Отец Алексей или братская могилка

Польша. 1960 год.

Ну, вот мы уже в Варшаве! Ура!!! Вот и дядя Жорж нас встречает со своим сыном Анджеем, и его женой — Марысей. Мы – это моя свекровь Елена Александровна – Лёля, я и мой муж Сергей. Мы приехали по приглашению дяди Жоржа и тёти Гали. Пригласили то они свою подругу Лёлю, с которой они вместе учились когда-то в Варшавской гимназии. Эта группа гимназистов достаточно большая, человек десять, наверное, белорусы. Это было в то время, когда часть Белоруссии отошла по чьему-то хотению к Польше, то есть 1921- 1939 годы. Группа сдружилась на долгие годы. В эту поездку мы с Сергеем познакомились с семью представителями той группы, то есть с четырьмя семьями. К сожалению, одна семья была уже не полноценная. Это отец Алексей рано овдовевший. Вот о нём и пойдёт сказ. Немного отвлекусь. Хочу отметить, что хотя они учились в одной гимназии, но на разных факультетах. Так, например: Жорж — на электротехническом, а мой свёкор и Алексей – на богословском факультете.

Итак, отец Алексей (имя не достоверное) жил в Варшаве. И Лёле не терпелось с ним повидаться. Да вот только с Галей и Жоржем всё никак не могли оторваться от воспоминаний юности. Ну, наконец, уточнив адрес отца Алексея, мы отправились в путь. Отец Алексей служил, нет, не просто служил, а был настоятелем, что ли в этом храме. В своём храме. Он его создал, он в нём всё организовал, то есть он там был всем. Хозяином.
Встретил нас отец Алексей не очень радостно, не шумно, как Жорж с Галей, но приветливо, несколько сдержано, я бы сказала. Покрутил махонькую, аккуратненькую Лёлю. Похвалил, что держится молодцом, спросил о Мише – отце Михаиле, и подошёл к Сергею.

— Вы — сын Лёлин, так я понимаю? Любите петь? Умеете петь?
От неожиданности Сергей растерялся и молча смотрел на него, ничего не понимая.
— Так вы поёте или нет? – несколько раздражённо уточнил отец Алексей.
— Ннет! Нне пою! – промямлил Серёжа.
— Что ж так? Миша хорошо пел. Голос не сильный, но приятный. И слух отменный. Что ж он вас не научил? Лёля, куда ты смотрела?
— Алёш! Он в меня пошёл: я ведь никогда не умела петь, помнишь?
— Нда, нда. Жаль, жаль. – и он тут же потерял к Сергею всякий интерес. Теперь он обратил внимание на меня. – А вы, моя милая, невестка Лёлина? Как вас звать-величать?
Лариса! Ага! Чудное имя! Чудное! А вы как относитесь к пению?
Я тоже растерялась, подумала, а что, если заставит петь?
— Я то очень люблю петь, только голосу мне Бог не дал.
Отца Алексея аж передёрнуло, от моего упоминания всуе Бога. Не положено. Но, как ни странно, меня не отчитал.
— Так что ж, совсем нет голоса? Но вы же разговариваете, не немая же!
— Болтать я тоже люблю – разговорчивая. А вот пою плохо: не вокальный голос.
— Это – не главное! Главное любить пение: голос можно развить. До определённых пределов, разумеется. И мне этого вполне достаточно. О! Вот и Савушка пришёл. Проходи, Савелий, знакомься. Поставь, поставь блюдо на стол. Давайте, гости дорогие, рассаживайтесь, угощайтесь яблочками. Из нашего сада! Прямо с дерева. Свеженькие, ароматные. Оботрите руками и ешьте, мы их не моем.

Мы расселись за большим круглым столом. Стол скатертью не застелен. Пахнет древесиной. Из какого дерева, интересно стол сделан? Такой душистый!
— Стол – это моя работа. Люблю всё древнерусское! Деревенское! Лаком не крашу. Савелий ловко его оттирает песочком. Вон какой красавец – мой стол! Нравится? А это другой мой красавец! Мой Савушка! Савелий, поди поторопи Анну с приготовлением ужина. Помоги, если надо! Анна – дочь моя. Немного странная, как вся теперешняя молодёжь. То — скромница, затворница, то – расхлябанная какая-то. После смерти мамы меня совсем перестала слушаться. Главное – от веры отстраняется. Очень я переживаю. Единственная отрада – это Савелий. Мой приёмышь. Он давно у меня. Как-то я шёл из храма домой: мы тогда далеко жили. Иду по шпалам, иду, задумавшись. И чуть было не наступил на мальчонку. Сидит, понимаете, скрючившись, прямо на рельсах. По лицу грязь размазана. Ну, присел я рядышком, стал расспрашивать про жизнь, про родителей.

