гараж

Итак, свершилось! За некоторую сумму я стал обладателем собственного гаража. В этом боксе — шесть на три, с железными дверями, с двумя ужасающими замками на них — будет ночевать моя «ласточка» без страха быть угнанной. Конечно, если надо, то ведь угонят и из гаража, и за милую душу. Но вот я запер дверь, ключ в карман, и думать об этом не желаю. Любимая моя машинка, кормилица и радость, так намерзлась за зиму на открытых стоянках, что я буду лелеять ее еще больше, каждый день проведывать, и никто никогда не сможет нас разлучить. И злые дядьки на автостоянках, выруливая утром по глубокому снегу, не будут больше по-соседски запросто пихать мою машину в бок, мять ей бампер и калечить фары. Все, дудки! Здесь, в нашей крепости, мы занимаем круговую оборону, крепостные ворота, в дополнение к двум внутренним, я запру еще и на амбарный замок и, если надо будет, вырою ров и насыплю вал.
Уф! Все. Можно вытереть пот со лба и оглядеться. И что же мы видим, оглянувшись? Прежде всего, конечно, что мы не одиноки в своем счастье. Нас легион. В два аккуратно подогнанных ряда вытянулись боксы моих товарищей по средствам передвижения. Именуется все это гордо и кругло — гаражно-строительный кооператив «Колесо».
Я иду в свой гараж утром. Сегодня воскресенье, и ехать я никуда не собираюсь. Мне нужно увидеть председателя и казначея, записаться в толстые гаражные книги на правах нового хозяина и вооб¬ще оглядеться и войти в курс дела. Для этих целей во внутреннем кармане пальто я имею бутылку водки «Особая», а в потертом (гаражном!) кейсе бутерброды и пакет с котлетами, вытребованные у жены на представительство.
Воскресенье — день неспешный. В гаражах еще почти никого. Я с достоинством шествую вдоль боксов, мимоходом хлопаю по своему замку. Сосед напротив возится у верстака и понимающе мне улыбается.
— Здорово, хозяин!
— Здравствуйте, — отвечаю я и мысленно записываю его в собутыльники под номером первым.
В центре ряда в открытых воротах сидит на стульчике наш казначей, главный сборщик податей за электроэнергию, дядя Гоша, пенсионер. Острые языки прозвали его «Мироед», но это, конечно, зря. Должность у дяди Гоши выборная и собачья. Раньше, в пору большей сознательности, взносы платили охотнее. По крайней мере, сам он так утверждает. Сегодня, в пору упадка общечеловеческих ценностей, в пору кризиса и краха моральных устоев, за взносы приходится бороться. Дядя Гоша трудолюбив. Каждое утро он заступает на пост и в течение дня (с перерывом на обед) обходит дозором ряды кооператива, беспощадно привлекая морально разложившихся неплательщиков к ответу. Дело это нервное, так что часам к трем дядя Гоша, осипнув от крика и ругани, плюет на должность и наливает. Собранные с потом и кровью недоимки зачастую служат ему весомым вспомоществованием при покупке заветной бутылки. Поэтому даже в дни перевыполнения плана в бюджете нашего «Колеса» все равно зияют дыры. Латает он их частью с помощью родной пенсии, частью еще большим усердием.
— Привет тебе, первый из сборщиков податей!
— Привет! — как родному, радуется мне дядя Гоша. — С новосельем, что ли?
Глазки у него красные и довольные. На столе кружка с чаем, дежурный стакан и жалкая кучка слипшихся карамелек. Хоро¬шую закуску Мироед презирает.
— Да вот… — говорю я, млея от гаражевладельческого чувства,
— Запиши меня, дядя Гоша, в свой реестр, честь честью.
— Запишу, родной! — смеется он и без вопросов наливает мне.
— Завтра в аккурат рука отвердеет, и запишу. Как пить дать!
По соседству, где слесарничает мой сосед, завыл наждак. «Не быть тебе первым номером, — подумал я. — Дяде Гоше это место по праву!»
Оказалось — спирт. Да еще едва разведенный. Я глотнул пред¬ложенного чаю и стал распаковывать котлеты. Достал водку.
— О! — сказал дядя Гоша. — Дас ист гут! Тут подошел Председатель.
— А вот я, — сказал он, пожимая мне руку, — двадцать лет уже не пью. Но по количеству суммарно потребленного продукта вам всем до меня далеко.
— Это почему?
— Да вы разве пьете? Это ж издевательство — рюмками! Вот я наливал стакан — и бух! наливал — и бух!
Я придвинул Председателю бутерброд:
— Закусывайте, пожалуйста.
— Это я люблю, — согласился он и отправил всю котлетку в рот. Судя по объему последнего, про стаканы он не врал.
