, что вот-вот упадет и раздавит. Зато какие цвета! Какие цвета! Просто загляденье.
А еще знаешь, чего я раньше боялся? Я очень боялся старости. Вот сейчас мне там сколько-то лет, у меня зрение ни к черту, болят все время кости, давление скачет, как ты когда-то на коне, старая кожа висит. На меня даже девушки не смотрят! А чем я такое заслужил? Ты скажешь, мол, надо было раньше? А я что, знал, что так быстро состарюсь? Я ведь только вчера пошел в десятый класс! Как-то по-дурацки быстро прошла жизнь. И боялся я ее не из-за кожи или суставов, а из-за того, что все меньше и меньше времени сделать то, что хочешь. Я же даже, черт побери, не был на Аляске! – уверен, в это время что-то на его лице сверкнуло на лунном свете.
И, наверное, последнее, что вызывает у меня страх, это то, что меня настоящего никто так и не узнает. Ты, наверное, думаешь, что я такой старый, грубый и ворчливый старик, что никогда и никого не любил, кроме той куколки в восемьдесят шестом году, думаешь, что у меня вместо сердца камень. Но на самом деле это не так. Ты знаешь, что я пишу стихи? Или что после того, как схожу к кому-нибудь из друзей на похороны, потому горько плачу? А знаешь, почему не знаешь? Ты знаешь? Знаешь?!
Но я не знал. Я спал. Пятнадцать минут назад я присел на лавочку, потому что устал, и так получилось, что заснул. А Грегори пошел дальше, рассказывая что-то глухим деревьям, легкомысленной речке и гордой Луне. Так и случается, что люди, которые на самом деле не такие, какими кажутся, часто хотят выговориться, да их никто и не слушает.
Он все-таки вернулся за мной, сказав, что я пропустил потрясающий рассказ о его любовных похождениях.
А следующим утром я нашел в своем почтовом ящике записку от Грегори, где он в подробностях написал все, что рассказывал этой ночью реке, деревьям и луне. А в конце добавил:
«Уехал на Аляску. Буду в пятницу к чаю.»
И подпись:
«Грегори, двадцать семь лет, все еще в строю».