Оказалось – он сирота. Жил у родственников как родителей не стало. А они его «сильно-сильно забежали». Вот он и не выдержал, убежал. Несколько дней шёл, шёл «занемог», и решил лечь на рельсы под поезд.
— Я спрашиваю: петь умеешь?
Он, от неожиданности, язык проглотил: какой там петь, разговаривать не может. Успокоил я его, и снова свой вопрос задал. Я церковь создаю, и мне хор хороший нужен. Певчих маловато. А я хочу такой хор организовать, чтобы лучше любой филармонии. Как я люблю слушать церковную музыку! Такая благостность разливается по всем жилкам! Хорошо! Вот я его снова и спрашиваю. А он вот, как Лариса отвечает. «Петь люблю, да голосу нету».

— А научиться хочешь? Хорошо будешь петь! Хочешь хорошо петь?
Он кивает головой.
— Ну-ка, спой чего-нибудь.
Спел. Потом – ещё. Действительно, голосок не сильный, зато слух отличный. Ну, я ему и говорю:
— Только у меня условие: будешь жить со мной вместо сына. У меня дочка сеть, а сына нет. Будешь во всём слушаться. И никогда не убежишь, меня не бросишь. Согласен? Вот он у меня уже 8 или 9 лет живёт. Голос разработался. Я волновался, как бы подростком не потерял голос. Но, всё обошлось. Ну, вот и славненько! Вот и ужин! У! Дочка, молодец! Запах вкусный! Если запах вкусный, то и еда вкусная, не правда ли?

Дочка с Савелием расставили тарелки, ложки, вилки. Стол в одно мгновение весь заполнился. Еда простонародная: картошка жареная на сале, котлеты, капуста квашеная с яблоками мочёными, вино яблочное самодельное, огурчики солёные, тыква жареная. Мы проголодались и, с превеликим удовольствием, хорошо подчистили стол. Отец Алексей оставил нас ночевать. Сказал, что ему рано вставать, а нас он приглашает послушать службу, его хор, а потом он организует нам что-то вроде экскурсии по его владениям. Прочел молитву на ночь, поставил будильник для нас и ушёл в свою комнату. Утром он встретил нас бодреньким, приветливым. Завтрак был достаточно лёгким, так что управились быстро. Сначала дорога шла садом с симпатичными чистенькими аллейками.

Сад яблоневый. Отец Алексей объяснил, что пока он строил храм, полуразрушенный в последние дни войны, деревья хорошо разрослись, и образовался сад. Сад церковный. В саду он с сослуживцами построил жильё для работников. Всем разрешается есть яблок, сколько смогут, но ни консервировать, ни варенья варить, не позволительно до поздней осени. Только осенью, остатки яблок можно переработать. Но он построил небольшой перерабатывающий цех. Там он наладит консервирование, и будет продавать прихожанам по льготной цене. И им хорошо и для церкви доход для дальнейшего развития. Вот и забор. Отличный, кованый, ну, чисто в Ленинграде у Летнего сада. Стоит у входа лоточек. Там женщина продаёт цветы, яблоки и что-то ещё. Отец Алексей заплатил за свечи, раздал нам. Службу я почти не слышала: слушала изумительный хор, напомнивший мне хор В. Минина. Рассматривала стены, потолки. Как всё красиво! Все церкви внутри украшены иконами. Везде красиво, но тут не совсем обычно. Чувствуется художественный вкус, интеллигентность, что ли.

