дальше?

— Давно не виделись! Здравствуй.

Передо мной — мой лучший друг. Вместе мы чего только не проходили: первую влюбленность, первые серьезные экзамены, первые конфликты с родителями, первые пьянки… да первое все. И вот он стоит передо мной — почти не изменился за полтора года. Только, кажется, стал серьезнее. А еще состриг свою дурацкую, вечно лоснившуюся челку, которая меня так сильно бесила.

— А ты совсем не меняешься! Щеки только твои хомячьи уменьшились.

Бывало, мы часами могли сидеть и болтать ни о чем. Или, если позволяла суровая уральская погода, идти куда-нибудь абсолютно бесцельно. Могли так набрести на кафешку или засесть на фудкорте в торговом центре, взять бутылочку колы на двоих и сидеть там часами — греться. Жаловаться на завалы по учебе. Он, конечно же, всегда напоминал, что мне-то жаловаться не на что — отличница же.

— Блин, а ты совсем не растешь? Как была хоббитом — так и осталась. Растет, видимо, только голова да жопка.

Первый поцелуй. Не мой, а его, как позже оказалось. Уральский мороз, который чувствовался уже в ноябре, первый снег. И вот — эта неловкая пауза и молчание. Я поворачиваюсь, а он, видимо, машинально опускается и начинает меня целовать. Нелепо, влажно, противно. Потом останавливается. Разворачивается и идет в сторону дома, я — за ним.
Так и шли молча, пока он вдруг не выдал: «Помада у тебя вкусная».
Кто бы мог подумать, что после того случая я буду покупать только эту помаду, с этим приторным вкусом апельсина и клюквы, которая до сих пор будет ассоциироваться у меня с тем вечером?
Потом было еще много всего. Были слезы, примирения, «ты меня не понимаешь», «ты мне не подруга», «прости меня за все». Однажды в Новый год, прямо после курантов, позвонил пьяный и сказал, что любит. Наутро первого января, правда, передумал. Ну и нашим легче.
А у меня начались первые серьезные отношения. Мужчина мой оказался крайне ревнив, и с другом мы как-то разминулись.
И вот он в Москве. Звонит, я слышу этот родной голос, вспоминаю эти небесно-голубые глаза и…

— Ну так что, едем в Третьяковку?
И мы действительно едем. С того холодного вечера прошло четыре (мама дорогая!) года. Мы уже в Москве, я чуть дольше и, конечно же, по всем музеям уже давно прошлась. А он был здесь от силы недели две, только переехал в новую квартиру в старом доме прямо у Ленинградки. До метро рукой подать.

В Третьяковке ходили молча. Иногда я вставляла что-то вроде «а вот этот художник...», «а помнишь мишек? как на конфетах...». Его, кажется, не впечатляло ничего. Но почему-то впечатлил зал с иконами Андрея Рублева. Там мы просидели аж полчаса в тишине.

Я все наблюдала за ним и пыталась понять — а было ли между нами все же какое-то чувство, кроме близкой, дружеской привязанности? Что же это за напасть! Почему я спустя столько лет робею при нем? Где та легкость, которая была, когда мы в 14 лет неслись вдоль моря в пригороде Эдинбурга в двенадцатом часу ночи, пьяненькие, впервые попробовавшие шотландский виски? Когда я забегала в холодное море почти по колено, а он с берега кричал: «Вернись, идиотка! Простынешь...»? А потом мы сидели вот так, на берегу Северного моря, и молчали.

Мы вышли из галереи и, что было очевидно, он предложил поехать к нему в гости. Я, конечно, сказала, что не пойду к нему с пустыми руками. Купила винишка, креветок, чего-то сладкого.
Перед входом в его двор была арка. Заходим, и тут он достает пачку сигарет. Мальборо с ментолом.

— Куришь?

Я, пробовавшая на тот момент только одну сигарету в своей жизни, отвечаю с уверенностью — «конечно, да». Это ж не как с девственностью — про такое признаваться, что в первый раз, как-то неловко.
И вот мы стоим в каком-то темном московском дворе, и я снова чувствую себя девочкой-подростком. Хочется кашлять — я затягиваюсь слишком глубоко, настолько, что начинает кружиться голова, но виду не подаю.

И вот мы поднимаемся. Я заливаю кипятком креветки, с видом, будто всегда жила в этой квартире начинаю немного прибираться на кухне… И все как-то тихо, по-семейному. Кажется, даже играет что-то из репертуара нашей с ним «молодости» — класса этак восьмого.

Потом разговоры о туманности будущего. Звонки от папы — где я? поздно. А я говорю — у подружки.
Я начинаю пьянеть. Мне вдруг начинает казаться, что все, что происходит — это последние мгновения моей жизни. Что эта однушка в хрущевке со старым телевизором — последнее и самое хорошее, что у меня будет в жизни, а дальше — ничего. Пустота.

И вот он обнимает меня. Мне становится так хорошо, так тепло и уютно, так тихо, как не было уже давно — пожалуй, с момента, пока мы не виделись. И кажется, что в последний раз только эти руки были настолько родными и мягкими, почти как у мамы. Но только эти руки хочется прижимать к себе всегда.

Моя личная сказка рассеивается в одночасье. Даже не так — в пару секунд.

— А знаешь, я ведь женюсь через месяц.

Мой мир рушится. Меня бьют по голове огромным тяжелым молотком. Я моментально трезвею.

— Да, на ней. Да, мы расставались. Но сошлись месяц назад. И решили, что теперь пора бы жениться. Она приедет послезавтра. С вещами.

Я говорю, что вспомнила, что утром мне срочно надо ехать по делам. И нет, я не хочу об этом говорить. И нет… нет, я не могу «попрощаться с ним перед свадьбой». И не хочу ему ничего напоминать «напоследок».

Я в дверях, кеды, как назло, не надеваются без ложечки, приходится больно надавить на пальцы.

— Так ты придешь на свадьбу?

Я коротко киваю. Выбегаю из квартиры. Лечу по Ленинградскому в сторону метро, но благополучно его прохожу, и иду вот так еще полчаса. Мне хочется плакать, но я не понимаю, почему. Я, вроде как, отпускаю частичку своего детства. А было ли это детством? Или уже сознательностью? А может, детство закончилось вот сейчас, прямо в этот самый момент? Чего я хотела еще?

На свадьбу я, разумеется, не иду. А она и не состоится. Я узнаю об этом от общей подруги, когда уже несколько месяцев живу в Италии. И, что удивительно, мне даже не хочется злорадствовать, не хочется промывать косточки ни ему, ни его пассии.

Спустя пару месяцев он напишет мне и спросит, как дела. Я, как ни в чем не бывало, поддержу диалог, но, открыв профиль в соцсети и снова посмотрев в эти небесного цвета глаза, не испытаю ничего.