Тюрьма или репрессированные дети

Есть книги, фильмы о детях революции, гражданской войны, о детях в Великую Отечественную войну, но не попадались мне книги и, тем более, фильмы о детях периода репрессий. Хочу поделиться воспоминаниями о своём детстве в тот период жизни нашей страны. На фото мне три года. Через 8 месяцев эта девчушка будет в тюрьме – детприёмнике НКВД.

1937 год. 27-ое октября. Мне три года и 8 месяцев. Папы уже нет. Мама ждёт своей очереди.

Ночь. Комната освещена лунным светом. Слева у стены большая кровать с панцирной сеткой. Рядом – тумбочка или туалетный столик. Во всяком случае, она выше стола. В правом углу – стол. На нём патефон. У стены – детская кроватка. Посреди комнаты в задумчивости стоит женщина крепкого телосложения, с хорошей фигуркой и толстой темно-русой, почти чёрной косой, спускающейся на плечо. На тумбочке сидит девочка в легкой ночной рубашонке. Вьющиеся блондинистые волосы только-только начали темнеть.
– Мама, а где папа? Я хочу покататься на плечах. Высоко-высоко!
Женщина молча подходит и целует дочь в щёчку.
– Может, ляжешь спать? Поспишь немного, а?
– Не-а. Давай, потанцуем.
Мать подходит к столу, ставит пластинку. Звучат «Брызги шампанского». Она берёт девочку на руки, одну ручку в сторону; плавно переставляет ноги в такт музыке.
– Давай отдохнем немножко? – Сажает дочь на тумбочку, сама садится на кровать.

Около кровати лежат два узелка. Женщина тупо смотрит на них.
– А моя мышка живая? — вдруг спрашивает девочка.
Мать вздрагивает.
– Какая мышка?
– Ну, которую я поймала. Как птичка.
У девочки перед глазами всплывает картина: она принесла папе птичку, чтоб он её изо рта попоил, как птенчика. Мама с папой переглянулись, потом мама убежала и вернулась с коробочкой. Папа сказал: «Это – не птичка, это – мышка, и ты ее совсем задушила. Отпусти её скорей в коробочку». Мама схватила коробочку и унесла, а папа поднял дочку высоко-высоко, посадил на плечи и закружился по комнате. И они дружно смеялись. Воспоминания ушли, стало скучно.
– Мам, давай ещё потанцуем.
Женщина переставила иголку, завела патефон.
– Нет! Давай вальс! Лучше – вальс!

Мама так же молча, перевернула пластинку. Зазвучал вальс: «На сопках Манчжурии». Они кружились, раскачивались в такт, снова кружились: в одну сторону, потом в другую. Мать устала, а с дочкой что-то случилось. Требует: «Ещё и ещё».

Стук в дверь. Женщина застыла. Стук всё настойчивее и жёстче. Девочка прижалась к маме, та стоит как парализованная.
Слышны какие-то крики. Из другой комнаты выходит старушка – маленький, кругленький колобок. Лет ей не больше 50-ти, личико – приятное. Волосы – седые, косыночка сдвинута на бок. Выглядит как бабушка — старушка.

– Мань, открыть, что ли? – Идет к двери.
– Сейчас, сейчас, обождите. Ох, Господи. Царица небесная! Засов заело, никак не отодвину. Ну, куда торопитесь?
Никто ж не убегает. Ночь – полночь. Стучат и стучат, – бормочет она.
Кто-то из пришельцев догадался, толкнул дверь вперёд, и засов отодвинулся.

– Вот ведь, сами и защемили дверь-то, – начала было старушка, но вошедшие грубо отодвинули её сторону.
– Почему не открывали?
– Так ведь ночь, милые. Спали.
– А свет горел? Музыка играла? Праздновали?
Тут вступила в разговор женщина.
– Дочка никак не засыпала, музыку потребовала, – начала оправдываться женщина.

Их было трое. Молодые, сильные. Все – в кожаных куртках, как комиссары.
– Рахманова, вы? Мария Максимовна? Собирайтесь.
Женщина одела кофточку. Повязала косынку на шею, надела берет и остановилась.
– Ребенка собери.

Тут вдруг она как очнулась: засуетилась, стала хватать то чулочки, то платьишко. Начинала одевать – бросала. Подошёл, молчавший до сих пор, молодой человек.
– Не волнуйтесь, не торопитесь, – тихо сказал он.
– Мы подождём. Потеплее оденьте девочку, да с собой что-нибудь приготовьте. На смену.
– Спасибо. Я ведь уже всё приготовила, да что-то растерялась. Как-то неожиданно показалось.

Другие двое уже начали хозяйничать: что-то швыряют из шкафа, что-то кидают в угол. Вышли старики: бабушка и дед.
Он – парализованный: в шахте упали крепления и перебили ему позвоночник. Дед идёт, сильно шаркая ногами, к груди прижимает недопитую бутылку вина.

– Куда прёшь, дед? Тебя тут не хватает.
– Так проститься с дочкой надобно. Пусти, милый. Внученька вон как испугалась. Чего шумите так?
– Валяй. Валяй к себе, дед.
Выхватывает бутылку и швыряет её в окно.
– Что ж ты делаешь, изверг. Хоть бы горе запить оставил.
– Иди. Иди, Максимушка, к себе. Не ровен час – ещё и зашибут.

Женщина с девочкой на руках, взяла два узелка, пошла к выходу; поцеловала в дверях мать, отца и вышла. Бабка вдогонку несколько раз осенила её крестом.
– Не тому богу молишься, старая. Завтра быть дома, с обыском придем. Ничего не прячь. Не утаивайте – найдем, всё равно.

Дверь захлопнулась. Женщина на улице огляделась. Стоят две машины: легковая и крытая брезентом – «Чёрный ворон».
Мать с ребёнком направилась к заднему борту «Воронка».
– Вы куда с ребёнком? Ребёнка отдайте.
До сих пор девочка молчала, жалась к матери. Тут она обняла её за шею и закричала:
– Не отдам, не хочу, мамочка, м-а-а-а-м-а!

Женщина выронила узелки и прижала дочь. Глаза сухие. Губы – сухие. Девочка вцепилась в мать мертвой хваткой.
Плачет, осыпает лицо поцелуями. Кричит: «Не отдам, не отдам! Моя мама!»
Женщина, облизнув сухие губы, робко предлагает:
– Может она немного со мной проедет. Я постараюсь её успокоить.

– Мы сами этого зверёныша успокоим – сказал тот, что вырвал бутылку у деда, и начал оттаскивать девочку.
Ему стал помогать другой, осторожно отрывая ручки от материнской шеи и, что-то мягко говоря. Тут и мать стала успокаивать дочку.
– Ну, всё, всё, Лорочка. Тебе нельзя в этой машине. Мы приедем и снова будем вместе. Просто поедем в разных машинах.
Тебе будет в той машине удобнее. Специально для детей эта хорошая машина.
Девочку уже забрали, а она все шептала: «Приедем и будем вместе».
– Садись, садись, Рахманова. Поехали.
Машины тихонько тронулись.

День. Время – около полудня. Двор. Справа вдалеке бегают дети. Они поделены на две группы. В одной – дети шумные, подвижные, как обычные дети; в другой – дети молчаливые. Сбились в стайку, держатся вместе тихо, спокойно. Это – дети политических заключенных. Здесь – в детском приемнике НКВД, при тюрьме, они – изгои, здесь элита – это дети уголовников. Вседозволенность, безнаказанность и потакание их выходкам привели к тому, что дети стали проявлять всё больше жестокости и наглости по отношению к другим детям. Задирали они обычно самых беззащитных: маленьких девочек, тихих мальчиков и, конечно, новеньких. Ходили они только группами по 4-5 человек.

Во дворе были видны два корпуса: длинные одноэтажные побеленные здания. Около одного из них стояла под деревом скамейка. За ней – кустарник. Зелени во дворе вообще было мало: в основном, кустарники и несколько деревьев. На скамейке сидит девочка и смотрит на ворота. Сзади к ней подкрадывается группа ребят. Неожиданно низкими голосами они как бы гудят:
– А-а-а! Контра недобитая! Сейчас мы тебе покажем, вражина!
Начинают щипать девочку. То тянут назад, стаскивая со скамейки, то толкают вперед, дергают за волосы. Шапочка слетела и валяется рядом. Девочка изо всех сил держится за скамейку. Трудно: ножки до земли не достают.