К сожалению, Сергей был так подавлен неприязнью отца Алексея, настолько, что побоялся испросить разрешения фотографировать. И я, к стыду своему, не приняла участия. Более того, не помню даже, как назывался его приход, его церковь. Казалось, что никогда не забудется, а, если и забудется, то можно спросить у Сергея или у его мамы. А теперь и спросить не у кого, и вспомнить не могу.
Итак, продолжу. После осмотра церкви, отец Алексей повёл нас снова к выходу. Как? Он же обещал много чего показать! Отец Алексей подошёл к лоточку, пошептался с продавщицей и направился к нам с тарелкой, на которой лежали горяченькие пирожки. Пушистые и душистые. А мы, оказывается, проголодались.
— Пожалуйста, подкрепитесь немного, а мне нужно кое-какие распоряжения сделать. Я скоро вернусь, и продолжим экскурсию. Надо, чтобы чувство голода не отвлекало вас от восприятия увиденного. Минутку.

Он снова подошёл к лотку, взял термос и чашечки. Мы видели, что оно расплатился. Стало и удивительно и неловко. Поставил всё на столик и удалился. Мы переглянулись и принялись уплетать пирожки, удивляясь тому, что они горячие. Э! Мы ведь тогда не знали о существовании микроволновок! Отсталая страна! Была, ещё была.
А вот и хозяин!
— Я начну с самого дорого моему сердцу. Настройтесь на торжественное. Никаких шуток. Стойте. У вас будет немного денег на цветы? Я могу вам купить, но мне хочется, чтобы то были именно ваши цветочки. Немного: по паре и хватит. Пошли!
В полном молчании мы пошли за ним следом вдоль забора. Немного пройдя, отец Алексей остановился у небольшого памятника. Скромного. Могилка была ухоженной, покрытой ковром из мелких плотно растущих цветочков. Отец Алексей преклонил колено.

— Положите цветочки! Это – братская могилка! Здесь лежат мои детки! Простите,- сказал он тихо и смахнул слезу. – Я виноват перед ними: всё руки не доходят сделать красивый памятник. Он откашлялся, перекрестился и начал петь или говорить нараспев молитву об упокоении душ невинных младенцев.
Это был совсем другой отец Алексей. Он весь как-то сжался, стал маленьким и беспомощным, взывающем ко всевышнему с просьбой о прощении его грешного, о его милости. А потом небольшая молитва об усопших, о невинных загубленных душах. Всё. Тишина. Пауза. Отец Алексей встал с колена. Улыбнулся нам. Опять другой, умиротворённый, что ли?
— Ну, пошли в садик, сядем на скамеечку и я расскажу об этой могилке.
Зашли в садик. Какой там садик! Это ботанический сад какой-то! Кругом цветы и в клумбах, и в вазонах. Кусты необычные! Елена Александровна – большая любительница цветов, просто ахнула. Всё крутила и крутила головой. Пару раз встала, подошла к цветнику, принюхалась. Наконец, немного успокоилась. И отец Алексей начал.

— Шёл 1942 год. Война в разгаре. Русские отступают и отступают. Поляки стали осознавать, что жить под гитлеровцами не в сладость. Стали создаваться отряды польского сопротивления. Немцы сгоняли столько пленных и пригнанных, что понадобились целые кварталы с добротными зданиями ( для будущего могут пригодиться) для заключённых, с печами для сожжения замученных, с газовыми камерами. Надо отдать должное немцам, никакие храмы: ни польские, ни русские они не закрывали. И мой небольшой храм тоже работал всю войну: проходили службы как положено. Наступила зима. Как-то я после службы вышел на улицу, стал закрывать ворота, как увидел подъезжающую грузовую машину с немецкими солдатами. Я замер. Машина проехала мимо меня и остановилась. Надо отметить, что на дороге была яма, которую правительство всё не находило возможности заделать. Тут же окраина города. Яма неглубокая, лужа. Машина развернулась и солдаты что-то скинули в эту яму. Я, грешным делом подумал: «какой народ – эти немцы: любят во всём порядок. В оккупированной стране приводят в порядок дороги. Какие молодцы!»

