Партизан

Все дрожало перед глазами, ноги утопали в болоте, желавшим схватить и утащить на дно, оставив от человека лишь мешок с костями… С силой вырывая ноги из чавкающего месива, Володя все бежал и бежал, не обращая внимания на пролетавшие со свистом пули. Проносясь, пугающе звеня, мимо цели, они в щепки рассекали молодую поросль, или глухо шлепая, вгрызались в тела деревьев, окропляя лицо партизана, прохладным соком, будто кровью…
«Свою пулю не услышишь, свою пулю не услышишь», – как молитву повторял партизан, хватаясь руками, за тонкие ветки кустарников.
Стреляли уже реже, лишь одиночные выстрелы хлопали позади, разливаясь раскатистым эхом и будоража округу.
Сердце ошалело стучало в каждой клеточки его тела, воспаленный рот жадно хватал воздух, глаза не знали, куда бегут ноги, а ноги не отдавали отчета голове, они просто бежали, бежали, бежали… словно все его существо разделилось и пыталось спастись самостоятельно.
Пронзительный свист летящей мины, заставил сжаться и пригнуться к вонючей жиже, но он чувствовал, что эта крылатка не его. Гулкий хлопок! Комья тины и грязи разлетелись в стороны. Снова леденящий свист, и снова не его… разрыв был где-то совсем рядом, он даже почувствовал запах болотного испарения и противного тола. Третья мина!
«Моя…», – подумал Вова.
Она свистела, нарастая все громче и громче, и казалась вот-вот накроет его, как снежная круговерть. Быстрее! Нужно бежать быстрее! Но уставшие ватные ноги, уже не могли бежать… Удар! Как будто, невидимая рука великана, выдернув его из болота, швырнула на мохнатую, зеленую кочку.
Совместная операция фашистов и полицаев подходила к концу. Партизан частью рассеяли, частью согнали в болотистые топи, и принялись утюжить из минометов.
В голове звенело настолько сильно, что первые секунды он даже не слышал своих мыслей. Володя хотел приподняться, упираясь дрожащими руками в мягкий мох. Он смотрел на мир ошалевшими глазами, все лицо его, было измазано раздавленными ягодами голубики, которой была уйма в округе. Она была везде, на каждом бугорке, на каждой кочке, куда не глянь, то тут, то там, она свисала синими гирляндами, красуясь на солнце, в капельках, утренний росы. Руки дрогнули, и он рухнул наземь.
Чудно, мины рвутся и пули носятся как дикие осы, а дятел спокойно сидит и выдалбливает из трухлявого ствола, жучков и короедов. Жизнь идет своим чередом, не обращая внимания на опьяневшую от крови смерть.
Разрывы мин уходили все дальше и дальше в топи, лишь дрожь набрякшей почвы, напоминала ему о дыхании костлявой подруги.
Он, кое как перевернулся на бок, звон стал затихать, уступая место глухой пустоте… попробовал было снова встать, но услышал приближающиеся, редкие выстрелы, перемешанные с чавканьем шагов и обрывками коротких фраз.
«Все…», – подумал Вова, и не в силах бежать, бессильно завалился на спину.
Небо чистое-чистое – не такое как обычно. Что-то в нем было диковинного – так с первого взгляда и не определить. А лохматые верхушки деревьев, словно девицы на Ивана Купалу, обнялись и принялись водить хоровод, и от этих танцев, неприятный соленый ком, все выше и выше подступал к горлу.
Шаги слышались уже совсем рядом. Фашисты не издавая ни единого звука, как волчья стая прочесывали окрестность, и лишь полицаи изредка переговаривались.
Перед глазами возник, темный лик Христа, с еле теплящейся лампадкой… Ах, какие же у него были глаза, глаза полные любви и сострадания, глаза все понимающие и все прощающие… и вот глядя в эти чисты глаза, он еле шевеля губами, произнес: «Господи, помилуй!».
Шаги были совсем рядом, еще секунда, и они увидят его.
«Господи, помилуй!», – Уже тверже шептал, атеист, комсорг и коммунист.
Шаги были уже настолько близко, что казалось, стоит протянуть руку, и ты ухватишь фрица за черный, набрякший влагой, сапог.
— Господи, помилуй!
Рядом остановился рослый полицай. Вова тихо закрыл глаза, полностью предавшись на волю Божью.
Ссутулившись и тяжело дыша, он смотрел на партизана, но как будто не замечал его. Взгляд был пространный и рассеянный, словно в никуда.
— Господи, помилуй!
Полицай вдруг дернулся всем телом, вскинул винтовку, и целясь куда-то, нажал на спусковой крючок. Выстрел громыхнул, изрыгая огонь, свинец и сизые клубы порохового дыма, а с дерева упала, неестественно раскинув крылья, белохвостая сорока.
Так же молча, он развернулся и пошел прочь, перемешивая вонючую, болотную воду, тяжелыми сапожищами. Цепь полицаев уходила все дальше и дальше, прочесывая топи.
«Господи, помилуй!», – Прошептал Владимир, и неумело сложив три пальца, перекрестился.