Вдруг, они резко отбегают. К девочке идет мальчик. Идет спокойно, с чувством собственного достоинства. Он немного старше девочки. Видимо, ему лет 6-7. Подходит к девочке. Садится перед ней на корточки.
– Ты чья?
– Не знаю, мамина.
– А фамилия у мамы есть?
– Да, Рахманова.
– И как же тебя звать, мамина дочка?
– Лорочка. («Р» и «Щ» произносила еще не совсем чисто). А ты кто?
– Я-то? Я – Польдик. Я буду теперь для тебя, как брат, старший брат, хочешь?

Девочка радостно закивала головой. Он сел с ней рядом, поднял и надел шапочку, обнял за плечики.
– Слушай, Лорочка. Во–первых: никого не бойся. Если будут обижать, скажи, что мой брат Польдик быстро с вами расправится. Поняла? Так, вот ещё что. Ты кушала сегодня?
– Нет. Невкусно, и «эти» лезут в тарелку.

– Так, Лорочка, будешь кушать всё, что дают и, чтоб до капельки. Поняла? А с «этими» что-нибудь придумаем. Ну, всё, обед, кажется. Ешь всё. Потому, что нужны силы.
Мальчик убежал. Подходит высокая, худощавая воспитательница. Она зло сдергивает ребенка за руку со скамейки.
– Ты что, не слышишь, что обед? Тебе что? Отдельное приглашение? Барское отродье! В следующий раз останешься без обеда.
– Я больше не буду, тетенька, простите, – тихонько заплакала девочка.

В столовой стоял длинный стол. По обе стороны сидят дети: с одной стороны – «контра», напротив – дети уголовников. С этой стороны время от времени вскакивал кто-нибудь из ребят и кидал в тарелку ребёнка, сидящего напротив, обглоданную косточку, или камешек, или, что самое ужасное – щепотку соли. Если ребенок из «политических» начинал плакать или пытался пожаловаться, то его вытаскивали из-за стола и тащили в другую комнату для наказания.

Была и еще одна воспитательница. Это была тихая женщина, ходившая за «злюкой» как тень. Если «злюки» близко не было, она подходила к плачущему ребенку и тихо на ухо говорила: «а ты не мешай, бери ложечкой аккуратно, да хлеба кусай побольше, а то останешься голодным».

О! Хлеб! Хлеб и сахар противники частенько выхватывали у «контров».

Наша девочка оказалась смышленой. Она все отмечала своими зоркими глазками и находила выход. Во-первых, она быстро поняла, что даже, если всё съешь, то очень скоро опять хочется кушать. Поэтому, как только наливали суп, она ставила ручки на стол, защищая тарелку. Как-то раз в руке у неё был хлеб, и его в мгновение ока не стало.

Тогда она стала класть хлеб как можно ближе к себе, а то и вовсе крошила в суп. За это не ругали, а вот локти со стола велели убрать: «интеллигенты, называются».

Человек ко всему приспосабливается, а дети, наверное, особенно быстро.

Лоре стало легче жить: ведь она теперь не одна. При первой же возможности она бежала к скамеечке, садилась и, поглядывая на ворота теперь уже больше по привычке, ждала Польдика. В радостном ожидании она шептала как молитву: «У меня есть брат». Он приходил, садился рядом, обнимал её за плечи, расспрашивал, как идут дела.

Родители, видимо, много с ним занимались, читали, и теперь ему было, что рассказать этой маленькой девочке, которая почему-то ему сразу понравилась. Он ей рассказывал сказки: и про Красную Шапочку, и про Спящую красавицу, и многое другое.

– Польдик, а что такое: «контра».
– Не знаю точно. Мама говорила, что у нас много разных вредителей – это, наверно, они и есть. Хорошо быть взрослыми – им всё понятно. Мама говорила, что из-за вредителей и хороших людей иногда арестовывают. Но товарищ Сталин обязательно разберется. Он умный и добрый. Просто людей много, а времени у него мало: надо подождать.
– Да, я знаю. Мой дедушка в шахте работал. Вредители лес подпилили, дерево упало на спину дедушке, и теперь он ходить не может – ноги может только по чуть-чуть передвигать. А что такое «уголовники?»
– Ну, это просто бандиты и воры.
– А почему ихним детям всё можно: и нас бить, и игрушки не давать, и всё отнимать? А нас за игрушку наказывают.
– Не знаю, боятся, наверно.
– Польдик, а я не могу увидеть, кто меня ударил или толкнул. Я повернусь, а они все убегают и смеются.
– А ты, как повернешься, догоняй того, кто ближе и колоти.
– А если не он?
– Какая разница – они все друзья, вот и пусть между собой разбираются. У них ведь как? То один, то другой.

Длинная, тощая воспитательница невзлюбила Лорочку: может быть потому, что она была девочка тихая, послушная – трудно придраться. Иногда давали свидание с бабушкой. Бабушка приносила передачу: бублики, конфетки, печенье или сухарики.

Она побиралась, чтоб прокормить себя, деда и принести что-то внучке. Всё, что она приносила, у девочки отбирали и клали на шкаф. Многие просили, плакали, когда у них отбирали передачку. Лора же переносила это стоически, никогда не попросив ни одного сухарика. Как-то бабушка пропустила свидание.
– Дедушка помер, внученька. Одна я теперь. Да оно, может, и к лучшему: уж очень он переживал.

Однако воспитательница нашла, к чему придраться. Лора не могла спать днем, в тихий час. Она засыпала и ночью-то с трудом: не было маминой косы. Раньше, когда мама укладывала дочку, коса ложилась на постельку, и девочка брала ее в руки и теребила, перебирала волосы, пока не засыпала. Стоило выдернуть косу, как ребенок просыпался. Выработалась дурная привычка. Друзья подарили им куницу. И мать, выдергивая косу, быстро заменяла её хвостом куницы, и проблема была решена. А здесь у девочки не было ни маминой косы, ни куницы. Ночью нянечка – добрая душа подходила и утешала и поддерживала, чем могла.

Постепенно девочка приспособилась: она запускала руку в свои волосы и теребила их, пока не засыпала. А вот тихий час был для девочки тяжелым испытанием. Воспитательницы в тихий час ходили вдоль кроваток и внимательно всматривались в лица детей. Если обнаруживали, что ребенок не спит – его ждало наказание. Наказание было разное для всех. Лора изо всех сил старалась делать вид, что спит: еле дышала. «Злыдня» наклонялась и долго смотрела на глаза.
О! Дернулись ресницы и сразу окрик:
– А! Не спишь, барское отродье! Обмануть хочешь? А ну вставай, контра недобитая. Ишь, маленькая, а хитрая. Садись на горшок. Если до конца тихого часа он будет пустой, пойдешь в карцер.

Горшок пуст. Карцер. Карцер – это подвальное или полуподвальное помещение. Сырое, темное. Под потолком узкое окно. Оно слегка приоткрыто – вверху образовалась небольшая щель. В левом углу – несколько поломанных стульев, аккуратно уложенных друг на друга. Рядом – две стопки горшков. Посередине стоит стул для наказанных.

Девочку ведут, вернее, волокут за руку через всю спальню, потом по коридору, спускаются вниз, открывают дверь и вталкивают в карцер. Она растеряна, испуганно озирается вокруг. Садится на корточки, прислонившись к стене. Начинает потихоньку плакать. Потом встает, идет к стулу, тащит его к окну. Залезает на него, пытаясь дотянуться до окна. Нет. Высоко. Окно начинается как раз на уровне ее головы. Чуть-чуть бы повыше подняться, и можно было бы выглянуть в окно. Она привстает на цыпочки, но ничего не получается. Девочка передвигает стул к середине и ставит его на пятно от оконного света. Залезает на него с ногами, обхватывает коленки руками и сидит так, слегка покачиваясь. Полдник прошел, скоро ужин. Хочется кушать.

Вдруг откуда-то выскакивает мышка, бегает вдоль противоположной стенки. Девочка оживляется, соскакивает со стула.
– Мышка, мышка, иди ко мне, не бойся. Я не буду тебя ловить. Иди ко мне. А то я одна и одна. Кушать хочется. С тобой мне не так страшно.
Мышка поиграла немного в прятки и исчезла. Наконец загремел засов, вошла воспитательница.
– Выходи, барское отродье, я из тебя упрямство-то выбью.
Из карцера они вышли на улицу, и она отпустила девочку.