Когда машина уехала, мне стало интересно посмотреть, чем они заделывают яму. Приблизившись, я опешил. В яме лежали дети, то есть мёртвые детишки. Трупики! Я остолбенел. Никак не мог поверить своим глазам. Я считал немцев достаточно религиозной нацией. Как они могли совершить такое кощунство. Детки были совсем маленькие: в основном груднички – новорождённые и где-то годовалые. Совершенно голенькие и, ужасно тощенькие. Я стоял и смотрел, смотрел, не имея сил оторвать глаз. Сколько времени я так простоял, не знаю. Потом начал думать, что делать? Ведь машины их размесят. Правда, машин здесь практически не бывает – тупик, но какие то заезжают. И потом, надо бы деток похоронить. Как только эта мысль мелькнула в моём мозгу, так сразу организм получил серьёзный толчок к деятельности. Я стал метаться: где их захоронить? Не придумав ничего путного, я приступил к перетаскиванию этих крох на территорию церкви. Вы не представляете того ужасного ощущения, когда в руках у тебя маленький голенький холодный трупик. Передать невозможно. Простите, меня. Я не знаю, почему вдруг стал вам так подробно рассказывать. Видно, пришла пора. Перетащив несколько трупиков, я сообразил, что нужно бы вырыть могилку. Вернулся в храм, нашёл лопату и пошёл копать могилку возле ограды. Слышу, снова едет машина. Я притаился.

Всё повторилось. Я был в таком состоянии, что чуть было себя не выдал. Мне хотелось пристыдить этих молодцев, которые со смехом, с шутками лопатами покидали детей в яму. Я хотел послать им проклятие. Им и их мамам, которые их таких родили. Не человеков. Еле сдержался. Но солдаты перестали смеяться, обошли кучу детских трупиков и, видимо, сообразили, что их поубавилось. Стали осматривать всё вокруг. Я лёг за землю, прижался, не дышу. Наконец, солдаты успокоились, о чём-то поговорили и не стали уезжать. Остались охранять. Один, как у них принято, стал играть на губной гармошке. Другие – подпевать. Время от времени один из них поливал свинцом дорогу: постреливал из автомата. Я лежал и молил Бога, чтобы они не догадались заглянуть за оградку, не увидели бы деток. Потихоньку я успокоился и стал медленно рыть могилку. Уже приличную яму вырыл, надо перетащить деток, а как? Они же у самого входа, то есть рядом с машиной. Я отполз от забора и перебежками вернулся в храм. Нашёл простыни, полотенца, куски материала. Порвал их на кусочки. Вернулся к воротам, расстелил простыню, сложил деток. Маленький свёрточек получился, лёгонький. Ползком добрался до могилки, сложил их и присыпал землицей.

Азарт меня охватил: «Бог не выдаст, демон не съест. Стерегите, стерегите, нЕлюди». И я приступил к выполнению своего плана. Тихо-тихо подкрался к ямке, взял ребёночка за ножку и подтянул к себе, потом второго, третьего. Смотрю, солдат привстал, стал вглядываться. Я распластался и замер. Он посмотрел, посмотрел, что-то сказал другому. Тот взял автомат и дал очередь по кругу: туда, назад. Пули просвистели рядом, но меня не задели. Я осмелел. Этих детишек уложил рядком с первыми и снова пополз к яме. Они включили фары: то дальний свет, то ближний. Не заметили меня. Но мне стало труднее подбираться к деткам. Тогда я начал рыть подкоп под забором рядом с могилкой. Только к утру я управился. Успел перенести ещё с десяток. Уложил, присыпал землёй. Пошёл в храм: надо приготовиться к службе. Умыться, прочитать нужные молитвы, причаститься. А у меня ни ноги, ни руки, ни язык не ворочаются. Знобит. Прилёг на несколько минут и заснул. Проснулся почти во время – сработала многолетняя привычка. Бог помог!
Несколько дней подряд они привозили мёртвых малюток. Я очерствел. Торопился, хватал, сколько мог и тащил, тащил. Накрывал, чем Бог послал. Присыпал землёй, прочитывал молитву и… снова, снова. На дороге я их прикрывал ветками и немного земли. Немцы, видимо решили, что трупы гниют, проседают, а потому и уменьшается кучка. Ни жене, ни служивым я ничего не говорил. Один управлялся. Боялся подставить. Вдруг немцы схватят меня, тогда и жену будут пытать и моих сослуживцев. Им будет проще, если они ничего не будут знать. Жена подозревала, что я чем-то занят, но не приставала, зная мой нрав. Только удивлялась, куда постельное бельё подевалось.

