уезжаю и никогда не вернусь

холодный морозный воздух резкими лезвиями прорезает мои легкие. от его свежести я почему-то задыхаюсь, чувствуя, как горло сжимается. изо рта вылетают клубочки молочно-белого пара, быстро рассеивающегося в зимней темноте, подсвеченной лишь тусклыми огоньками железнодорожной станции. на перроне уже столпились люди, но я не слышу привычного гомона и нелепых разговоров, направленных на то, чтобы хоть как-то скоротать время в ожидании подходящего состава и забыть о том, как сильно у тебя замерзли ноги, которые ты сейчас неуклюже поджимаешь под себя, думая, что это поможет немного согреться. руки в карманах окоченели, пальцы почти перестали двигаться, но это чувство становится мне приятно, когда я осознаю, с каким облегчением войду в старый грязный вагон поезда дальнего следования. там душно, жарко, и пахнет колючими одеялами, сырым постельным бельем и кипятком, греющимся в большом ржавом баке около купе проводника, откуда исходит запах лимонным вафель и дешевых газет с легкими кроссвордами, которые всегда так быстро разгадываются, заставляя тебя испытывать ложное ощущение ума и эрудированности. по узкому проходу плацкартного вагона снуют туда-сюда беспокойные пассажиры, держа в обеих руках горячие стаканы в горьким невкусным кофе, купленным за тридцать рублей в каком-то полупустом ларьке в подвале вокзала, рядом с камерами хранения, кто-то никак не может устроиться на своем месте и тщетно пытается втиснуть тяжелую сумку на верхнюю полку, беспомощно оглядываясь по сторонам в надежде получиться от кого-то поддержку, но соседи предпочитают делать вид, что не замечают твоих мучений с багажом, продолжая смотреть в черные окна пустым отрешенным взглядом. две женщины безуспешно укладывают своих детей на нижние полки, но те встают с жестких матрасов и пристают к ним с расспросами, совершенно не испытывая потребности во сне, и пассажиры даже на другом конце вагона уже понимают, что заснуть им удастся только под утро: детям не присуще испытывать чувства такта и сострадания, как и чувство стыда. сидя на своей боковушке, я ежусь, ощущая мягкое тепло плюшевой толстовки с капюшоном, которая почему-то внушает мне такой домашний уют, и, чувствуя, как поезд мягко трогается и медленно набирает скорость, оставляя позади вокзальные огни и маленькие дома такого же маленького городка, я думаю о том, что никогда сюда больше не вернусь. это последняя поездка по этому маршруту, последний билет с указанием этого места отправления, последний раз, как я видела этот вокзал, чувствовала затхлый запах его грязных и пыльных залов ожидания с неровными рядами железных ржавых подобий на кресла, с его автоматами, где продавался “горячий шоколад” или “капуччино”, на деле бывший просто водой с растворимыми в ней порошками ароматизаторов и сахаром, плавающим на дне коричневых пластиковых стаканчиков, постоянно обжигающих дрожащие руки, вокзал с толпами ничем не примечательных, абсолютно обычных людей, которые все выглядят, как один, и даже лицами похожи друг на друга: такие же угрюмые, неприветливые, недружелюбные, уставшие и чем-то постоянно озабоченные. кто-то из них едет в нудную командировку, кто-то с облегчением завершает ежемесячный визит к родителям, вымученно целуя их морщинистые щеки, по которым, как всегда, катятся мелкие слезинки грусти от расставания с ребенком, кто-то, разочарованный, уезжает, физически ощущая неприятные воспоминания от встречи с другом, которого давно не видел и который стал уже совершенно другим человеком. эти люди оставляют в этом городе свои маленькие квартирки, переходящие им по наследству и уже готовые быть переданными их собственным детям, зная, что всю свою жизнь те проведут здесь, скитаясь по узким запыленным улочкам с выбоинами в серой плитке криво уложенного тротуара. но я никогда сюда больше не вернусь. я еду с похорон.