На следующий день. Сидят мальчик и девочка на своей скамейке.
– Польдик, а я вчера в карцере сидела. Сначала было очень страшно, а потом – привыкла. Ты же говорил: главное – ничего
не бояться, я и старалась. Хочешь, покажу, где я сидела? Вон то окошечко, видишь? Оно как раз в карцере получается.

– Ты у меня молодец, сестрёнка. «Главное – не трусь, – говорил папа, – страх парализует мозг».
– А что такое: «парализует?»
– Не знаю точно, наверно, они просто перестают думать. Слушай, сестрёнка. Я тебе хочу что-то рассказать, но ты…
никогда и никому. Поняла?
Девочка с готовностью закивала головой.

– Я ведь папу недавно видел, – начал он таинственным шепотом.
– Во сне?
– Нет. По-настоящему. У меня папа летчик. Он летал на самых первых самолетах. Он даже с Чкаловым был знаком. А один раз ночью к нам приехали и его арестовали. Мама куда-то ходила всё время, чтоб доказать, что он не враг, что это – какая-то ошибка. Потом мама перестала приходить домой. А папа вернулся, узнал, что мамы нет и, тоже стал ее искать.
Но, мама так и не появилась. А через некоторое время опять приехали и увезли папу, а меня привезли сюда. И вот совсем недавно, когда тебя еще не было, нас – детей, какие постарше хотели отправить в город Хорог, куда-то совсем, совсем в горы. Нас посадили в грузовик, привезли на аэродром, поставили около самолета и велели ждать кого-то.

Смотрю: идет летчик и два военных с винтовками. А летчик – это мой папа. Я хотел крикнуть, но не успел. Папа увидел меня и быстро приложил палец к губам. Вот так. И покачал головой.

Потом нас посадили в самолет, и мы полетели. Лететь было и интересно, и страшно. Сначала самолет как будто падал вниз. Некоторые плакали, потому что ушам больно, а потом полетели между гор, как по коридору, только очень узенькому. Казалось, что самолет сейчас заденет за гору.

А в Хороге нас выпустили отдышаться. Пришли какие-то люди, смотрели списки, спорили. Потом самых старших оставили: наверно школьников, а нас снова посадили в самолет и вернули сюда. А на аэродроме, пока мы около самолета ждали машину, прошел назад мой папа, посмотрел на меня, поднес руку вроде как к уху, сжал в кулак и вот так потряс. Он так всегда делал, когда хотел мне сказать: «держись». И прошел мимо. Зато я теперь знаю, что он где-то здесь, совсем недалеко.

На следующий день.
– Лора, я знаешь, что понял? Я понял, что тебе надо делать, когда «злюка» будет к тебе подходить: стараться смотреть на нос с закрытыми глазами. Попробуй. Поняла как? Вот так, направь глаза на нос и замри. Она не сможет придраться, потому, что глаза под веками не будут шевелиться. А еще, на всякий случай, попробуй попить побольше воды в обед.

– Да я хочу писать, а не получается почему–то.
Несколько дней прошли спокойно. Обход.
– Ну вот, научилась спать, барское отродье! А сегодня опять решила меня обмануть?
Сдергивает одеяло и девочку с кровати. Девочка достает из-под кровати горшок, и обреченно садится.

Возвращается «злюка».
– Ну, какие успехи? Опять пусто? Ну ладно, сегодня я добрая, прощаю. Стели постель.
Вдруг девочка срывается с места и выбегает из спальни, забегает в горшечную – уборную и буквально плюхается на горшок.
Входит «злюка».
– Так. Значит, там у нее ничего нет, а здесь – полный горшок? – шипит она, задыхаясь от ярости.
Стаскивает ребенка с горшка и тащит через всю спальню в карцер. Девочка другой рукой пытается натянуть трусики.

Карцер. Пасмурно. В карцере темнее, чем обычно. Девочка села на стул. Тишина, даже мышек нет. Она сидит тихо, тупо глядя перед собой, как-то отрешенно. Потом начинает громко и горько рыдать. Ее рыдания уже готовы были перерасти в истерику, как послышался стук в окно. Это Польдик пришел. Мгновенно высохли слезы. Она подтащила поближе к окну стул, залезла на него и стала ловить хлеб, который мальчик спускал ей на толстой нитке с проволочным крючком на конце. Потом он спустил ей кусочек сыра. Поднял руку с кулачком. Она тоже подняла кулачок: «держусь» дескать, и помахала рукой. Он тоже помахал и спрятался в угол приямка. Осторожно выглянул, убедился, что поблизости никого нет, выкарабкался из приямка и быстро убежал.

Девочка повеселела, съела сыр. Она знала, что теперь Польдик всегда будет к ней приходить, и карцер уже не казался ей таким ужасным. Она теперь предавалась мечтам, и время шло быстрее. Она представляла, как «злыдня» уколола её, и она уснула, а Польдик пришел, поцеловал её, и она проснулась. А вокруг заплясали от радости гномики, такие маленькие, как эти мышки.

Выскочили три мышки. Девочка стала гоняться за ними. Устала. Села на стульчик. Она уже смирилась с частыми наказаниями через карцер. Но и мыши к ней привыкли. Их становилось всё больше. Стали попадаться крупные особи, возможно – крысы. Этих девочка боялась. И вообще было страшновато и неприятно, когда десятки зверушек лезли на стул. Тогда она забиралась с ногами на стул. Или колотила ногами по ножкам стула. А еще она брала с собой горшок, и им стучала по ножкам. А иногда швыряла в них горшком. Они отбегали ненадолго. Иногда он отламывала кусочки хлеба и кидала им подальше. Так и шли жестокие дни.

Однажды:
– Рахманова! Иди, к тебе пришли.
Девочка побежала к месту свиданий в ожидании увидеть бабушку. Но там стоял какой-то мужчина лет 22-х с тёмно-русыми вьющимися волосами и карими глазами. На нем были коричневые брюки и тёмно-серый пиджак.

Девочка остановилась в нерешительности.
– Лолахон, Лорочка! – позвал мужчина.
– Дядечка Рауф! Дядечка, дядечка!
Девочка кинулась к нему. Он подхватил её, поднял, поцеловал. Девочка ухватилась за его шею, осыпала лицо поцелуями.
– Дядечка, миленький, хорошенький. Ты пришел забрать меня? Да?

Мужчина смахнул слезу, осторожно поставил девочку на землю, взял её за руку. Они подошли к скамейке. Он положил большой узелок на скамейку, посадил девочку себе на колени. Она прижалась к нему, ещё на что-то надеясь. Потом немного отстранилась, внимательно посмотрела на него.
– А ты немножко другой уже. Я даже не узнала, – стала гладить его по волосам, – как у папы, только у него белее.
– Ну, как ты тут живешь?
Девочка посмотрела в сторону: там стояли надсмотрщики и «злыдня». Она наклонилась к самому уху дяди и прошептала: «плохо, я, наверно, скоро умру».
– Что это ты такое говоришь, Лолахон! Так нельзя говорить!

Девочка смотрела на него и кивала головой.
– На-ка вот лучше съешь пирожок. Тётя Сония испекла для тебя.
Девочка с жадностью съела пирожок, потом спокойнее, какую-то булочку. Остановилась, давая понять, что наелась.
Он достал немного винограда, конфетку и ещё винограда.

– Всё. Больше не могу. Почему нельзя всё съесть, а потом долго не кушать. А теперь вот всё ОНИ съедят, – показала глазами на стоящих женщин.
Пауза затянулась. Говорить было не о чем. Рауф сидел напряженно: боялся, что племянница заведёт разговор о том, чтоб он её забрал. Но, Лора молчала.

– Ну, Лорочка, мне пора. Я ещё приду.
– Нет, не придёшь, я знаю.
Рауф промолчал. Он снял девочку с колен, посадил на скамейку рядом с собой. Посидел несколько минут, решительно встал, поцеловал девочку и пошел к проходной. Девочка безучастно сидела и смотрела ему вслед. Рауф остановился, повернулся, чтоб помахать ей на прощанье. Мгновение и, девочка, соскочив со скамейки, подбежала к дяде, обхватила ручонками его ноги, и, буквально, заголосила:
– Дядечка, миленький, хороший! Забери меня отсюда. Дядечка, добрый дядечка! Дядечка, родненький, возьми меня, пожалуйста, миленький! А то я умру!

