А надо ли? Прощальное письмо.
Ma Lo Возрастные ограничения
Знал ли, верил?
Останавливая потоки времени и глубокого бездействия, я проснулся в тёмной и совершенно неуютной комнате, в которой начисто отсутствовал некий дзен, о котором всё время говорило мне давно забытое на средней полке радио. Мой быт давно уже перестал быть интересным для возможного окружения- им запрещено сувать свой нос в мой панцирь, ибо мирской обыденности там так много, что не хватает места даже злости и истерикам. Нервы уже давно полетели куда-то в Черногорию или Хорватию набираться сил и терпения у опытных моряков и ватноногих алкоголиков, умеющих пить литры вина и ни капли не терять своё Я меж туристами и чернобровыми разнорабочими с руками из сажи и крепкого куска мяса.
Фотография на окне вечно напоминает мне её-мою мать, хотя изображает она солнечную Грузию и моего друга Мусу, старого чеченца с вечно радостным выражением лица и выгоревшей бородой. Мама оставила после себя стойкий аромат мускуса и цветочного оазиса, который так любят женщины,-не могу его выветрить из квартиры, в которой её никогда не было.
Моя Нана. После твоей смерти я не могу жить, выть и плакать. Отца так и не было на похоронах. Я был совершенно один- в глупом костюме твоего любимого цвета и с тонкими полосками наших лилий, что мы дарили друг другу на все праздники. Я сидел возле твоей могилы и глядел на твоё лицо, вспоминая чачу и Грузию. Ты ушла от меня без намёка на прощание или агонию. Сердце твоё было закрытым городом как для учёных, так и для пьянчужек, но я там жил и ждал твоего солнца. И я не мог не видеть в тебе божество. Ты научила меня останавливать пьянство, верить в Бога и ценить мелочи. Многие думали, что мы чуть ли не спим вместе. Вот вздор! Я бы не смог коснуться тебя. Я стар, я глуп, я вздорен.
Глупо жить утренними звёздами, не правда ли? Спишь ты себе, веришь в свои надежды и мечты, а огни человеческого эго всё горят и горят вокруг тебя. Моя жизнь почти поглотила своды верности к чему-то жизненно ценному и прекрасному, прости меня.
Я сплю с сотнями женщин, а они со мной нет. После секса всегда должно быть утро, а не прощание, не так ли? А я боюсь этого утра. Они не поймут моего равнодушия, Нана, не поймут. Во мне десять кг упрямства, пара-тройка мечт и надежд, а остальное-мясной жир вперемешку с усталым равнодушием и равномерностью злости и желчи.
Схожу ли я с ума? Наверное. Наночка, я болен, я страшно болен. Я жалею себя, жалею тебя, мне страшно смотреть вниз.Облака уже не прерывают эти ангельские нити разврата и пошлых умыслов, я таю, неимоверно таю, растрачивая все силы на вдохновение радужным просьбам к Господу об искуплении грехов твоих, моих, грехов человека, будто этот человек-это Мы. Верь в меня, мама, я уже стал седовласым сорокалетним юношей с парой поношенных варежек из стекла и ч1епалгаша, но я жутко страшусь твоих запахов, мама. Они проникают в мою душу сквозь мои ручные окна со складом продовольствия и оседают на дне, будто снежинки на лобовое.
Такая вот у меня дрянь в сердце, милая. Мои болезни перестали быть гнилыми и переросли уровень венерических и неизлечимых-я просто в них не верю.Странная эта штука-жизнь. Ангельски-нежные девочки, не умеющие рисовать стрелки и красить едва пухлые губы дешёвой краской с прилавков армян и крысиных бутиков, мужчины, несущиеся в омут с головой, бьющейся в агонии от секса, алкоголя и желания заработать как можно больше денег, старики, неумело переходящие дорогу и вечно что-то бубнящие про категорию людей, которые еще не люди, но уже могут покупать алкоголь и лошадеубийственные трубочки не боясь быть оскорблённым. Шлюхи, наркоманы, уроды… и это всё мы. Ты и я, Нана, Муса и Лёля. И папа. Он приезжал на днях, а я не смог. Не смог открыть дверь и сказать, что он последняя мразь. Я забыл его лицо за эти десятки лет, но его ухмылка навсегда засела в моём нутре-мол, видишь, юнец, я еще тебя переживу… Что с нами, мамочка? Каждый из нас безумно грязен в своих мыслях, что уж говорить о действиях… Хоть вылей ты в океан двойную порцию десятитонновой пены для купания, всё равно мы те же сволочи в своей овечьей, безумно давно забывшей стирку, шкуре.
Я чувствую, что таю.Таю, но живу. Я жду воскресения в среду, но мой саван плотно засел на тонкой линии бедра и не хочет меня отпускать. Я верю, что жизнь не даётся хорошим людям, а плохие ей просто неумело пользуются. Я не могу жить без Есенина и Маяковского, мама. Они меня убивают и хоронят заживо, когда я не читаю хотя бы строчки в день. Становлюсь тонким и уставшим, будто давным-давно сошёл с дистанции тяжелых наркотиков.
Да, я не молод и далеко мне до покойного отделения мировой сети чудаков и гениев, но я безумно сильно болею за тебя и за мою идею быть счастливым без тебя и без своей болезни.
Прощают грехи покаявшимся только их родные, а остальное настолько тленно, что миру всему не понять ни капли той суетной веры в вознесение и прощение.А надо ли оно тебе?
