Мой друг играл на саксофоне

Я сидел за столиком небольшого уютного кафе «Гавана», лишь едва касаясь губами края маленькой чашки и вдыхая бесподобный аромат кофе. Только дышать им ― большего позволить я себе не мог: последние месяцы сердце билось слишком часто, словно предупреждая, что пришло моё время.
Проходивший мимо Джо, тряхнув рано поседевшими, когда-то смоляными кудрями, похлопал меня по плечу:
«Опять школу пропускаешь? И как отец допускает такое? Скажи ему, чтобы заглянул хоть ненадолго, я по нему соскучился. Ведь живём в одном городе, неужели у известного писателя нет времени навестить старого друга?»
― Джо, отца опять нет дома, он уехал в Южную Америку собирать материалы для новой книги. Слушай, а кто это у вас поёт? Здорово, зашибись… Какая девушка… ― спросил, прекрасно зная ответ.
― Что, оболтус, нравится моя дочка? Джоанна, красавица… Знаешь, после смерти Мэри я один её воспитывал. Девчонка вся в мать ― и красотой, и характером, и голосом. Из-за неё и позвал тебя. Раскури сигару, посмотри на неё внимательно. Да, знаю, что тебе нельзя, но дело на пять минут. Страшно мне за неё. Бледнеет часто, а то и в обморок падает. А ведь девчонка ― кровь с молоком. И к врачу её водил, и к колдуну ― все лишь плечами пожимают, мол, здорова. А у меня на сердце такая тяжесть. Не могу я и её, как жену, потерять…
Я кивнул. Знаю, знаю, зачем он позвал меня сегодня и о чём хотел попросить. Это мне тоже известно. Да, мы с Джо уже много лет знакомы, с самого детства. Вот только никак не могу решиться и сказать ему правду, что я и есть тот самый друг, много лет назад сошедший с ума от его жены. Тот, кто, пережив с ней короткий роман, смотрел, сходя с ума от горя, как умирает любимая, не в силах ей помочь, и как все эти годы Джо растил мою дочь.
А я, в отличие от него, не старел; год за годом оставаясь всё тем же девятнадцатилетним мальчишкой. Не понимая, почему это со мной происходит. Вот и приходилось выдумывать про отца-писателя, проводящего всё время за границей.
Тёплый ветер с моря взъерошил мои волосы, донося голоса туристов, бродящих вдоль Малекона. Ещё целый час до десяти, когда наступит тёплая южная ночь, опустеют улицы, и закроются уютные кафе и бары города. А пока играет музыка, звучит с маленькой сцены голос моей дочери ― я должен успеть…
Парнишка Серхио пришёл сюда не для того, чтобы, возможно, в последний раз вдохнуть запретный аромат кофе и ещё раз насладиться пением Джоанны. А чтобы выкурить сигару, которая наверняка меня убьёт, и узнать, что за недуг съедает изнутри свет моих очей ― дочку, ради которой готов на всё…
Джо смотрел на меня с надеждой и протянул уже раскуренную сигару, и я взял её из его тёмных, как эбеновое дерево, морщинистых ладоней своими юношескими светлыми пальцами настоящего креола. Красивого и вечно юного по прихоти бога или дьявола. Откуда мне это знать…
Она пела на маленькой сцене, и её совсем уже не детское тело плавно двигалось, повторяя напевы, заставляя каждого мужчину в этом зале не отводить восхищённых глаз. Как когда-то от её матери Мэри. Она не просто пела ― колдовала и манила своим бархатным контральто, сводя с ума, вызывая безумные желания. И только я и Джо видели в девочке маленького, ещё не до конца созревшего ребёнка, не готового к этой страшной жизни…
Я смотрел, как любящий отец, который никогда не осмелится назвать это так быстро повзрослевшее чудо ― дочерью, никогда не посмеет поздравить её на празднике пятнадцатилетия, не признается в том, что виноват в смерти матери, потому что не успел вовремя прийти на помощь и в итоге опоздал навсегда…
Взял из рук Джо сигару и, глубоко затянувшись, вдохнул в себя её ароматный и терпкий дым, чтобы потом выпустить туманные кольца в сторону поющей четырнадцатилетней малышки, за плавными движениями которой следили все. Её белое платье обтягивало стройную фигуру, открывая смуглые, пока ещё немного худые плечи и незрелую грудь, расходясь от коленей крупными воланами, словно морские волны от камня. Она пела и танцевала румбу, и зал замирал от восторга.
