Жизнь без военного билета

То, что я не буду служить в армии, мне было понятно с раннего детства. Военных в нашей семье не было, если не считать маминого отца, который воевал с 1941 по 1943 год. Возможно, его воспитание сказалось бы на моём мировоззрении, но, к сожалению, дедушка умер, когда мне только исполнилось три недели. Через два года мама развелась с отцом, и больше мужчин в нашей семье не было никогда. Так что тема армии обходила меня стороной. Повзрослев, я, как и все мальчишки, играл на улице «в войнушку», но только потому, что в неё играли остальные мальчишки, жившие неподалёку. Мне это занятие никогда не приносило удовольствие. Совсем другое дело футбол или хоккей. Вот в них я был готов играть с утра до ночи. Игрушечных автоматов и пистолетов я не просил себя купить никогда. Зато сколько я сломал клюшек, прежде чем пошёл в школу, не смогу вспомнить, так как их было много. Больше, чем пальцев на обоих руках.
В начальной школе выяснилось, что у меня плохое зрение. Меня пересадили за первую парту, но и с неё я видел написанное на доске очень плохо. А если учесть тот факт, что я был одним из самых высоких учеников в классе, то из-за меня сидевшему за мной смотреть на доску было непросто. Проблему решили, выписав мне очки. Так с третьего класса я стал очкариком. При этом играть в футбол и хоккей не переставал.
По окончании начальной школы мама перевела меня учиться в другую школу, которая находилась в другом городе. И, начиная с четвёртого, класса, я наблюдался у глазного врача. Зрение падало с каждым годом. Я рос, очки приходилось заказывать чуть ли не каждые полгода, не говоря о том, что я их часто разбивал. Бывало, что разбивали очки и на мне. Удар по лицу считался главным аргументом в споре, когда нечего было возразить. Иногда осколки приходилось вынимать из-под век.
К девятому классу у меня была не только миопия высокой степени, но и астигматизм с косоглазием. А также выяснилось, что деформировано глазное дно. Стоило мне наклониться, как в глазах появлялось темнота. Уверенность, что с таким диагнозом меня служить в армию не возьмут, крепла с каждым днём. Однако, посещать уроки военного дела в школе я был обязан. Что и приходилось делать без всякого на то удовольствия.
Ко всему прочему у меня появились проблемы с позвоночником. Катаясь с приятелями на велосипеде, я умудрился свалиться в речку. Река неглубокая, но быстрая и каменистая. Вот об один из таких камней я и ударился при падении. В результате я получил на руки справку об освобождении от физкультуры и от тяжёлого физического труда. Теоретические занятия по военной подготовке в эту категорию никак не попадали.
Вёл занятия отставной майор. Ему никак не могло прийти в голову, что меня готовить к службе в армии не надо. Что знания, которые он пытается дать нам на уроках, мне никогда в жизни не пригодятся. Поэтому он вызывал на уроках чаще всех именно меня. И, если докладывать старшему по званию и грамотно отвечать, я смог, то сборка и разборка автомата Калашникова остались для меня не пройдённым этапом.
Для начала я неправильно отвечал на простой вопрос: Для чего предназначен автомат Калашникова? Правильный ответ – для поражения живой силы противника. Но я неизменно отвечал, что автомат предназначен для того, чтобы убивать людей. Майора этот ответ никак не мог удовлетворить, но вступать со мной в дискуссию она не стал. И предложил мне заняться разборкой автомата.
В таких случаях к столу вызывались два ученика, и соревновались по времени, кто быстрее разберёт, а потом соберёт автомат. Лучшие успевали разобрать быстрее десяти секунд. За какое время автомат надо было собрать на пятёрку, я уже не помню. Сам же я не собрал автомат ни разу. Делал я это настолько медленно, что у майора лопалось терпение, и он сажал меня на место.
Майор думал, что я настолько тупой и недалёкий, что никак не могу понять, насколько это важно, быстро собирать автомат. А я в силу возраста и положения в обществе не мог ему сказать, что не собираю автомат быстро по принципиальным причинам. Я не пацифист. Но армия не для меня.