Рауф опять смахнул слезу. Девочка обхватила его ноги и прижалась к ним лицом. Он потихоньку высвободил одну, переставил её. Лора ещё сильней ухватилась за вторую ногу. Он попытался её передвинуть, но ребенок тащился по земле вместе с ногой. Земля была сухая, пыльная. Брюки и ботинки у дяди были запылённые. Девочка в каком-то трансе всё причитала и причитала, взывая к дядиному милосердию.

Вдруг она встрепенулась, как бы найдя решение вопроса.
– Дядечка, родненький, миленький, возьми меня – я тебе ноги мыть буду, туфли мыть буду. Я ноги буду тебе мыть! Ноги буду мыть.
Мужчина стал беспомощно озираться, подскочили надзирательницы, оторвали девочку от ноги, и повели на заплетающихся ножках. Девочка совершенно обессилела, и одна из женщин не выдержала, взяла ребенка на руки и отнесла в спальню. Обедать Лора отказалась. «Злыдня» комментировала:
– Ну, конечно, налопалась гостинцев. Как в неё столько поместилось? Вроде и живот-то маленький.
Весь тихий час она пролежала как в бреду. На полднике выпила только компот, а половинку булочки спрятала: она уже готовилась идти в карцер. Но, как ни странно, ни в тихий час к ней не придрались, ни – после. Девочка немного осмелела и, когда «злыдни» около шкафа не было, решилась у тихой воспитательницы попросить что-нибудь из передачи.
– Не могу, девочка, мне попадет. Ты же не хочешь, чтоб меня посадили в карцер? Ты же добрая, правда?

На скамеечке опять мальчик и девочка.
– А ко мне вчера дядя приходил – папин брат. Он, когда учился, у нас жил. Знаешь, он не захотел меня забрать. Нельзя, наверное.
– Нет. Просто он – плохой дядя. Сколько я тут знаю: если находятся родные, им всегда отдают детей.

В очередной день свиданий пришла бабушка. Девочка рассказала ей про визит дяди.
– Нет, Лорочка, он – неплохой человек, просто он, наверно, побоялся, что, если он тебя заберёт, то и его посадют. Спугался.
– Бабушка, ты мне гостинцы не носи: ОНИ их сами съедают, нам ничего не дают. А тебе денежку, когда ты побираешься, тоже дают? Ты ничего такого не покупай, а купи мне собачку. Уж её-то ОНИ не съедят.
– Господи, что удумала. Это ж какую собачку?
– Чтоб она меня защищала. Игрушку такую, бабушка.

Опять свидание.
– Ну, что? Принесла собачку?
– А как же, вот смотри какая!
Бабушка разворачивает сверток и достает фарфоровую статуэтку собачки. Это – охотничья собака – борзая, видимо, белая в коричневых яблоках, или наоборот. Собака в позе: готова к прыжку. Статуэтка длиной всего сантиметров 12. Вся в динамике. Девочка расцеловала бабушку и собачку. И всё приговаривала: «уж ее-то Они не съедят, не съедят» – и тихонько, по-заговорщицки, смеялась. Ни в этот раз, ни в последующие дни, бабушка ничего из еды не приносила. Лора не расставалась со своей драгоценностью ни днем, ни ночью. И, странное дело: никто не пытался её отобрать: ни воспитатели, ни, даже самые наглые и хулиганистые дети. Эта собачка явилась для Ларисы каким-то талисманом, оберегом. С появлением собачки стали реже придираться во время тихого часа. Она реже бывала в карцере.

Но иногда она вообще не понимала: за что? За что её посадили в карцер? После нескольких бабушкиных визитов её посадили за то, что бабушка перестала носить съестное. Но девочка продолжала предупреждать бабушку, чтоб та не тратилась, и кушала сама.

Прошло больше года. Девочка подросла, повзрослела, поумнела, благодаря общению с Польдиком. Но и он подрос – 8 лет. Его увезли в какой-то интернат, где есть школьные классы. Всё произошло неожиданно, так что они не смогли нормально проститься.
Нет теперь у неё лучшего друга – как жить?

– Миленькая моя собачка, теперь мы одни с тобой, совсем одни.
За этот год всё случалось: и тумаки, и углы, и лишения обедов или ужинов. Случались и карцеры, но гораздо реже. Но и бабушка стала ходить реже, так что девочку часто одолевали приступы тоски.

Однажды ночью, когда она была вся в слезах, к ней подошла нянечка.
– Ну. Что ты опять плачешь? Ты же уже взрослая девочка. Ну, случилась беда, так не у тебя одной – смотри вас сколько! И маленьких опять сколько привезли – надо их поддержать. Тебе же Польдик помог?

– Да, нянечка. Мне сон приснился: пришли мама и папа. Папа с большим букетом желтых цветов, а у мамы – букет красных цветов, как маки, только это – не маки, просто я не знаю, как они называются. Очень красивые. Постояли, посмотрели на меня и ушли. А я стала их звать, и проснулась. Я еще во сне заплакала, а потом просто не смогла остановиться.

– Хочешь, я тебе разгадаю твой сон? Папу ты не скоро увидишь, может, и вообще не увидишь. Смирись. А мама тебя очень любит и скоро она придёт за тобой. А… знаешь, что я тебе по секрету скажу? Только ты – никому. Вон там, за нашими окнами тюремный дворик и, когда у вас тихий час, там гуляют женщины. Может и твоя мама ходит и смотрит на наши окна и думает: «Где — то там моя доченька, пошли ей, господь, здоровья». (Ой, ну так говорят, иногда).
– Да я помогаю маленьким, и утешаю, и помогаю одеваться, а то им за это попадает сильно.
– Я знаю: ты – добрая девочка. Ну, спи, а то не выспишься. Ты и так – слабенькая.

Спальня. Это – большое помещение: широкое и длинное. Кровати стоят в три ряда: один ряд – спинками к глухой стене; другой – посередине; третий – спинками к стене с окнами. Остекление практически ленточное: окно к окну. Подоконники узкие, расположены немного выше спинок кроватей. После этой ночи прошло несколько дней.

Тихий час. Воспитательницы проверили: все ли спят и ушли в свой кабинет. Неожиданно Лора вскакивает, пробегает по своей кровати, перепрыгивает на кровать среднего ряда, чуть ли не наступая на лежащего там ребенка, потом – на кровать, что у окна, на спинку кровати. Звон разбитого стекла, и девочка исчезает по ту сторону стены. В спальне – крик испуганных детей. Шум. Прибежали воспитательницы. Им показывают на окно. Они к нему подбегают, но – высоко, ничего не увидеть. Они выбегают из спальни, кого-то зовут на помощь.

Арестантки ходят по кругу. Разговаривать запрещено. Вдруг звон разбитого стекла, и из окна вываливается ребенок. Конвоиры оттесняют женщин к противоположной стене. Свисток – прибегают новые конвоиры. Они следят, чтоб никто из заключенных не подошел к ребенку. Два конвоира склонились над девочкой. Один из них взял девочку на руки и унёс.
– Жива? Жива? – шумят женщины. – Да, скажите же вы, антихристы!
– Да жива, жива, утихомирьтесь. Порезалась маленько. Ну и ну! Разом не видели, чья это такая прыткая? Нет? Ну, так стройтесь. Давай, давай, друг за другом. Концерт окончен.

Девочку передали воспитательницам. Сначала её отнесли в чистую комнатку – медпункт, положили на кушетку. Прощупали руки, ноги – всё цело.
– Вот, барское отродье! С такой высоты грохнулось, и хоть бы одно ребро сломала. Целёхонькая, контра. Ещё за неё отвечать придётся: «не доглядели».
– Да, ладно, что вы на неё взъелись? А девчонка-то молодец, смелая. И как это она догадалась, что там женщин выгуливают?
Вот так дочка! Счастливая мать. Хоть бы встретились скорее.

– А что была там её мамка, не знаете?
– Нет, наверно, а то бы не удержалась. Она, наверно, в другой заход попадала.
– Не повезло женщине, а то бы дочку повидала. Ну, всё. Забирайте свою попрыгунью. Слушай. Уйми свою злобу. Будь ты с ней помягче – ведь ребенок совсем.