Наждак справа перестал гудеть, и под третий по счету звон рюмок появился сосед номер Второй. Здоровенный дядька, кривой на один глаз. Познакомились быстро. Соседа я про себя прозвал «Нельсоном». С последними каплями из моей бутылки адмирал держал речь.
— Ты вливаешься в хороший, дружный коллектив. Здесь тебя окружают достойные люди. Они всегда рады будут помочь тебе в трудную, безденежную минуту, и ты не жалей стакана своего ради товарищей.
Я поклялся.
— А ты, — обратился Адмирал к Председателю, — непьющий и бессовестно пожирающий скудные наши яства, достал бы самогоночки из закромов?
Домой я заявился поздно и полный впечатлений. Первый вопрос супруги был такой:
— Может быть, ты и ночевать станешь в своем гараже?
(Ах, милая! Как ты была права тогда!) Ссориться мне не хотелось. Я был благодушен и высок и попытался приласкать жену. Но она отказалась спать со мной из мещанских соображений.
— Жена, — разглагольствовал Адмирал, — наипервейший враг гаража. Это место не для баб. Верно я говорю?
— Вестимо, — отвечал Петрович.
Петрович — еще один мой полноценный сосед. По уважительной причине он не присутствовал на моем крещении у дядя Гоши, зато теперь разворачивался во всей красе. Петрович не любит выпивки безыдейной, плохо подготовленной, в смысле закуски, и на скорую руку. Он основателен. Это в нем сказывается руководящая струнка. Петрович был начальником целого производства на заводе, потом цеха, а теперь участка. Это был последний бастион, который он не сдал Ее Величеству Сорокаградусной. Зовут его Александр Донатович, а Петровичем он стал после того, как целых три месяца воздерживался и, сгорая от позора, хлебал антиалкогольный чай «Петрович». Чай оказался слабее.
Сейчас Петрович командует парадом. У старого хохла Адмира¬ла им вытребован изрядный кус сала, я тут же был послан в магазин, и в результате Нельсон колдует над огромной сковородой, в которую вылито два десятка яиц, Петрович открывает банку домашнего салата, а я режу хлеб и колбасу.
В дверях, сладко жмурясь, торчит наш Мироед. Цвет глаз у него свидетельствует о привычном состоянии души и тела. Это в переводе — грамм эдак четыреста. Дяде Гоше не надо беспокоиться о дне грядущем: машины у него нет, а в наших гаражах он гость желанный, так что можно жить взахлеб!
— Если ты имеешь гараж, ты имеешь друзей, — продолжает Адмирал. — А равно и заботы по его благоустройству. Опять же, автомобиль требует внимания, а тут без совета товарищей просто не обойтись. И посему присутствие твое в гараже требуется денно и нощно. Ну почти… И должны мы всякое новое дело обмыть. А как же? И посему жена твоя — враг в гараже твоем.
— Без жены тоже нельзя, — вставил дядя Гоша.
— Конечно, нельзя. Только дома. А в гараже можно и нужно. Но тут встает вопрос соблюдения пропорций. Вот дела домашние, а вот гаражные. Ну, дома, как ни трудись, нормальная жена до¬вольна все равно не будет. Но вид делать надо. День-два потрать на дом, на нее, на детей, полку прибей, в конце концов, с сыном в дурака сыграй, а вечером хлоп себя по лбу! Как же я, так-перетак, забыл?! Что такое, милый? Да завтра же сварщик приедет петли менять! — масло течет! — в подполе дырку зацементировать надо! И все — воскресенье твое, гаражное. И жена довольна — такой мужик хозяйственный: полку прибил и дырку заделал! А что выпил в гараже — ничего, это с устатку.
— Во стратегия! — восхитился дядя Гоша. — Запоминай, па¬рень. У нас плохому не научат.
Наконец накрыт стол. Мы сидим в гараже у Адмирала. Места у него много. Куда там мои шесть на три! Машину Адмирал любовно выгнал наружу, погреться на весеннем солнышке. Прошелся с тря¬почкой, вытер фары, стекла. Мне все казалось, что сейчас поцелует.
Я уже знал, что глаза Адмирал лишился еще в юности, когда работал в кузнице. Но вот как он после этого с отличием окончил мореходку, стал мастером спорта по лыжам и вдобавок всю жизнь за рулем — это да. Велик человек. Воистину — Нельсон.
Петрович священнодействует, аккуратно и с чувством разливает в чистые стопки. На разостланной газете перед каждым из нас вилка и бутерброд с колбасой. На сковородке пышет сало, и у Адмирала хищно раздуваются ноздри. Ах, Петрович! Тебе бы на сцене так разливать. На бис!
Дядя Гоша первый тянется к стопке.