Незадолго до выпускных экзаменов десятиклассников Всеволожского района отправляли на три дня в восковой приёмник военной части, расположенной возле деревни Ваганово. Мне классная руководительница сказала, что я могу туда не ехать. Полученная справка отмазывала меня от подобной экспедиции. Но во мне бушевал юношеский дух противоречия. Я решил для себя, что вот эти три дня и будут моим пребыванием в армии за всю оставшуюся жизнь.
Никаких происшествий со мной не приключилось за время нахождения в приёмнике. Разве что я окончательно убедился, что армия и я вещи абсолютно несовместимые. Стреляя из автомата, я ни разу не попал в мишень, ходить строевым шагом не научился, а все теоретические занятия проспал сидя на стуле. Так что даже такая простая ситуация, как надевания противогаза, прошла мимо меня. Из школы меня выпустили с аттестатом зрелости и приписным свидетельством. И сразу начались настоящие сложности.
Оказалось, что с моим зрением ВУЗы Питера не принимают документы. Педагогический институт и ПТУ на переплётчика книг – вот два учебных заведения, куда с моим зрением я мог поступить учиться.
Мне одинаково неинтересны были оба. Но родственники по женской линии, а других у меня не было практически с рождения, стали меня уговаривать поступать в Педагогический. Они считали, и считают до сих пор, что в жизни есть только два вида людей, — с высшим образованием и грязные ПТУшники.
Экзамены сдавал я без энтузиазма, и был полностью равнодушен к тому, что написал сочинение на двойку. Так что вместо учёбы пришлось мне отправиться на работу. Чем может заниматься несовершеннолетний юноша с плохим зрением? Правильно, — быть мальчиком на побегушках.
Официально эта должность называлась чертёжник. Пристроила меня на эту должность мама. Работая во ВНИИ, она знала, что такие недотёпы там требуются. Но меня она устроила не в тот, где работала сама, бумажной промышленности, а в ближайший, НИИ Гидротехники. Не хотела, чтобы ко мне относились, как к её сыну.
Параллельно решалась и моя проблема со зрением. В лаборатории контактных линз, которая располагалась на Литейном проспекте, подтвердился поставленный мне диагноз миопия высокой степени. После чего меня торжественно записали на приём к специалистам. Ближайшее свободное время было только в мае следующего года. Поскольку был только август, стало понятно, что как минимум год линзы я носить не смогу. А, стало быть, не смогу и перейти на другую работу.
Мне повезло. Коллектив был с юмором, одни фамилии чего стоили: Лиодт, Лаппо. Заведующий лаборатории Лиодт был местным ловеласом, поэтому его фамилия расшифровывалась как Ленинградский Институт Охраны Дамского Труда. С ним я редко пересекался. Лично мной руководил бодрый юноша по фамилии Швайнштейн. Кроме нас двоих, в группу входили ещё три девушки.
Работа моя заключалась в следующем. В одиннадцать часов давали воду для проведения испытаний на молях гидроузлов. Датчики давления представляли собой длинные высокие трубки. Когда воду выключали после испытаний, то в трубки попадал воздух. Я включал воду, та попадала в трубки со стороны модели, после чего лил воду в трубки сверху, выгоняя оттуда воздух. Мой высокий рост был весьма кстати. Изгнав воздух из системы датчиков, я поднимался в комнату и докладывал о выполнении задания. После чего с одной из девушек возвращался к модели, где проводились испытания. Теперь мне нужно было установить нужный напор воды. Знать данные датчиков мне было не положено по должности.
Вот так незаметно пролетело время ожидания до мая месяца. Контактные линзы подбирались тщательно, и первые минуты ходьбы без очков проходили в коридоре лаборатории. Глаза должны были привыкнуть к линзам, и носить их сразу весь день нельзя категорически. Где-то через неделю тренировок ношения контактных линз я был выпущен на улицу, и то всего на два часа. Но эффект от этого был потрясающий.
