Алкаш

Дождь лупил по мостовой, попадая каплями в лицо, бил в глаза, заливался за шиворот сквозь упавший капюшон. В общем, все прелести осеннего Питера на лицо. В прямом смысле на лицо. И на джинсы. Я, шлёпая по лужам и грязи, безжалостно пачкая белые кеды, бежал к автобусу. Я очень, ну прям очень хотел успеть на этот автобус, так как меня абсолютно не радовала перспектива ещё минут двадцать как минимум стоять под дождём в ожидании следующего. Я, конечно, не сахарный, но удовольствие всё равно ниже среднего…
Автобус медленно начал отъезжать, ещё не до конца прикрыв двери, и я, выкрикнув нечто, что обычно не цитируют в прессе и ТВ, попытался выдать максимум скорости из своего усталого, промокшего тела.
Я не успевал, по любому не успевал преодолеть последние метров десять до автобуса но… Видимо, водитель увидел меня и притормозил. Не сбавляя скорости, я запрыгнул в переполненный автобус. Переполненный, это мягко сказано. Набитый битком. Народу было как в ящике из-под бананов, в котором двести переселенцев из Сирии плыли в счастливую Европу. Будто бы это был вообще последний автобус, ехавший, как будто, прямо в рай.
Кое-как втиснувшись между крупногабаритной дамой с несколькими здоровенными пакетами, и высоким, дородным мужиком, одетым в мокрую, линялую, и абсолютно не уместную в это время года чёрную бархатную дублёнку, я попытался отдышаться. Мокрый я был насквозь, и не только от дождя, но ещё и от пота. Прелестно, простыть в середине октября, и ходить разбитым на учёбу и работу. Круто. Люблю, умею, практикую.
Слегка отдышавшись, я стал оглядываться по сторонам, ища в переполненном автобусе место, с наименьшей плотностью пассажиров на квадратный метр. Слегка удивив меня, в глубине автобуса, ближе к задней двери, обнаружились не только несколько просветов в пассажирской массе, но и даже свободное сидячее место с краю ряда, которое, почему-то, никто не спешил занять. И, что приятно, меня от заветного места отделяло всего пара метров, то есть три-четыре слоя людей. Ладно, никому не надо, мы сядем. И я, максимально скомпоновавшись, двинулся в сторону свободного сидения.
Продираясь сквозь толпу, проталкиваясь и непрерывно бормоча извинения, я достиг сидения, и, испытав невероятное облегчение, плюхнулся на него. Распрямив спину и довольно вздохнув, я посмотрел на право… И тут же понял причину, по которой кресло, в которое я сел, было до сих пор не занято. Справа от меня, упав лицом на стекло, сидел дед, в старых, заношенных и очень грязных джинсах, в синем пуховике и криво сидящей на голове, тоненькой, пыльной, красной лыжной шапочке.
И он был пьян, пьян в усмерть… И пахло от него, мягко говоря, отвратительно. Так отвратительно, как пахнет от людей, которые находятся в долгом, затяжном запое. Запах немытого тела и нестиранной, залежалой одежды мешался с тухловато-скисшим ароматом, который всегда был верным признаком алкашей и бомжей и запахом водки. Дед, слегка похрюкивая, полулежал в кресле, пуская слюни себе на рукав. Элементарно Ватсон, как говорил Холмс, этот человек – алкаш! В запущенной версии!
Да уж. Не удивительно, что место рядом с ним оказалось свободно. Мало удовольствия сидеть со столь отвратительным существом. Павшим. Опустившимся. Лежит, дрыхнет, воняет как животное. И всё же, мне ехать до Купчино, а это минут пятнадцать езды ещё в переполненном автобусе, так что, я решил потерпеть. В конце концов, ничего особо страшного здесь не было. Пьяный дед рядом, не самое страшное, что мне предстоит пережить.
И тут, дед проснулся, повернул голову, и, как-то забавно хрюкнув, посмотрел на меня своими пьяно-непонимающими глазами.
— Ты кто? – Спросил он у меня, приподнимаясь с кресла, и подрываясь куда-то встать и бежать.
— Ой, йой, — пробормотал он, рухнув обратно в кресло. – Вот блин, ноги совсем не держат.
Дед сел, и, уставившись на меня, сказал.
— Вот чего ты на меня смотришь? Осуждаешь? – Дед всхлипнул и уставился в спинку впереди стоящего кресла. – Правильно, что осуждаешь, нельзя так. Что-то я совсем… опустился. — Он перевёл взгляд на меня и спросил почти трезво. – Так что, осуждаешь?