Нана, приезжай.
Привет.
Останавливая потоки времени и глубокого бездействия, я проснулся в тёмной и совершенно неуютной комнате, в которой начисто отсутствовал некий дзен, о котором всё время говорило мне давно забытое на средней полке радио. Мой быт давно уже перестал быть интересным для возможного окружения- им запрещено сувать свой нос в мой панцирь, ибо мирской обыденности там так много, что не хватает места даже злости и истерикам. Нервы уже давно полетели куда-то в Черногорию или Хорватию набираться сил и терпения у опытных моряков и ватноногих алкоголиков, умеющих пить литры вина и ни капли не терять своё Я меж туристами и чернобровыми разнорабочими с руками из сажи и крепкого куска мяса.
Фотография на окне вечно напоминает мне её-мою мать, хотя изображает она солнечную Грузию и моего друга Мусу, старого чеченца с вечно радостным выражением лица и выгоревшей бородой. Мама оставила после себя стойкий аромат мускуса и цветочного оазиса, который так любят женщины,-не могу его выветрить из квартиры, в которой её никогда не было.
Моя Нана. После твоей смерти я не могу жить, выть и плакать. Отца так и не было на похоронах. Я был совершенно один- в глупом костюме твоего любимого цвета и с тонкими полосками наших лилий, что мы дарили друг другу на все праздники. Я сидел возле твоей могилы и глядел на твоё лицо, вспоминая чачу и Грузию. Ты ушла от меня без намёка на прощание или агонию. Сердце твоё было закрытым городом как для учёных, так и для пьянчужек, но я там жил и ждал твоего солнца. И я не мог не видеть в тебе божество. Ты научила меня останавливать пьянство, верить в Бога и ценить мелочи. Многие думали, что мы чуть ли не спим вместе. Вот вздор! Я бы не смог коснуться тебя. Я стар, я глуп, я вздорен.
Глупо жить утренними звёздами, не правда ли? Спишь ты себе, веришь в свои надежды и мечты, а огни человеческого эго всё горят и горят вокруг тебя. Моя жизнь почти поглотила своды верности к чему-то жизненно ценному и прекрасному, прости меня.
Я сплю с сотнями женщин, а они со мной нет. После секса всегда должно быть утро, а не прощание, не так ли? А я боюсь этого утра. Они не поймут моего равнодушия, Нана, не поймут. Во мне десять кг упрямства, пара-тройка мечт и надежд, а остальное-мясной жир вперемешку с усталым равнодушием и равномерностью злости и желчи.
Схожу ли я с ума? Наверное. Наночка, я болен, я страшно болен. Я жалею себя, жалею тебя, мне страшно смотреть вниз.Облака уже не прерывают эти ангельские нити разврата и пошлых умыслов, я таю, неимоверно таю, растрачивая все силы на вдохновение радужным просьбам к Господу об искуплении грехов твоих, моих, грехов человека, будто этот человек-это Мы. Верь в меня, мама, я уже стал седовласым сорокалетним юношей с парой поношенных варежек из стекла и ч1епалгаша, но я жутко страшусь твоих запахов, мама. Они проникают в мою душу сквозь мои ручные окна со складом продовольствия и оседают на дне, будто снежинки на лобовое.
Такая вот у меня дрянь в сердце, милая. Мои болезни перестали быть гнилыми и переросли уровень венерических и неизлечимых-я просто в них не верю.Странная эта штука-жизнь. Ангельски-нежные девочки, не умеющие рисовать стрелки и красить едва пухлые губы дешёвой краской с прилавков армян и крысиных бутиков, мужчины, несущиеся в омут с головой, бьющейся в агонии от секса, алкоголя и желания заработать как можно больше денег, старики, неумело переходящие дорогу и вечно что-то бубнящие про категорию людей, которые еще не люди, но уже могут покупать алкоголь и лошадеубийственные трубочки не боясь быть оскорблённым. Шлюхи, наркоманы, уроды… и это всё мы. Ты и я, Нана, Муса и Лёля. И папа. Он приезжал на днях, а я не смог. Не смог открыть дверь и сказать, что он последняя мразь. Я забыл его лицо за эти десятки лет, но его ухмылка навсегда засела в моём нутре-мол, видишь, юнец, я еще тебя переживу… Что с нами, мамочка? Каждый из нас безумно грязен в своих мыслях, что уж говорить о действиях… Хоть вылей ты в океан двойную порцию десятитонновой пены для купания, всё равно мы те же сволочи в своей овечьей, безумно давно забывшей стирку, шкуре.
Я чувствую, что таю.Таю, но живу. Я жду воскресения в среду, но мой саван плотно засел на тонкой линии бедра и не хочет меня отпускать. Я верю, что жизнь не даётся хорошим людям, а плохие ей просто неумело пользуются. Я не могу жить без Есенина и Маяковского, мама. Они меня убивают и хоронят заживо, когда я не читаю хотя бы строчки в день. Становлюсь тонким и уставшим, будто давным-давно сошёл с дистанции тяжелых наркотиков.
Да, я не молод и далеко мне до покойного отделения мировой сети чудаков и гениев, но я безумно сильно болею за тебя и за мою идею быть счастливым без тебя и без своей болезни.
Прощают грехи покаявшимся только их родные, а остальное настолько тленно, что миру всему не понять ни капли той суетной веры в вознесение и прощение.А надо ли оно тебе?
Нана, приезжай.
Привет.
Рецензии и комментарии 1