Без очков в то время я видел первые две буквы таблицы Ш и Б, стоя в двух шагах от неё. В очках около трёх метров, и то сильно расплывчато. В линзах же я читал обеими глазами последнюю строчку, сидя на стуле. И вот я выхожу на улицу, где видел раньше только очертания предметов, и свободно вижу номер трамвая, который стоит на перекрёстке в ста метрах от меня. Я словно родился заново.
Однако носить линзы полный день я смог только в сентябре. Поэтому подавать документы в другой ВУЗ, кроме Педагогического, я не мог. Пришлось снова сдавать экзамены там, где мне совершенно этого не хотелось. На этот раз я сдал их все, но не прошёл по конкурсу.
Но я мог теперь устроиться на рабочую должность, которая давала потом поступать на подготовительное отделение. Специальность чертёжника такой не считалась. Так что я в конце сентября начал трудиться в заготовительном цеху ЛОМО. О том, что у меня стоят контактные линзы, я предпочёл никому не говорить.
Разница была ещё и в том, что во время работы в НИИ мне ещё не исполнилось восемнадцать лет. Приписное свидетельство пролежало в отделе кадров нетронутым. Никто меня не беспокоил вопросами прохождения военной службы. Они начались после моего совершеннолетия, ещё до того, как я устроился на завод. Медкомиссия была назначена на понедельник, первого октября. К этой дате я не успел проработать и трёх недель.
Идя на медкомиссию, я оставил линзы дома. Был уверен в том, что дальше главного врача дело не пойдёт, меня сразу отбракуют. Но, как оказалось, всё не так просто. Слишком много было желающих притвориться слепыми, а для проверки их на вшивость существовала специальная процедура – атропинизация.
Зрение на призывной медкомиссии проверяла та самая женщина, которая подбирала мне очки. Она меня узнала, удостоверилась, что зрение моё осталось таким же, как и в десятом классе, после чего отправила меня в кабинет главного врача. Тот, прочитав мой диагноз, выписал мне направление на атропинизацию. – Завтра приходите с этим направлением в городскую больницу, там вас встретят и отведут в корпус, где находятся призывники. С собой возьмите сменную одежду, в которой будете ходить по отделению, посуду, зубную щётку. Атропинизация займёт у вас неделю.
В назначенное время я пришёл в больницу, где мне сказали, что свободных мест в отделении нет.
— Приходите завтра в это же время. Если место освободится, мы вас положим.
— А если нет, тогда что?
— Тогда придёте ещё через день. Понимаете, выписывают призывников во второй половине дня, так что сейчас мы и сами не знаем, когда и сколько будет свободных мест.
Это было во вторник. В среду и четверг ситуация не поменялась. Свободных мест не было. Только в пятницу меня обнадёжили.
— В понедельник мы вас точно возьмём. Просто по понедельникам призывников выписывают с утра, так что свободные места появятся.
Не обманули. Места появились. Причём я сменил в палате парня, с которым проучился в восьмом классе. Он жил в одной из районных деревень.
Корпус, в котором обследовались призывники, представлял собой старый деревянный барак. Покосившееся здание держалось на честном слове. Доски скрипели при каждом шаге и в коридорах, и на лестнице. Возле туалетных комнат стоял резкий запах карболки. На втором этаже располагались кабинеты врачей, на первом жили призывники. Палаты были рассчитаны на четырёх человек.
Не успел я поздороваться с парнями, обитавшими в палате, как был встречен насущным вопросом: — Ты в карты играть умеешь?
Я умел. Часа полтора мы резались в азартные игры, после чего двух парней позвали на процедуры. Оказалось, что обследуют не только тех, у кого плохое зрение, но и разные другие физические недостатки. От нечего делать я взял почитать книгу, лежавшую в тумбочке. Название не помню, в ней рассказывалось о футбольном матче киевского Динамо с фашистами в 1943 году. Прочил быстро, на одном дыхании. Не успел положить книгу назад, в тумбочку, как позвали к врачу всех, лежащих на обследовании с глазами.
Врач, высокая темноволосая женщина, проверила мне зрение, и, пока сестра закапывала мне атропин, прочитала мой домашний адрес.
— Так ты во Всеволожске живёшь?
— Ну да, — ответил я, — а что тут такого?