Девочка лежала с закрытыми глазами. Что-то, где-то немного болело, даже приятно. Рядом были добрые люди, и ей было очень спокойно, и совсем не хотелось отсюда уходить. Но тут ОНА подошла к девочке.
– Вставай, отдохнула и хватит. Пошли – скоро полдник.
И они пришли в какую-то тёмную маленькую, незнакомую комнату. ОНА стала что-то кричать, махать кулаками. Девочка была ко всему безразлична.

Только где-то стало больнее и очень захотелось спать. Очнулась она в своем «любимом» карцере, лежащая на полу. Было больнее, чем раньше. «Наверно, когда я заснула, то упала со стула, и поэтому всё болит», – подумала девочка.

Вокруг бегали мышата, но совсем близко не приближались. Подбегут к какой-то линии и назад: туда – сюда. Иногда сядут за этой невидимой чертой и смотрят. У Лоры не было сил шевелиться. Наблюдая за мышатами, она увидела, какие они хорошенькие: глазки блестят, носик черненький, ушки.
– Вы не будете меня кусать? Я вам хлебушек давала, а теперь у меня ничего нет. Только страшных, больших не подпускайте, ладно?

Она снова впала в забытьё. Потом очнулась и стала вспоминать лица женщин, которых успела разглядеть. И снова – забытьё.
Очнулась в белой, чистой комнате на белоснежной постели. Солнце било в комнату. «Я, наверно, умерла, и теперь я на небе, в небесном доме».

Послышались шаги. Вошла женщина в белоснежном халате и таком же чепчике.
– Ну, здравствуй. Я доктор. Меня зовут Лидия Ивановна. Я буду тебя лечить, а ты будешь меня слушаться: пить все лекарства и хорошо кушать. Договорились? Ну, вот и хорошо. А скажи мне, Лорочка, ты помнишь, обо что ты ударилась, когда упала из окна?
– Я не ударилась. Там была мягкая трава, много травы, и мне не было нигде больно. Больно стало в карцере: наверно я со стула упала, когда уснула.
– Так. Странно. Что за «карцер»? Ну, ладно, разберемся. А как ты сейчас себя чувствуешь?
– Хорошо, только ноги не слушаются: не могу ни стоять, ни ходить. Это пройдет? Я боюсь. Мне трудно с горшочка слезть. Без тети Клавы не могу.
– Всё будет хорошо. Я тебя вылечу – будешь бегать. Спи, набирайся сил.

Всё хорошо. Немного скучно одной, но приходит т. Клава, приносит вкусную еду, немножко поговорит. «Конечно, у неё работы много», – думала девочка, полная надежд на лучшее будущее. Но беда уже подстерегала её.

Кабинет врача. За столом друг против друга сидят: Клава медсестра, и врач.
– Клава, ты знаешь, что такое «карцер»? Я давно слышала. И детей оттуда приносили. Всё больше с простудными заболеваниями: лёгкие, бронхи. Раз, правда, был ребёнок, покусанный мышами. Я разбираться не стала, не моё это дело.
Да ты помнишь: сделали столбнячный укол, помазали зелёнкой, да и отпустили. А с этой девочкой что-то не так. Думаю, «карцер» тут не при чём. Похоже, что её избили. Только ни кому пока. Но, понимаешь, нет ни синяков, ни царапин, ни ссадин. Загадка. И как в этом случае лечить? И с ногами что-то странное. Думаю, это связано с черепно-мозговой травмой. Но опять: ни шишек, ни дырок. Знаешь, Клава, глянулась мне эта девочка. Прямо из ума не выходит.

Снова палата. Девочка лежит, рассматривает тень от дерева на стене. Стук в окно. Девочка смотрит в окно, но ничего не видит. Снова стук. Девочка вскарабкивается на тумбочку, видит в окне руку. Рука исчезает, появляется вновь. Две руки и… бабушкина голова. Окно высоко и бабушка всё никак не могла на чем-то удержаться. Теперь она увидела внучку, уцепилась за что-то и держится обеими руками.

– Бабушка! – выдохнула девочка. – Бабушка, – тихо произнесла она.
Опыт подсказал ей, что громко кричать не следует.
– Лорочка, ты как? – Стекло одинарное – слышно хорошо. – Ты помнишь, как тебя звать?
– Помню.
– Как? Скажи.
– Лорочка.
– А маму как звать?
– Мария Максимовна.
– Молодец, внученька. А папу?
– Ариф. Ну, бабушка, я всё помню.
– Молодец. А фамилия как?
– Рахманова. Бабушка, как ты живёшь?
– Ой! – Она исчезла, потом снова появилась. – От мамы записочку получила. Всё, всё. Скоро приду.

И она исчезла. Девочка перебралась на кровать, закрылась одеялом, откуда был слышен её смех. Как давно она не смеялась. Волна радости какой-то необузданной захватила её. Она то подушку клала на лицо, то подкидывала, то клала голову под подушку лицом вниз. Крутилась, сбила простыню, стала её поправлять, боясь наказания. Наконец, она успокоилась и стала думать:
– Как хорошо! Бабушка нашла меня. Теперь она будет приходить. Как хочется кому-нибудь сказать! Может врачу? Нет, она, наверно, не очень добрая. Раз бабушку не пускают, значит, нельзя, чтобы про неё знали. Может под большим, большим секретом сказать т. Клаве? Нет. Пусть лучше это будет моим большим, большим секретом. Только моим.

Бабушка стала появляться с завидной регулярностью. Видимо где-то нашла лазейку, а потом и подставку какую-то приспособила и, несмотря на то, что была она маленькая и кругленькая, ловко взбиралась к окну. Иногда, она быстро уходила, а иногда задерживалась подольше.

– Лорочка, как тебя звать, помнишь? – неизменно начинала она.
– Так, бабушка, слушай. Я – Лорочка, мама моя – Мария Максимовна Рахманова, папа – Ариф, а ты – Фёкла Ивановна. Правильно?

Иногда, чтоб продлить удовольствие от общения с бабушкой, она отвечала на каждый вопрос отдельно. Получалось, как игра.
– Молодец, Лорочка, не забывай. Я от мамы получила весточку. Она здорова. Только по тебе скучает, ждёт, не дождётся, когда вы увидитесь. Теперь уж, наверно, скоро. Не век же так вот мучиться. Ох-ох-ох, царица небесная. Ну, мне пора. Долго нельзя. А то заметят – беда будет.

Палата. В углу у двери стоит вешалка. На ней всегда висит полотенце. Заходит Клава с кружкой и тазиком. Снимает полотенце.
– Доброе утро. Давай умоемся – скоро завтрак.
– Тетя Клава, оставь, пожалуйста, мне полотенце. Пусть у меня на кровати висит.
Клава уходит, оставляя полотенце. Девочка вешает его на спинку кровати.

Клава приносит завтрак, даёт таблетки. Уносит завтрак, приходит со шприцом и делает укол. Приходит врач, слушает, крутит ноги. Вздыхает.
– Скажу, чтоб сняли с этой стороны решетку с кровати, чтоб ты могла сама слезать на горшок. Старайся сесть и встать сама, но без Клавы пока не слезай.
Девочка весело закивала. С тех пор, как появилась бабушка, девочка повеселела. Отвечала всегда с улыбкой. За всё благодарила и тоже с улыбкой.

Кабинет врача.
– Клава, как тебе Рахманова?
– Хорошая девчушка. А что? С ногами плохо? Будет ходить?
– Будет, конечно. Лечить надо лучше. Нужных препаратов для уколов у меня нет. Надо бы ванны всякие, массаж – тут надо подумать. Да я вот о чём. Понимаешь, не выходит она у меня из головы. Хочу удочерить её.
– Ой! Лидия Ивановна, господь с вами, у неё же мать есть.
– В этом-то и проблема. Но я решила, и сделаю. Вот, что, милая. Ты, как бы между прочим, говори ей, что мамы у неё нет – умерла, мол. Что Лидия Ивановна её любит и вылечит. Что она будет хорошей мамой.
– Я не смогу, Лидия Ивановна. Простите, грех это.
– Так ты что ж? В Бога веришь? А, если я доложу, куда надо?
– Да нет, не верю я. Просто так говорят. Просто я хотела сказать: плохо это. При живой-то матери.
– Не твое дело – судить меня. Что ж твой бог мне детей не дал? Значит самой надо, – Вдруг она резко изменила тон. — Ну, что мне делать, если запала она мне в душу. Что делать? Хочу такую дочку – и всё тут.