— Ты закусывай, — просит его Петрович.
— Да я закусываю, — шепчет тот, и — хлобысть! — рюмка пуста.
И, конечно, не закусывает. Не надо, дядя Гоша, нам больше достанется. И, вогнав в себя водку, мы азартно, в три вилки теребим яичницу.
— Вас будто дома не кормят, — ухмыляется дядя Гоша, уже коптящий папиросой.
Петрович возражает ему:
— Ты не путай. Дома это одно. А гаражный воздух, как хорошая специя, — придает блюду неповторимый аромат.
Толстые губы Адмирала расползаются по лицу. Он согласен.
— По второй, что ли? А потом закурим.
В гараже традиция: закуривать только после второй. Петрович отодвигает стаканчик дяди Гоши и говорит строго:
— Нарушителям не наливать!
Мироед тут же выплевывает сигарету и выворачивается:
— Тогда в счет несъеденной колбасы. Мы хохочем и сдвигаем стаканы.
— Ты все-таки закусывай малость, — говорит Петрович, — а то опять заснешь на полу…
Сумерки качаются в дверном проеме. Дядю Гошу не допустили до полу и утащили спать к нему в гараж. К нам на огонек заглянул непьющий Председатель и по первому приглашению в два счета сожрал, змей, остатки колбасы.
Дражайшая супруга выразила пожелание увидеть «НАШ» гараж. Пришлось сделать семейный выезд. На тот момент на месте дислоцировались Адмирал и Председатель. Вечно приподнятый дядя Гоша охотился за «счетчиками», так что все прошло хорошо. Адмирал угостил мою дочку конфетой и вполне снискал ее расположение, а супруга, обозрев наши владения шесть на три, тут же заявила о необходимости скорейшей побелки, и покраски, и еще чего-то. Но на помощь ко мне тут же подтянулись бдительные Адмирал и Председатель. Дуре девчонке, как дважды два, объяснили, что дело это нескорое, что «ЕЕ» гараж, в силу небережливого (чего не скажешь обо мне!) отношения бывшего владельца, обветшал и что сперва следует заняться тяжелыми подготовительными работами. Что они мне всегда и охотно в этом помогут, что я показал себя трудолюбивым хозяином, что она может гордиться мной и вообще, забирать дочку и катить домой, так как сейчас мы станем менять крепежные рельсы под потолочной плитой…
Я отвез любимых женщин домой, выслушал по дороге упреки, мол, стоило ли покупать такую развалюху, заверил, что стоило, высадил у подъезда и поехал обратно через гастроном.
По всему кооперативу, через две двери, расклеены объявления. У нас субботник! Упор на сознательность. Текст составлял тонкий Петрович. «Друзья! — кричали большие буквы. — Оглянитесь! Наша территория стала похожа на стул...» Озверевший от беспорядка председатель предлагал написать «дерьмо», для пущей пронзительности, но деликатный начальник участка подобрал синоним. Получилось очень гигиенично, хотя и непонятно: «стала похожа на стул». Народ пожимал плечами и оглядывался: какой, к черту, стул?
До назначенного дня такая редакция все же не дотянула. Уже в пятницу хилый, неприжившийся «стул» был затушеван, и сверху выведено всем-всем родное и понятное слово «говно». Подозревали Мироеда, но он открестился страшной клятвой: «Чтоб мне по гроб жизни ни грамма!» Так и осталось: «Стала похожа на г… о. Очистим ее собственными руками!»
В назначенный час очистителей собралось немного: облеченные властью Председатель с казначеем, закаленные ветераны Адмирал и Петрович, честный я и еще с пяток «колесовцев».
Прямо за боксами был у нас пруд. Некогда это был замечатель¬ный пруд, годился и для питья, и для купания. Затем пруд закова¬ли в железо и заставили сочиться по трубе. Мужички наши пытались отстоять родной водоем, ходили «во власть». Но там Председателю сунули под нос постановление о немедленном изничтожении пруда ввиду строительства на его месте школы-интерната.
Мужички смирились, но, стремясь оставить для себя хоть кусо¬чек былой роскоши, вырыли под трубой ямку, соорудили бетонный желоб, так что мало-помалу набегало водички. О питье и купании речи быть не могло, но морду, кружки и машину сполоснуть удавалось. А вскоре появился рядом и обещанный интернат, и бойкие его обитатели стали первыми врагами мирных, пузатых гаражников. Бренные останки большого водоема в мгновенье ока были завалены кучей хлама, окрестности озарились черными дымами — отважная малышня сжигала все, что попадалось под руки: покрышки, куски толя, тряпки. Эскадроны юных махновцев скакали по крышам боксов и долбили гудрон, а на возмущенные контратаки хозяев отвечали залповым огнем из рогаток.