— Понимаешь, тут такое дело, — замялась она, — к нам поступает много живущих в районе, а мест, как ты успел заметить, у нас мало.
— Так я неделю ждал, пока место освободится.
— Вот именно. Поэтому у меня к тебе такое предложение. Поезжай домой. Каждое утро приезжай к нам на закапывание и обследование. Только не говори об этом никому. Согласись, дома находиться намного приятнее, чем здесь?
Дважды меня упрашивать нужды не было. Конечно, дома намного лучше. Но при этом я понимал и её опасения. При атропинизации расширяется зрачок и все предметы становятся расплывчатыми. С таким зрением тяжело передвигаться по квартире, не то, что по улице. Однако оставаться в этом призывном медицинском бараке мне нисколько не хотелось.
Я вернулся в палату, попрощался с парнями и поехал домой. Дома заняться было нечем. Ни читать, ни смотреть телевизор я не мог. Только слушать. Даже в магазин сходить не мог, так как ничего не видел. Пришлось всю неделю дома валяться на кровати и слушать радио.
Неделя прошла, и я последний раз появился в кабинете врача. Она проверила мне зрение, записала данные в мою карточку и отправила меня в военкомат. Я сразу направился к своей старой знакомой, то есть к окулисту. Та внимательно ознакомилась с данными, внесёнными в мою карточку и недовольно покачала головой. После чего поднялась с места.
— Подожди меня здесь, я сейчас вернусь, — с этими словами она вышла из кабинета и подошла к секретарше, сидевшей в холле военкомата.
Дверь в кабинет осталась незакрытой. До секретарского столика было не больше пяти метров. Призывников в это время в холле и коридоре не было, так что я отчётливо слышал всё. Моя знакомая врач говорила по телефону. Не сложно было догадаться, что разговаривает она с врачом больницы, которая проводила атропинизацию.
— Я этого мальчика знаю с четвёртого класса, у него никогда не было такого хорошего зрения, что Вы тут пишите. Он видит с рождения хуже. Зачем Вы это делаете? Ах, Вам приказано! Мне таких приказаний никто не давал, я врач, а не военнообязанная. Согласна. Под свою личную ответственность.
Это были её последние слова. Через несколько секунд не военнообязанная вернулась в кабинет, плотно закрыла за собой дверь, и села на своё место.
— Тебе в больнице написали, что у тебя всего минус два, хотя на самом деле у тебя минус семь с половиной. Оказывается, у неё есть негласный приказ майора, всем писать данные, с которые призывать на службу можно. Потом, в течении двух месяцев, на войсковом приёмнике, врачи отбраковывают новобранцев, у кого зрение плохое. Зато военкомат выполняет план по призывникам. Хорошо, что я тебя веду с десяти лет, и знаю твоё зрение. А тех, кто из района, запросто могут отправить таким образом. Ну, ладно. Последний раз проверяю твои глаза и пишу всё, как есть.
Проверка подтвердила её слова. Минус семь с половиной. Согласно установленным нормативам о призыве на действительную военную службу, я признавался не годным в мирное время, но годным в военное, правда, только к нестроевой.
Получив на руки заключение, я отправился в кабинет главврача. Тот молча прочитал, отложил папку с моим дело в сторону, и сказал, что теперь я свободен.
— А мне справка нужна для работы, что я не прогуливал, а медкомиссию проходил – робко попросил я.
— Справку возьмёте у секретаря – не глядя на меня пробубнил главврач.
Секретарша вписала от руки мою фамилию и инициалы на типографский бланк, уточнила у меня, с какого числа я начал проходить медкомиссию, поставила дату, печать и подпись, после чего выдала мне долгожданную справку. Я попрощался, и ушёл из военкомата, как мне тогда казалось, навсегда.
На следующий день я поехал на работу. Последствия атропинизации ещё сказывались, видел я окружающую меня действительность весьма расплывчато, но до своего цеха добрался без подсказок. Что-что, а память зрительная у меня хорошая.