Вот уж могилка заполнилась, а деток всё привозят. Иногда немного, а иной раз чуть ли не полкузова. Я уже не так боялся: приспособился. Стал рыть ров вокруг, расширяя могилу. Землю бросал сверху. Новых детишек укладывал в этот ров. Дети почти все грудничкового возраста. Основная масса – до 3-х лет. Меньше – от трёх до пяти. Старше пяти – совсем мало. Несколько было даже подросткового возраста. Так тянулись дни. И вдруг всё прекратилось. Почему? Приехала машина, выскочили немцы, облили яму бензином, кинули факел и уехали. Я кинулся присыпать огонь землёй. Успел. Мало было обгоревших. Дождавшись ночи, я приступил к работе. Работал спокойно. Днём после службы продолжил. Машины с детскими трупами больше не появлялись. Видимо, немцы наладили работу своих печей, крематорий заработал. Я выбрал всех до единого младенца, и засыпал яму. Тут мне помогли мои рабочие, так что дорога стала ровной.

Он замолчал. Пауза стала затягиваться. Мы не смели прервать молчания. Вдруг он заговорил, но совсем на другую тему.
-Характер у меня не золото, неуёмный. Обнаружил я в себе дар руководителя, организатора. Церковь нашу немного повредило снарядом. Я подумал: «зачем её восстанавливать? Не лучше ли построить новую, большую, красивую?» И стал строить. А строил, знаете как? Обстраивал старую. Ага! Пока новая строилась, старая не прекращала работать: службы шли своей чередой. Только, когда к интерьеру приступили, разобрали старую. Я горжусь этим. Ну, пошли дальше.

И он повёл нас осматривать его хозяйство. Именно – хозяйство. Огромная теплица – оранжерея. Цветов разных тьма. В нашей стране ещё такие огромные гвоздики не умели выращивать. А там…! Глаз не оторвать. Набирают бутоны и хризантемы и калы и…розы. Ах! Какие розы! Елена Александровна от этой красоты чуть сознание не потеряла. Потом повёл нас на церковное кладбище. И опять – красота! Могилки ухоженные, все в цветах. Памятники разные: от простых до произведений искусства. Отец Алексей с гордостью пояснил, что на работу он принимает только талантливых, работящих и творчески одарённых фанатов своего дела. У него и скульптор есть и художник и литейщик и все, кто нужен для дела. Цветы продают, памятники делают на заказ, яблоки продают, сок яблочный – тоже. Женщины на заказ могут вышить или расшить кофточку или рубашку. Сшить, если нужно, и для похорон. Для похорон есть всё: и гробы, и кресты.
Слушая отца Алексея, Елена Александровна не выдержала.
— Лёш! А почему ты за всё расплачиваешься сам? Всё, практически твоё. Что же ты не можешь пару цветочков взять бесплатно, чтобы подарить другу юности? Не перегибаешь ли палку?
— Нет, Лёля! Ты людей плохо знаешь. Если батюшка может позволить себе что-то взять бесплатно, то он не имеет права и им отказывать. Сегодня я возьму два цветочка, а завтра всё будет растаскиваться. У нас ничего нет ни частного, ни общего: всё церковное. За всё надо платить: они же, как и я, зарплату получают. Кстати, в моём храме крещение и отпевание бесплатное. Ну, ладно. Пошли дальше.
И он повёл нас в другую оранжерею – лесную. Да! Тут – ботанический сад! Пальм нет, зато кругом ели, то есть ёлки. Это – гордость отца Алексея. Ёлочный питомник. Как-то ему удалось приобрести комнатные ели. Он подумал: зачем вырубать леса? А потом выбрасывать ёлки на улицу? Кощунство это. Ёлка – тоже жить хочет. Грех её уничтожать. Вот и развёл ёлки в кадках. Одна у него уже большая выросла. Её они на Рождество выкатывают в центр зала. Украшают. А по углам ёлочки поменьше. В этом зале проводятся детские утренники и прочие мероприятия. Потом всё снова сдвигается к стенам. Мне ёлочки очень понравились: пушистые, душистые, свежие. Так как отец Алексей выказывал мне некоторую доброжелательность, постоянно обращаясь ко мне во время нашей экскурсии, будто только для меня он это всё рассказывает, я решилась обратиться к нему с просьбой дать мне маленькую комнатную ёлочку на память. Даже купить могу, если денег хватит. Он рассмеялся, поцеловал меня в лобик, но…отказал.