Тут уж нельзя было не ответить и я, неохотно, проговорил, стараясь предать голосу как можно больше печали и участия.
— Нет конечно, кто я такой, чтобы вас осуждать? – и, немного задумавшись, добавил. – Всякое бывает в жизни…
Дед, как будто проснувшись, встрепенулся и, посмотрев на меня, сказал.
-Правильно, всякое… — И повернулся к окну, как будто бы с намереньем уснуть. И тут же, встрепенувшись, проговорил.
— А какое такое всякое? Вот вы, ты, вам сколько лет?
— Двадцать, — ответил я, с тоской ожидая очередного разговора на тему, сколько всего мне ещё предстоит увидеть, понять, и насколько я ничего в этой жизни не смыслю. Знаем мы такое. Проходили.
Но, дед, отвернув глаза, лишь тихонько проговорил надтреснувшим голосом – Двадцать? Ему тоже было двадцать. Сыну моему… Позавчера вот двадцать один должно было бы исполниться…
И, как –то вдруг стало неприятно мне, неуютно. Как будто я влез во что – то личное, сокровенное, во что, при обычных обстоятельствах, никогда бы не влез.
А старик, тем временем, продолжал.
– Двадцать лет ему было, молодой, красивый. На тебя… на вас похож чем-то. Артём… Артёмочка мой. – И дед, уткнувшись лицом в ладони, тяжело задышал. — Он здоровым был, сильным. Пока в армию эту чёртову не пошёл. А ведь не хотели мы с Оленькой отпускать его. Не хотели. – садящимся голосом продолжал дед. — Как знали.
Старик, зашмыгав носом, отвернулся к окну, всхлипнул, и повернувшись, сказал:
-Не надо бы тебе такое знать. Ну не надо, а? – С отчаяньем в голосе почти прокричал дед, как будто я выпытывал из него историю его сына, а он не хотел говорить. – Ты молодой ещё, ребёнок почти, тебе бы жить бы, жить да радоваться.
Каждое слово давалось деду со всё большим и большим трудом.
— А где мы едем – то? – Вдруг опомнился старик. – Где мы?
— Из Пушкина только выехали. – Ответил я. – На Шушары повернули.
Старик, услышав из всех моих слов только Шушары встрепенулся.
-О, Шушары, моя остановка, моя. Остановите, мне выходить! – Закричал он на весь автобус. – Эй, водитель, останови!
-Эй, алкаш, угомонись там! – Голосом, выражающим крайнее возмущение, прокричал ему мужик в дублёнке.
Но дед не хотел униматься, всё порываясь встать, спешил к выходу.
— Дедуль, успокойтесь, — попытался я утихомирить его. – Нет ещё никакой остановки! Вам ещё минут пять ехать. А то и все семь, — сказал я, глядя на сплошной поток машин, вставших под окном.
— А ну да, ну да, — пробормотал старик, падая обратно в кресло. – Вон вы какие все. Молодые да рассудительные. И Артём мой таким был, сильным, молодым. Пока в армию свою не сходил. Да о чём это я всё?! – Гневно воскликнул дед, поправляясь в кресле. И тут же, переходя на мягкий, извиняющийся тон, проговорил слабо – Не нужно вам это знать. Не нужно. Вы молодой ещё, красивый, поживите пока так, спокойно.
Некоторое время мы ехали, молча, глядя в разные стороны. Мне было так неловко, что хотелось встать и уйти. Но, куда уйти? Если я сейчас встану, то, возможно, обижу человека. А мне его и так жаль. Прямо до ужаса жаль. И это мерзкое чувство, когда ты видишь чужую беду и боль, будто бы даже ощущаешь её в воздухе… и ничего не можешь сделать. Ничем не можешь помочь. Отвратительное, давящее бессилие.
— Врачи сказали, что не знают, от чего он умер, — не с того ни сего продолжил старик. – Часть у него на болте стояла, он и надышался чем – то. Нам этот, как его, патала… потоло… Ну этот, как его, из морга, котроый мёртвых режет…
-Патологоанатом. – подсказал я.
-Верно, вот он. Паталанатам. Вот он нам и сказал, что у Артёмки нашего все чёрные лёгкие были. Как у старика. — Дед прервался на секунду, будто задумавшись, тяжело вздохнул и продолжил. – Часть у них на болте была. Где – то под Пермью. Секретная. Вот он там и надышался чем-то. Мы с Олей узнавали потом, из их призыва ещё 17 человек умерло. За один год. И ни в каких новостях это не показали, ни в газетах ни написали, ничего.