Палата. Девочка скатывает полотенце в валик, укачивает мнимого ребёнка. Кладёт на постель. Ложится рядом, обнимает свою «дочку», разговаривает. Слышит шаги, быстро разворачивает и вешает полотенце. Входит врач. Приветствует девочку, начинает гладить её ножки, массирует.

– Лорочка, ты только не очень огорчайся. Кажется, твоя мама умерла. И у тебя нет теперь мамы, теперь я буду твоей мамой.
Хочешь?
Девочка явно не поверила. Она посмотрела на врача широко открытыми, полными слёз, глазами. Отрицательно покачала головой.
– Ты, что же, не хочешь выздороветь, чтобы ходить на своих ножках?
– Хочу.
– А кто тебя вылечит? Я – доктор, я – могу. Будешь бегать, прыгать, если будешь звать меня мамой. Договорились?

Девочка отрицательно покачала головой.
– Я знаю: моя мама живая. Знаю.
– Ну, погоди. Ещё мамочкой звать будешь. Погоди, посмотрим, кто кого.

Кабинет врача.
– Я уже в детприёмнике дала понять, что девочка умерла. Пусть разбираются, может, кого и накажут. И следователь обещал
внушить Рахмановой, что её дочка умерла.
– Да в тюрьме ничего не утаишь. У них – своя почта. А как узнают?
– Ну, это у них там – своя почта. А мы – здесь. У них связи с нами нет. Я уж и документы начинаю готовить. Главное, чтоб девчонка стала меня мамой звать. Она оказалась упрямой. Да мне, как раз такие и нравятся – переломлю.
– Э-э-э. Насильно мил не будешь.
– Ну, ну, поговори мне. Ты внушаешь ей, что я теперь её мама?
Клава промолчала.

Палата. Девочка внимательно смотрит на дверь. Стекло на двери задёрнуто занавеской. Сверху – щель. Снаружи – всё видно, а из палаты – ничего не видно. Девочке запрещено скручивать полотенце. Убедившись, что никто не подглядывает, она сделала «дочку» и стала с ней разговаривать, и не заметила, как вошла врач.
– Так, опять не слушаешься? – отбирает полотенце. Скажи: «мама, дай мою куклу». Ну! Получишь назад. А завтра я тебе настоящую куклу принесу, хочешь?

Девочка замотала головой.
– Дрянная девчонка, – другим тоном. – Почему ты не хочешь назвать меня мамой?
– Потому, что вы – злая, а моя мама – добрая, – выкрикнула в отчаянии девочка и уткнулась в подушку.
– Ну, ладно, ты у меня ещё запоешь.
Она повесила полотенце на вешалку и вышла, хлопнув дверью. Наступила ночь. Девочка не могла уснуть, гадая, что же теперь будет. В тревожном ожидании прошел день.

Тюремная камера. Много женщин. Кто – вышивает, кто – читает, кто – с кем-то беседует. На железной кровати сидят Мария и Матрёна Антоновна. Это теперь уже две подружки, почти сёстры: они уже больше года спят вместе на одной узкой железной кровати, т.к. на всех арестантов кроватей не хватает.
– Ну, вот, видишь, я же говорила, что жива Лорочка.
– Я не понимаю, Матрена, зачем ему (следователю) это было нужно?
– Да, ирод он просто. Его мёдом не корми, лишь бы помучить нас. Чтоб он сдох! Я вообще ничего не знаю про Амку. Где моя дочь, что с ней? Давай перекинемся в шахматы, чтоб мысли в голову не лезли.

Достают лист бумаги, склеенный из нескольких листов для увеличения толщины. Лист расчерчен на квадратики как шахматная доска. Расставляют фигурки из хлебного мякиша и начинают игру. Открывается окошко. Голос конвойного: «Рахманова, с вещами к следователю».

У Марии всё внутри оборвалось. Положила вышитую здесь скатерть, две накидки на подушки (она научилась здесь делать ювелирную работу: филейная называется – очень кропотливый труд – самое то для таких мест пребывания). Положила в узелок личные вещи, попрощалась со всеми. С Матрёной прощались со слезами:
– Увидимся ли когда? Не забывай. И… прости, если, что не так.

Надзиратель и конвойный торопят. Надо идти, а там, что бог даст. Сжала сердце в кулак и… пошла. Следователь посадил её на табурет у двери. Молчит. Чего-то ждет. Нагнетает обстановку. Выстукивает пальцами что-то по столу, изображая игру на пианино. Что-то мурлычет. Мария сжала пальцы рук до боли. Сжала зубы. В мозгу одна мысль: терпи, не дай ему повода для радости. Терпи!

Наконец, он не выдерживает.
– Ну, что, Рахманова? Поедем в Сибирь или не будем упрямиться: отречемся «от старого мира»? Ха-ха-ха. От мужа, конечно? Не хочешь? Ну и не надо уже. Значит так: переводят тебя в Сибирь. Хватит, даром хлеб есть – надо и поработать. Так, не только дочь, но теперь и мать больше не увидишь.

Мария окаменела и только тупо смотрела, как он постукивает пальцами по столу. Это её раздражало, вызывало злость. «Так не дам тебе, проклятый, порадоваться. Не дам».
– Ну, иди, распишись.
Мария подошла к столу, подписала какие-то бумажки.
– Забирай бумаги с собой и, пошла вон! Увести! — зло бросил он.

Мария на деревянных ногах вышла из кабинета. Слева, из кабинета выходит другой следователь. Он тоже вызывал подследственных на допрос, но в основном спрашивал о здоровье, есть ли жалобы, а иногда и утешал. Следователь весело подошел к Марии, похлопал по плечу:
– Ну, Рахманова, дождалась своего часа? Что-то радости не вижу. Я же говорил, что скоро освободят. Теперь вот свободна. Маму увидишь, с дочкой встретишься. Не пойму, что с тобой?

Мария протягивает ему бумажки и хриплым голосом говорит: «Сибирь» и показывает глазами на кабинет того следователя. Этот же берет бумаги, читает, протягивает Марии:
– Ты, что, Рахманова, не читая, подписала? Кто ж так делает? Смотри: это справка об освобождении: «за отсутствием состава преступления», а это – пропуск на выход. Уяснила? Так, что поздравляю.

Мария стала оседать, и только прошептала: «А что же он?»
– Да, пошутил, видно. Держите же её, – и подхватил её вместе с конвойным.
Мария захлебнулась в рыданиях. Начиналась истерика. Выплеснулось нервное напряжение. Подбежал второй конвойный, поволокли её к выходу. Там стояла скамейка. Усадили, дали воды, немного успокоили и выпроводили за ворота. Свобода! Теперь надо искать мать: из той же квартиры её выгнали. Потом, забрать дочку. Куда?

Палата. Клава приносит еду, но, ни слова не говорит. Посуду забирает только, когда ставит другую еду. Уже несколько дней с Лорой почти не разговаривает, в глаза не смотрит. Так проходит несколько дней. И бабушка уже два дня не приходит.

Сегодня Клава принесла ужин какая-то повеселевшая.
– Ну, вот и дождалась маму. Кушай быстрее.
«Ну вот, теперь ОНА явится, и будет опять говорить, чтоб я её мамой звала», – думала Лора.
Пришла Клава, взяла ее и куда-то понесла. В коридоре стояла тихая воспитательница с узелком. Девочку посадили на топчан и стали переодевать. «Опять – карцер», – обреченно подумала девочка. Вся поникла: ей уже совсем туда не хотелось – отвыкла.

– Всё равно не буду её мамой звать, – сказала она тихо.
– Чего ты бормочешь? Одевайся сама – ты же можешь. Как ты выросла – ничего не лезет. Давай быстрее – мама ждёт. Что-то не пойму, ты не рада, что ли? Ты ж за мамой скучала.

Девочка сидела пассивно и думала о своём. «Всё-таки отдают ЕЙ. Что теперь будет? Даже бабушку больше не увижу». Она стала сопротивляться.
– Не хочу ни к какой другой маме. У меня одна мама! – и она горько заплакала.
Воспитательница застыла, удивлённо глядя на плачущую девочку. Такое в её практике случалось впервые. Зато Клава всё поняла и попросила женщину отойти немного, и стала шёпотом говорить:
– Лорочка, успокойся и послушай меня очень-очень внимательно. Твою маму, твою родную маму отпустили, и она пришла за тобой. Сейчас тебя отведут к ней, а ты вся зарёванная. Я говорю правду. Мама ждёт тебя в приемнике, и вы пойдёте домой, – и совсем тихо, в самое ухо, – а про Лидию Ивановну забудь, прямо сейчас. Ладно? – И уже громко. – Мы сейчас быстро будем готовы.