Видя, что я очень расстроилась, он предложил мне несколько веточек, утверждая, что они должны прижиться. Во всяком случае, они так у себя и размножают. Нашлась баночка, в неё налили водички, завернули корни в ватку и сунули в баночку. Ну, что будет, то будет. Нам ещё почти месяц гостить в Польше, потом почти десять дней добираться до своего Таджикистана. Ну, всё. Пора домой, то есть к нашим хозяевам. Пошли к выходу. Отец Алексей извинился, что не может нам больше уделить внимание — начинается вечерняя служба.
— Лёля, встреча получилась немного сумбурная. Мы с тобой должны обязательно встретиться. Как молодёжь поедет или пойдёт по своим делам, ты звони мне. Я подготовлюсь. Дай слово.
И неожиданно обратился к Сергею.
— Серёжа! Жорж говорил, что вы архитектор! Не могли бы вы мне помочь? Нет, я не тороплю ни с ответом, ни с решением вашим.

Не слыша, как Сергей пытается объяснить, ему, что он не архитектор, а конструктор, отец Алексей уже весь в новом проекте:
— Дело в том, мой дорогой, что я, как вы видели, во многом преуспел, а вот памятник своим ангелочкам не могу поставить. Нет никаких дельных мыслей. Одно не оформившееся желание. Хочу, чтобы памятник не был «выдающимся», броским. Не хочу скульптурного шедевра. Не хочу приевшегося: мать, скорбящая по дитю. У меня таких – полное кладбище. Хочу, чтобы он был скромным, но берущим за душу. Нет не то, чтобы слёзы выдавливал, а именно в душу что-то входило. Что-то очищающее, улучшающее человека. Я непонятно говорю? Да, беда в том, что я его не вижу. Не вижу и всё тут. Скульптор мой, устал мне предлагать свои эскизы, художник – тоже. Вы — архитектор, значит ближе к жизни. А они – художники, далеки от жизни. Им бы что-нибудь «такое, эдакое». А мне надо душевное, духовное. Ну, что возьмётесь подумать?

Тут Сергей оплошал. Нет, чтобы сказать, дескать попробую, он начал объяснять, что дядя Жорж ошибается, считая его архитектором. Отец Алексей махнул рукой и, не прощаясь, пошёл прочь. Потом резко повернулся к нам.
— Минуточку, задержитесь. Буквально бегом он подбежал к лоточку, взял пирожки и что-то в авоське, и подбежал к нам.
— Вот вам по пирожку, в трамвае перекусите. Ехать через всю Варшаву. А это Гале с Жоржем яблочки из нашего сада. Пусть не обижается, сколько было в наличии. Лёля, до встречи. Эх! Как жаль, что у Миши такой неудачный сын!

Тут прорвало Сергея.
— Постойте, задержитесь на минутку. У меня есть кое-какие мысли.
Отец Алексей вернулся и удивлённо посмотрел на Сергея.
— Излагайте, я весь – внимание. Только короче, ибо я опаздываю на службу.
— Значит, так, — решительно начал Серёжа. – Внизу – как бы груда детских тел. То есть, из чего-то торчат ножки, ручки: понятно – детки. Выше – ангелы. Ангелочки! Несколько: три или четыре. Они висят в воздухе, как им и положено и смотрят: один вниз на тупики, другой вверх, обратившись к Богу, третий прямо на посетителя могилки. Личики у ангелочков серьёзные, но не страдальческие и не весёлые. Чистые! Взгляд спокойный! Ваш художник справится.
— Вы говорите: ангелочки будут парить? А на чём же им держаться?
— О, эти приёмы скульпторам известны. Один другого вроде бы крылом достаёт, другой на плечо положил руку. Много приёмов. Только это, как понимаете – литьё!
— Эх! Жаль, что вы поздно раскрылись. Если сможете, нарисуйте, Леля привезёт. Мне понравилось, если я правильно понял. Вижу, вижу уже готовый памятник. Ай, Серенька! Какой же вы умничка! Талантище! Лёля, скажи Мише, что у него чудесный сын! Мне пора!
И он быстрым шагом пошёл к «своей» церкви, к «своему» храму.