В цеху меня не сразу узнали. Всё-таки работал я всего две с половиной недели, после чего на две недели исчез. Выданную военкоматом справку рассматривали чуть ли под лупой, а вдруг она поддельная. Оказалось, что у меня не только ещё одна неделя нерабочая впереди, но мне за всё это время полагается оплата труда по среднему. Неделя отдыха полагалась для полного восстановления зрения. Мне сказали, в какую смену мне выходить, на этот раз в утреннюю, и я поехал домой отдыхать, наивно считая, что теперь мне про военный билет никто никогда не напомнит.
Прошло полгода. Наступила весна, а с ней очередной призыв на военную службу. О нём мне напомнил телефонный звонок из военного стола предприятия. Женский голос попросил меня объяснить моё отсутствие на военной службе.
— Так меня же не взяли по медицинским показателям, у меня зрение плохое, — объяснил я сложившуюся ситуацию.
— У нас в столе находится Ваше приписное свидетельство, на нём написано, что Вы годны для прохождения военной службы.
— Так мне это свидетельство выдавали, когда я ещё в школе учился, там даже моё образование стоит девять классов, — пытался образумить я голос.
— Какое у Вас образование не имеет никакого значения, — не унималась девушка на том конце провода, — если Вы годны к строевой службе, значит должны служить.
— Я не годен к военной службе, — начал я повышать голос, — полгода назад, осенью, я проходил медкомиссию, и был признан не годным к службе в мирное время. Только в военное, и то к нестроевой. Справку об этом я приносил.
— У Вас в таком случае на руках должен быть документ о том, что Вы признаны не годным к военной службе.
— Мне выдали только одну справку, и сказали, что это всё.
— Пока Вы не принесёте документ, подтверждающий Ваши слова, Вы считаетесь годным к прохождению службы.
На том разговор и закончился. Я быстро о нём забыл. Впереди было лето, очередные вступительные экзамены. На этот раз я сдал их все. И оценки получил выше, чем год назад. Вот только поступал я не в педагогический институт, а в университет, где конкурс на одно место намного выше. Так что нет ничего удивительного, что я не прошёл по конкурсу. Пришлось остаться работать ещё один год, как минимум.
Военный стол напомнил о себе, как только начался очередной призыв, на этот раз осенний. Разговор получился таким же. Мне говорили, что я должен служить, а я объяснял, что уже год, как освобождён. Никто никого не убедил, но меня это совсем не волновало. Я понимал, что долго в цеху оставаться не смогу. Романтика первого года сменилась тоской и упадком духа второго. Надо было выбираться из этого болота любыми путями. Единственным светлым пятном была высокая заработная плата. Двести восемьдесят рублей для тысяча девятьсот восемьдесят пятого года деньги вполне нормальные. Однако контингент работающих оставлял желать лучшего.
Проработал я ещё один год, прежде чем поступил на подготовительное отделение института. Формальности были соблюдены полностью. Два с половиной года трудового стажа, нормальное зрение, а то, что не служил в армии, никого не волновало. Военный стол предприятия был счастлив донельзя, когда я пришёл забирать своё приписное свидетельство. Звонки от них в нашем цеху раздавались каждые полгода, пока я не уволился в один день. Для поступивших на учёбу было такое специальное разрешение.
До второго курса никто не напоминал мне о существовании военного билета. Только занятия на военной кафедре напомнили мне о нём. На нашем потоке учились четыре парня, включая меня, которые были освобождены от службы в армии. У одного были проблемы с руками, у второго зрение было ещё, чем у меня. Чем страдал четвёртый юноша из нашего квартета, я уже не помню, да это и не важно. Для того, чтобы получить освобождение от занятий на военной кафедре, необходимо было принести военный билет. Пришлось мне снова посетить военкомат.
Он к тому времени переехал в другое здание, так что я не сразу его нашёл. В военкомате внимательно выслушали мою историю, удивлённо взглянули на приписное свидетельство и попросили зайти через три дня.
— Мы найдём Ваше дело, поднимем документы, и, если всё так и есть, как Вы говорите, выдадим Вам военный билет.