Теперь девочка начала лихорадочно натягивать чулочки, поглядывая на Клаву, ещё не совсем поверив. Одевшись, она несколько шагов сделала самостоятельно, но начала оседать.
– Э, да её на руках придется нести.
Клава молча взяла девочку, донесла до ворот, поцеловала и передала в другие руки. Вот и детприёмник. Спальня. У шкафа воспитательница что-то завозилась, подошла с узелком, взяла её за руку, повела. Девочка другой рукой цеплялась за кровати, чтоб легче было идти.

– Ну, хватит, держи узелок, давай понесу.
– А где моя собачка?
– Здесь, здесь она, в узелке.
Девочка засунула руку в узелок, пошарила, наткнулась на что-то твердое, прижала к себе узелок. Женщина взяла её на руки, донесла до двери. За этой дверью полутемный коридор, по которому её столько раз водили в карцер, а теперь там – мама.

– Там, на скамейке сидит твоя мама. Ты сможешь пройти несколько шагов?
Она открыла дверь, поставила Лору на пол.
– Ну, иди, милая.
Девочка стояла как вкопанная. На скамейке сидели две женщины. Она не могла разглядеть: какая же из них – мама. Наконец, одна женщина не выдержала. Подходит к девочке, становится на колени.

– Лорочка, доченька, не узнаёшь меня? Посмотри – это же я, Лорочка!
Тут девочка опомнилась. Кинулась, обвила шею ручонками, прижалась щекой к щеке, и зашептала, можно сказать – заголосила, если можно голосить шёпотом:
– Мамочка, мамочка, родненькая. Я знала, знала. И мне бабушка говорила. Я ждала, ждала. Я так тебя ждала. Я чуть не умерла. Мамочка моя, мама. Я столько терпела, столько терпела. Никому тебя не отдам, никому.

Все женщины плакали. Воспитательница рыдала: она-то знала, о чём говорит ребенок. Подошла нянечка. Тоже утёрла слезу, подошла к матери, что-то ей шепнула, стала помогать подняться с колен, и вместе с вцепившейся девочкой посадила её на скамейку.
– Доченька, отпусти шею, дай я хоть на тебя посмотрю. Ой, какая ты стала взрослая, не узнать, – приговаривала она, осыпая личико дочери поцелуями.

– Всё, Мария, пора идти. Темно уже, а путь не ближний. Дома намилуетесь.
Мария всех поблагодарила, попрощалась, и они вышли. На улице темень. 10-е декабря! Прошел дождь, и было очень мокро, лужи везде. У Марии на руках дочка – страшно поскользнуться. Потом глаза попривыкли, а вот силы – уменьшились. Мария стала часто поскальзываться, спотыкаться.

– Маша, давай я немного понесу Лору, а ты отдохнёшь.
– Да, наверно. Боюсь упасть. Лорочка, иди к тёте. Пусть она немного тебя понесёт. Я тоже слабая, устаю быстро.
Девочка молча ещё сильнее сжала шею. Прошли ещё немного.
– Не могу, хоть убейте. Лорочка, давай попробуем по-другому: перебирайся на закорки. Нина, подсади её повыше, а то она меня задушит. Ну что, дочка, пошли?

Прошли ещё немного. Лора сползает по спине вниз. Периодически её подталкивают вверх. Мария – руки за спиной – поддерживает под попу. Не помогает.
Нина начала уговаривать:
– Лорочка, ты маму любишь? Ты хочешь, чтоб она с тобой упала и умерла? И тебе маму не жалко? Большая девочка, а не понимаешь, что маме трудно. Она же будет рядом. А давай, я буду тебя нести, а ты маму будешь за руку держать?
И девочка неожиданно согласилась. Идти так было не очень удобно. Особенно тяжело было идти по булыжной мостовой: с мокрых камней ноги соскальзывают то в одну, то в другую сторону. То, что приходится идти, вытянув руку, за которую крепко держится Лора, создает дополнительные трудности. Мария немного отдохнула и снова взяла дочку. Стал накрапывать дождик. Нина открыла зонтик и держала его над Марией.

Широкая дорога кончилась. Дальше – пустырь. Летом здесь базар. Верхний слой земли ногами, копытами превращен в пыль. Теперь эта пыль превратилась в липкую, скользкую грязь. Надо идти аккуратно по тропинке, где глина под большим количеством прошедших ног уплотнилась, и представляет собой хоть скользкое, но плотное покрытие.

Но Мария устала, и ноги не слушались, расползались, и, если попадали в грязь, то там застревал калош и надо, стоя на одной ноге, его выдергивать. Опять Нине надо брать девочку, но теперь за руку держаться невозможно.
– Лорочка, ты же будешь сидеть у меня, и смотреть назад, на маму. Если она будет отставать, ты мне скажешь, и мы пойдем медленней, или подождем её. Уже скоро придём.
Девочка согласилась. А тут к счастью «дождь покапал и прошел». Вот показался длинный барак.

– Ну, слава богу, добрались, наконец. Я уж думала, Маша, никогда эта чертова дорожка не кончится. А всё-таки, надо было меня послушаться: пошли бы завтра утром. И сил было бы больше, и видно всё. Может до обеда, пока документы оформляли, и подсохло бы.
– Прости, Нина. Не могла я. Итак, за эти три дня извелась. Спасибо тебе.
– Да ладно, чего уж там. Разве я не понимаю. Просто ночь потерпела бы, так не намучилась. Да, открывай быстрее. Она, хоть и маленькая, и худенькая, а тяжёленькая, – добавила Нина, смеясь.

Она посадила Лору на сундук рядом с бабушкой.
– Ну, как тебе новое жильё? Не то, там ваша спальня. «Наш уголок я уберу цветами», – запела она. Ну, так как? Нравится тебе? Зато все вместе.
– А это – наша, наша комнатка? Замечательная спичечная коробочка!

Женщины засмеялись. Бабушка сидела, безучастно глядя в стену. Руки безвольно опущены на колени, крупные слёзы катятся и катятся по лицу. Девочка на коленках подползла, обняла бабушку. Та никак не реагировала. Девочка забралась к ней на колени, стала размазывать слёзы по щекам. Старушка, наконец, подняла руки, обняла девочку и стала с ней качаться.

А женщины продолжали разговор.
– Это всё, что тебе из конфискованного отдали?
В комнате: кровать, стол, табуретка, сундук и странный шкафчик.
– Так мне больше и поставить-то некуда. Главное – кровать вернули: теперь таких не купишь – с панцирной сеткой. И перины не надо. А сундук они и не брали. Так, что мамино барахло сохранилось.

– Маша, какой странный шкафчик, никогда таких не видела.
Шкафчик прямоугольный. Стороны по 80см. Высокий. Крышка – в виде красивого резного карниза.
– О! Этот шкафчик очень удобный: низ глухой. Можно ставить кастрюли на одну полку, продукты – на другую. Остальное, видишь, с 3-х сторон застеклено. Тут и посуду, и книжки, и статуэтки какие можно поставить – всё видно. Но главное, Нина, он с секретом. Представляешь, таскали и туда, и сюда и не догадались. Думаешь, наверху просто карниз, просто украшение? Нет. Это – потайной ящик. Я смотрю – шкаф пустой, а они его еле тянут. Как все ушли, думаю: дай-ка посмотрю, что ж там такое тяжелое? Хочешь, покажу?