Я помнил это платье ― белое в чёрный горох с воланами до самого пола. Его любила носить Мэри, и когда я срывал его с шоколадного тела, она умоляла меня, осыпая горячей волной поцелуев: «Осторожно, Серхио, только не порви. Мне не в чем будет выступать». И я был осторожен, зарываясь в копну её густых кудрей, и кусая алые губы, посмевшие принадлежать другому.
Как же наша малышка похожа на тебя, мой цветок, но что это так сияет в сигарном дыму? Те же, как у Мэри, огненные вспышки на лимфоузлах и странная паутина по всему юному телу. Я закашлялся и выронил сигару на пол. Уличный мальчишка, подхватив её, умчался прочь.
― Серхио, что не так с моей девочкой? ― испугался Джо.
Я молчал и хотел сказать ― с моей девочкой, но вместо этого выдохнул с последним клубом дыма: «Джо, это рак».
И видел, как темнеют его голубые белки, как закатываются под веки черные глаза, а руки хватают себя за седые кудри.
―Нет, только не это! Сделай что-нибудь, Серхио, ты можешь, я знаю…
―Тогда я умру, Джо…
―Так умри, чёртов колдун, но спаси мою дочь! Никто не звал тебя в Гавану, не просил соблазнять мою Мэри! Ты, чертова сволочь, спаси свою дочь. Думал, я не знаю? Мне все про тебя известно. Это я заплатил папе Тену, и он наложил заклинание вечной молодости, чтобы ты как можно дольше страдал…
Я смотрел в его глаза, покрасневшие от лопнувших сосудов. И сказал, сдерживая гнев:
«У тебя давление, Джо, не суетись. Я пришел сюда спасти её и умереть. Дай ещё сигару и возьми в руки саксофон, хочу в последний раз услышать его песню».
Джо замер, а потом кивнул. Он взял так любимые мной когда-то золотые изгибы саксофона и прижал к своим губам. Протяжно и сладко зазвенела мелодия нашей дружбы. Она родилась давно, когда мы втроем были совсем молоды и бегали по берегу моря, по колено стоя в белой пене прибоя и по очереди целуя разгорячённую кожу и губы Мэри. Почему она выбрала его, хотя любила меня? Никогда не пойму, да это и не имеет теперь никакого значения.
Я вдохнул дым последней сигары и выдохнул его на дочь, забирая её болезнь, отдавая взамен ― здоровье и жизнь. И теперь в этом сладком и терпком дыму моя девочка светилась только счастьем и цветущей юностью.
Сквозь слёзы я любовался ею, не замечая, как постепенно таят мои пальцы, ладони, а потом и всё тело, но мне не было ни больно, ни страшно. Я не боялся смерти и растворялся в сигарном дыму, пока мой друг играл на саксофоне, а дочь ― пела и танцевала.
Когда все кончилось, Джо с дочкой закрыли старое кафе, направившись через дорогу к развалюхе, служившей им домом.
―Ты сегодня бесподобно пела, жизнь моя, ― шептал счастливый отец.
― Нет, это ты, папочка, играл, как бог. Ой, смотри, котёнок. Давай возьмем его домой, ну, пожалуйста, у него голубые глаза, совсем как у меня. Почему ты плачешь, папа? Можно его взять? Я постелю ему возле своей кровати и назову… ― она задумалась, наморщив свой красивый носик.
― Назови его Серхио ― прохрипел Джо, ― так когда-то звали моего друга.
― Отлично, значит ― Серхио, я буду его сильно-сильно любить, хорошо, папа?
― Люби его, дочка, он заслужил немного побыть с лучшей девочкой в мире…
Я сидел у неё на руках и довольно мурчал. Это был неожиданный поворот судьбы. Теперь, наконец-то, смогу видеть мою девочку каждый день, пока проказница-жизнь не вернет мне привычный облик. Конечно, если раньше не разозлю Джо и не умру от сапога лучшего друга, хотя ― говорят, у кошек девять жизней…