Не обманули. Через три дня я получил тот самый документ, о котором мне все уши прожужжали работницы военного стола. Но перед тем, как мне его выдали на руки, военнослужащий поинтересовался, какой у меня размер ноги.
— Сорок шестой – ответил я, — а зачем Вам это знать?
— Чтобы знать, какого размера Вам выдавать сапоги в случае военного положения в стране – разъяснил юноша в погонах и вписал цифру сорок семь в карточку с моей фотографией.
На военной кафедре института мне не задали ни одного вопроса. Просмотрев содержание страниц, и убедившись в том, что я от службы в армии освобождён, меня отпустили на все четыре стороны. Теперь до конца учёбы у меня среда оставалось выходным днём.
После окончания института я сменил множество занятий, устраивался работать в различные организации, открывал своё дело. В девяностые годы никто и нигде ни разу не попросил у меня военный билет. Я уже начал забывать о его существовании, но с наступлением нового века пришлось очередной раз достать билет из стола. В связи с переездом на новую квартиру, необходимо было прописаться на новом месте. А стало быть, сняться с воинского учёта по месту старого жительства.
По доброй традиции военкомат переехал в новое здание. Раньше на этом месте было медицинское учреждение. Когда я учился в шестом классе, мне зашивали там ногу, повреждённую на уроке физкультуры. На входе меня приветливо встретил мужчина в штатском.
— Добрый день! Ваше воинское звание?
— Никакого – уверенно ответил я.
— Неправильно! – радостно поправил меня служивый, — если никакого, то значит рядовой!
Я согласился быть никаким рядовым, лишь бы поскорее сняться с учёта. Нашёл нужную мне комнату, постучался и вошёл. За высокой деревянной перегородкой стояли две девушки, блондинка и брюнетка. Я моментально окрестился их АББА.
— Вы по какому вопросу? – обратилась ко мне блондинка.
— Сняться с учёта. Меняю прописку.
— Понятно. Давайте билет.
Я протянул билет. Блондинка открыла его на нужной странице и удивлённо посмотрела на меня.
— Да Вы же не стоите на учёте? – взмахнула она руками?
— Что значит не стою? – удивился я в ответ – мне же выдали билет, правда три года спустя после призывной медкомиссии.
— Вот, видите, — девушка поднесла раскрытый билет ко мне поближе, — нет штампа постановки на учёт.
Несколько секунд я внимательно смотрел на пустые страницы.
— А что тут должно быть? – более глупого вопроса сложно было себе представить, но для никакого рядового он был к месту.
— Тут должен стоять штамп о постановке на учёт, а на соседней странице я должна поставить штамп о снятии с учёта – доходчиво объяснила мне белокурая работница военкомата.
— А сразу сняться, не вставая на учёт, никак нельзя? – спросил я очередную глупость.
— Нельзя. Сначала надо встать на учёт.
— А как мне вернуться в тот год, когда я проходил медкомиссию? Это же невозможно!
Тут в разговор вмешалась брюнетка. Она открыла калитку в перегородке и попросила меня войти. После чего подвела меня к шкафу, в котором находились длинные узкие ящики. В этих ящиках хранились карточки призывников.
— В одном из этих ящиков есть Ваша карточка. Ищите. Можете взять стул, — с этими словами темноволосая барышня отошла к своему столу, а я принялся перебирать карточки новобранцев.
Поиски своей карточки заняли у меня минут сорок. Внешне карточки походили на те, что рассматривали Глеб Жеглов и Володя Шарапов. Только вместо кличек рядом с фото значились места работы и год окончания школы. Самого себя я узнал не сразу. О том, что когда-то на моём лице находились очки, я давно забыл. Карточка военкомата напомнила мне об этом.
Я вставил ящик на место и вместе с карточкой подошёл к девушкам. Блондинка взяла карточку, убедилась, что это я, только без очков, после чего поставила штамп о постановке на учёт, от руки вписав дату прохождения призывной комиссии. Потом в соседнюю клетку поставила штамп о снятии с учёта, написав действующую дату. После чего протянула билет мне.
— Не понимаю, как Вы жили всё это время без постановки на учёт – таким словами попрощалась со мной брюнетка.