Она залезла на табуретку, выдвинула ящик-карниз. Нина охнула от неожиданности. Мария вытащила небольшой, но очень тяжелый, чемоданчик. Он был из тонкой фанеры, обтянутой серо-голубым, блестящим под муар материалом, похожим на тонкий дерматин. Внутри – отделения; перегородки по контуру обклеены таким же материалом. В каждом отделении пластинка.
– Да, фундаментальная упаковка. Что это?
– Речь Молотова!
– Вот это – да! Береги, со временем ей цены не будет. Ну, Ариф. Ха-ха-ха. Самую большую ценность спрятал. А ещё что?
– Ну, там альбом с открытками городов. Несколько фотографий, действительно ценных для меня теперь: мамины старые фотографии с отцом, братом. А ещё завалялась любимая фотокарточка Арифа в компании в Кисловодске. Там, он рядом с Вильгельмом Пиком – это генеральный секретарь компартии Германии. Ариф очень гордился, что подружился с ним. Ещё фото, где я с 5-ти месячной Лорой и его сестрой. Вот всё, что осталось от прежней жизни. Ой, самое главное чуть не забыла. Здесь лежит черновик его заметки в газету. Он же был назначен наркомом пищевой промышленности. Вот он анализирует состояние дел, делает выводы, что и как надо в первую очередь предпринять. А после его ареста вышла его статья, только перевернута: его предложения – это, якобы, то, что надо было делать, а недостатки? Так, это он специально так делал, чтоб навредить республике. У Арифа не было фамилий, а тут – его фамилия. Статью написал его «друг», которого сместили в связи с появлением человека с образованием. Вот и отомстил. Я статью берегу. Выйдет – будет знать, кого «благодарить». Я ходила в редакцию. Хотели у меня забрать мои бумаги якобы, чтоб разобраться. Однако я во время сообразила, что у них-то всё в деле есть.
– Ой, Ниночка, задержала я тебя. Может чай поставить? Мать-то не догадалась. Спасибо, тебе. Я без тебя не справилась бы.
Нина от чая отказалась. Попрощалась и ушла. Бабушка отошла от шока. Засуетилась. Лора перебралась на кровать. Она совсем засыпала. Мария что-то достала, перекусили всухомятку и легли спать. Бабушка на сундуке, мать с дочкой на кровати. На этой кровати они вместе проспят до замужества Лоры. А пока Лорочка запустила ручку в густые мамины волосы, хотела спросить, где коса, но не смогла – уснула безмятежным сном.

Завтра – новый день! Завтра начинается новая жизнь!

Эпилог

1945 год. Очередь за керосином. Керосин разливают из бочек, которые стоят в бетонированной прямоугольной яме. В яму люди спускаются по довольно крутой металлической лесенке. Немного поднявшись, человек аккуратно поднимает ёмкость с драгоценной жидкостью, люди сверху подхватывают её и ставят на образовавшуюся площадку. Получивший свою порцию керосина, поднимается из ямы, а следующий по очереди – спускается вниз. Очередь двигается медленно, новости все обсуждены.

Жара. Кто отходит ненадолго в тень единственного деревца, кто сидит на перевернутом ведре, кто – на жухлой траве. Мы с мамой тоже устали. Мы сидим по очереди на ведре. Из очереди выходит пожилая женщина, подходит к нам, берёт меня за плечи, всматривается в лицо.
– Ну, конечно. Лорочка, это ты? Рахманова? А вы – мама Мария Максимовна. Правильно? Вот видишь – узнала я тебя. А ты меня не узнаёшь? Ну-ка, присмотрись. Детприёмник помнишь? А сон свой?
– Ой, нянечка, нянечка! – наконец я узнаю её.
Объятия, поцелуи.
– Мама, мама – это моя миленькая нянечка. Она – самая добрая, – говорю я маме.
– Ну, вот и свиделись. Большая -то какая стала. А муж как? – обратилась она к маме. – Ничего не известно? Так я Лорочке и сказала: папу скорей всего скоро не увидишь: цветы желтые – к разлуке, мудрость народная говорит, а мама – с красными цветами, тебя любит, и скоро вы встретитесь. Правда, не очень скоро получилось: да и на том спасибо богу.
– Так про сон – это правда? А я думала: фантазирует дочка, – говорит мама. – Ты постой тут. За этой тётей очередь? Хорошо. А мы отойдем пока – побеседуем.
Какая-то женщина встала с камня и позвала их. Камень большой, плоский. Нянечка села на камень. Мама устроилась напротив на своем ведре, и началось: то – смех, то – слёзы, то – объятия. Вот и нянечкина очередь подошла, но она подождала нас.
Некоторое время нам было по пути. Дальше пути наши расходились. Остановились. Распрощались, как самые близкие родные. Нянечка поцеловала меня.
– Расти, девочка здоровой, умной и доброй. Ты знаешь: сколько горя причиняют злые люди. Прощай, дорогая, может, ещё когда и увидимся. Мир тесен.

В отношении папы нянечка оказалась права – мне с ним никогда не встретиться. А вот одна очень странная история, связанная с ним, произошла в 1954-ом году. Загадочная история. Мы: Рэна – землячка, с которой мы жили в одной комнате в общежитии, Нина – моя названая сестра и я. Мы с Ниной считались сёстрами, потому что наши мамы, находясь в следственной тюрьме, 18 месяцев спали на одной кровати валетом. Матрёна Антоновна была полной (кругленькой) женщиной, и как они с мамой помещались на одноместной железной тюремной кровати – мне не понятно. Мы ехали на каникулы домой в Сталинабад (н. Душанбе).

С нами в купе ехал мужчина, который сразу сказал нам, что он возвращается домой, освободившись из заключения. Нас это не порадовало, и мы его сторонились. Ехать долго, 5 суток. Среднюю полосу проехали – стало жарко. Поезд тащил паровоз. Ужасно коптил – просто куски сажи садились на нас. И мы по ночам ходили купаться в туалет – там, кстати, раньше душ был. Днём, конечно, вода теплее, но желающих много – толком не помоешься. Двое уходили мыться, третья оставалась в купе. Потом одна возвращалась, и третья шла ко второй. Все мы заметили, что наш попутчик на меня всё время подозрительно смотрит, даже – пристально. Девчонки старались меня с ним одну не оставлять.

Однажды он остановил меня:
– Задержись, девочка. Не убегай, не бойся меня: я был политический, теперь вот реабилитирован. Мне надо с тобой поговорить. Я долго к тебе приглядывался, и этим, видимо, вас напугал. Просто ты очень похожа на одного человека – моего друга. Тебя звать – Лора? Лариса?
– Ну, вы же слышали. Да, Лора.
– А фамилия Рахманова? – я насторожилась. – А отца твоего звали Ариф? Верно? А мама Мария, Маруся. Мама жива? Замуж не вышла? Отца ждет. Передай ей, пусть не ждет. Мы работали с ним в Соликамске на соляных копях. Подружились. Он был замечательный человек: умный, добрый и сверхпорядочный. Только очень нервный. И он никак не мог взять в толк: как это его, самого преданного Родине, могли обвинить во вредительстве. Он писал Сталину и не раз. Он очень страдал от несправедливости. Потом его куда-то перевели, и мы с ним больше не виделись. Я просидел 18 лет и выжил. А он, я думаю, и 2-х лет не выдержит. Там – бороться за правду бессмысленно, надо просто приспосабливаться и выживать. Он этого делать не умел. Ну, всё, беги. Девчонкам не стоит этого говорить.

1990-й год. СССР уже не существует. Таджикистан – новое государство. Идет война за власть. Русских выживают и вырезают: «иди на своя Россия». И русские уезжают, те, у кого есть, где осесть. Вот и мы пытаемся. Муж пока в Душанбе, а я тоже «пока» прописалась в Луге у свекрови.

При оформлении пенсии, мне сказали, что надо бы собрать документы о репрессированных родителях, реабилитировать их и, в дальнейшем, себя, чтоб получать соответствующие льготы. Я поехала в Душанбе и подала запрос в архив Таджикского МВД. Получила данные о маме, о себе и об отце. Из их справки следует, что отец в 1939 году был расстрелян, уже как контрреволюционер. В справке не написано, где расстрелян. Но на мой вопрос о месте расстрела, сказали: «раз документы на него здесь, значит, здесь, в Таджикистане приговор и привели в исполнение». А как же Соликамск? Загадка. К сожалению, разгадать её практически невозможно. Да и так ли это теперь важно?

Несколько слов о Польдике. Подростком я всё мечтала: вот встретимся, обязательно поженимся. Я всё переживала, что отчество у детей будет какое-то странное: Польдиковна. Уже, будучи бабушкой, когда я в миллионный раз смотрела оперетту «Сильва», меня вдруг осенило: «Лео, Лео… польд». Леопольд – его звали. Леопольдик или просто – Польдик.

Я всё намеревалась подать в программу «Жди меня», попробовать найти его, но не было никаких зацепок, кроме странного имени, которого в документах быть не может. А вот мальчика с редким именем, находившегося в детприёмнике в 1937-39 годах, отец, у которого был летчик, пожалуй, можно было бы найти. Но, задним умом мы все богаты. Так что и здесь не сложилось.