Он тяжело повернулся, устало уставился на меня.
— Я же до этого не пил почти, так, только по праздникам, а теперь, вот, каждый день… И пока Оленька моя со мной была, тоже держался. А потом. Эх. – дед отвернулся, устало махнув рукой. – Я на кладбище три дня просидел, всё водку пил… Ещё бы посидел, да сторож выгнал. Иди говорит, домой. А нафига?! Оленька, Артёмчик… – его речь становилась всё более бессвязной, слова всё чаще и чаще перебивались рыданиями. – Они там, вместе, лежат себе… А я, я, я вот домой еду. А зачем? Нет там никого, ни жены, ни сына.
— Ууууух, блииин, как же так – то. – Практически взвыл дед – И следователь ещё этот, сказал нам с Олей, что никто, мол, в смерти вашего сына не виноват. Болезнь, мол, и всё тут. Естественная как-бы смерть. Вот какой был смысл эти болота охранять, а? – Завопил дед на весь автобус, — Что в них такого важного?! А?
Кондуктор, сидящая где-то в переди, повернулась в нашу сторону, и начала активно вертеть головой, высматривая возмутителя спокойствия.
Тут приятный голос диктора, объявил из динамика: «Железнодорожная станция Шушары, следующая остановка – посёлок Шушары».
Услышав это, дед, кряхтя, начал вставать. Я попытался поддержать его, но он резво вывалился в проход. Я думал, он сейчас упадёт. Нет, не упал… Лишь очень сильно покачнулся, и, виновато улыбаясь, стал протискиваться к выходу. Вдруг, остановившись возле женщины в белом плаще, стоявшей почти у самых центральных дверей, он вдруг протянул к ней руки и, схватив её за рукава, заголосил.
— Оленька, вы прям как моя Оленька, — дед начал падать, и, ухватившись за женщину сильней, продолжил кричать – Вот прям одно лицо! Оленька, моя милая Оленька…
-Мужчина, какая я вам Оленька! – возмутилась женщина, — А ну руки уберите!
— Слышь ты, Алкаш, — опять выступил мужчина в дублёнке. – Руки свои от женщины убрал. Быстро! – крикнул он сверху вниз на растерявшегося деда.
Тут автобус остановился, и голос диктора произнёс: «Шушары, следующая остановка – станция метро Купчино, железнодорожная станция Купчино». Мужик, схватив алкаша за шиворот и прокричав: «Вот мужик, твоя остановка» с силой вытолкнул деда из автобуса. Старик, слетев со ступенек, кубарем покатился вниз и выпал прямо на остановку.
«Что же вы делаете?» хотел было крикнуть я мужику, стоявшему в середине автобуса с видом рыцаря, который только что убил дракона, освободил принцессу и теперь ждёт свои пол царства. Хотел, но не крикнул. Ведь не поймут же?! Они же не слышали истории этого деда. Не слышали его стонов и плача. Видно же было по брезгливым взглядам всех этих усталых пассажиров автобуса, что они все думают об этом старике. Алкаш, бомж, вонючка. Опустился, спился, к людям пристаёт. Как надоели такие уроды нам.
А ведь я сам? Ведя садясь на это место, я думал ровно то же самое. И взгляд, наверное, у меня был такой же.
Кондуктор благодарно кивнула мужику в дублёнке, автобус тронулся, закрылись двери. Я передвинулся вправо, к окну, и, положив на стекло голову, как до этого делал старик, уставился вперёд. Свет фонарей, преломляясь в каплях дождя и грязи на стене, расплывался пятнами, рисуя картины в стиле Ван Гога. Чувствовал я себя очень плохо, отвратительно, я бы сказал. Тянуло спать, усталость давила на виски, напряжённый мозг никак не хотел расслабляться.
Блин, как же всё достало. А ещё и этот дед. Жалко его, конечно, жалко. Только что я могу сделать? Ничего. И не только я, если быть объективным. Никто не может помочь ему.
Никто.
Абсолютно.
— Так, ладно Санёк, соберись! Тебе ещё на работу ехать. Ты, кстати, не хило так опоздал, уволят ещё. – мысленно сказал я себе. – Не раскисай, оставь это тем, кому больше ничего не осталось.