Я вышел из кабинета и задумался. Действительно, как же я жил без учёта? Ну, теперь-то в моей жизни всё наладится! Осталось только встать на учёт по новому месту жительства.
Сначала я оформил прописку в паспортном столе, и только потом пришёл в военкомат. Юноша в военной форме не стал задавать мне вопросы про моё звание, а взяв из моих рук билет, отправил меня проходить медкомиссию.
— Зачем это? – очень удивился я, — мне тридцать четыре года, моё зрение минус семь с половиной, куда вы ходите меня призывать?
— Такое положено – коротко ответил мне юноша. Я сразу вспомнил книгу из детства «Сын полка». Там слова положено и не положено объясняли всё. Стало ясно, что медкомиссию придётся проходить.
Я взял протянутый мне бланк для обхода специалистов и вышел в коридор. Остановился возле кабинета окулиста, присел на скамейку, вынул контактные линзы, убрал их в специальный контейнер, который всегда ношу с собой, и постучал в дверь.
Меня пригласили войти. Проверка зрения заняли минут десять. Я и так плохо вижу, а после контактных линз глаза видят ещё хуже. Так что верхнюю строчку таблицы я прочитал только, остановившись в метре от неё. Врач не сразу поверил, что зрение у меня такое плохое. Он долго рассматривал мои глаза сквозь увеличительные стёкла, потом просил меня разглядывать цветные рисунки, рассказывая, что я вижу. Мне приходилось подносить рисунки близко к глазам, чтобы разглядеть содержание. После чего, тяжело вздохнув, врач написал повторил заключение медицинской комиссии шестнадцатилетней давности.
— Мне обязательно проходить остальных врачей? – спросил я, выходя из кабинета.
— Я думаю, что не нужно. Отправляйтесь сразу к главврачу – посоветовал мне военный окулист.
Главврач скрепил печатью и подписью результаты медицинского осмотра, после чего я вернулся к юноше, у которого остался мой военный билет. Ознакомившись с заключением главврача, юноша поставил штамп на нужной страничке, и протянул билет мне.
— Не забудьте, следующая медкомиссия будет в две тысячи шестом году.
— Спасибо, что напомнили. Я этого никогда не забуду!
Слово своё я сдержал, и буду держать впредь. О том, что в две тысячи шестом году в этом районном военкомате проходила медкомиссия, я никогда не забуду.
Казалось бы, мой военный билет уже никому не будет нужен. Однако, судьба занесла меня работать кладовщиком на продуктовый склад. Организация солидная, проверка службой безопасности заняла много времени. Службистов смутили расхождения в записях трудовой книжке и данными налоговой инспекции. Но вскоре выяснилось, что глава службы живёт на соседней улице от того дома, где жил я, когда учился в школе. Мы быстро вспомнили общих знакомых, после чего я получил разрешение устраиваться на работу. Отдел персонала запросил все мои документы, и военный билет в том числе.
Лет пять меня не беспокоили насчёт билета. Но вот однажды меня и ещё одного парня, моего ровесника, которому тоже было больше пятидесяти лет, попросили принести военные билеты в отдел персонала. Вернули их нам через месяц. Я поинтересовался, с какой целью они понадобились.
— В случае масштабных военных действий России вы будете призваны заниматься заготовкой провизии для действующих боевых частей – улыбаясь сквозь очки пояснила ситуацию сотрудница отдела персонала.
Вот оно как! Россия, оказывается, готовится к полномасштабным военным действиям. Хорошо, хоть так предупредили.
Но через два года я уволился, и, скорее всего, не буду призван на службу, даже в военное время. Так что не придётся мне, говоря словами Володи Шарапова, подъедаться на продуктовой базе в военное время. Оно и к лучшему. И лежит с тех пор себе спокойно военный билет в столе, и никому не мешает. Кто знает, может быть, он ещё не раз мне понадобится. Например, при переезде на новую квартиру в другой район. Не хотелось бы, мне и тут очень нравится. Однако, в жизни всякое может случится. Интересно, меня и тогда заставят проходить медкомиссию?

15.01.2021