Однажды изловчившийся Петрович взял в плен одного разбойника и надрал ему уши. Весь вечер ходил в героях, а наутро два часа ковырял замок, насмерть залепленный жвачкой. Петрович торопился на дачу, жена и дочь с внуком стояли рядом и нещадно его пилили. Петрович огрызался, выл волком и люто крыл систему народного образования. И вот перед нашим взором такая груда ржавого хлама, за которую во времена оные любой пионерский отряд получил бы вымпел. Рыжий берег того, что некогда было прудом, живописно усеян консервными банками и разбитыми аккумуляторами. Мы вздыхаем. Слов нет, в том, что наш оазис стал похож на «стул», виноваты не одни наши дети. Мы вздыхаем еще раз.
— Что ж, приступим! — говорит Петрович и поднимает стакан.— С почином вас, боевые друзья!
Все выпили, а Председатель закусил.
— Вперед! — скомандовал Петрович.
Первую, починную бутылку он торжественно донес до помойки и швырнул в гору битого стекла. Следом с граблями наперевес шли мы.
В разгар страды подъехал Царь Соломон. Это была выдающая¬ся личность в наших пресных рядах. «Хороший еврей — делу не помеха!» — сказал Николай Абрамович и стал помогать нагружать носилки. При этом ничто не ускользало от его цепкого глаза. Очень скоро у его ног собралась кучка каких-то медных пластинок, шестеренок и пружин.
Еще два раза в течение чистки заходили мы к Петровичу в гараж, и это, безусловно, придало нам силы. Вскоре показалось дно ямы, и освобожденная вода из трубы побежала веселей. На причесанном склоне проступили зеленые пятна травы.
— Райский уголок! — умилился дядя Гоша. — Ну что, коман¬дир, тряхнем казной для общего дела?
— А ты что, успел насобирать? — удивился Председатель.
— Полтинник есть… Не маловато?
Тут каждый из нас добавил кто пятерку, а кто и весь червонец. Царь Соломон дал тринадцать железом.
— Не те ли самые? — дружелюбно спросил Петрович.
— Дело-то богоугодное.
Царь на товарищей не обижался, недаром же он был мудр.
— Эх! — крикнул вдруг Председатель и убежал в свой гараж.
— Никак запьет, сердешный? — предположил дядя Гоша.
— Нет. Ему рюмка — гроб. А вот нас уважит. Как пить дать.
И действительно, дал Председатель, дал, родимый. Уважил целой банкой знаменитого своего первача. Порешили даже казенный казначейский полтинник не трогать — теперь вроде хватало, по крайней мере — пока.
Я, как самый молодой, помчался за хлебом…
Царь Соломон аккуратно перенес к своим воротам выбранные ценности и подверг их ревизии. Вокруг стояли мы, курящие и жующие. После первых двух все разомлели, а Царя, кажется, и сам черт не брал, он и между стаканами не забывал о деле.
— Зря мы, Абрамыч, «стул» этот волокли на сопку, — глумился дядя Гоша. — Надо было сюда к тебе его притащить. Для удобства. Хе-хе.
— Ничего, — тягуче спокойно отвечал Царь. — Вы еще попроситесь посидеть на нем.
Что правда, то правда. Гараж у Николая Абрамовича — не гараж, а склад вторсырья. И ведь не жмот. Все наши, чуть что, к нему. Кому подшипник, кому транзистор. Чуть пороется — нате, пожалуйста. Все есть.
Болезное это бескорыстие непонятно нашим соседям. Они, засранцы, даже прозвище для нашего Царя нашли: «Плюшкин». А мы понимаем. Ему такая общественно полезная деятельность душу греет, израненную в житейских бурях. Опять же, мужички наши добро помнят — кто цементику мешок подкинет, кто еще чего. Цемент этот, может, и подороже пожалованной гайки выйдет, да ведь ты по кюветам за ней рыскать не станешь? Нет, не станешь. А тут тебе ее готовую поднесли. Сервис.
В городе, на вещевом рынке, досточтимый Николай Абрамович держал контору по ремонту электробытовой техники, где два его лобастых родственника целый день чего-то паяли, лудили и вообще занимались починкой всего, чего угодно. На вывеске у входа официально значилось: «Ремонт бытовой техники», но бравые еврейские хлопцы запросто брались и за телевизоры, и за компьютеры, и говорят, что делали они это не хуже, чем в сервисных центрах. Сам Царь в мастерской не торчал. Он был при деле.
Вот он сидит в машине с газетой, ни на кого не обращая внимания. Рыночная толпа обтекает автомобиль со всех сторон. Рядом толкутся молодые люди с бумажными квадратиками на пальто: «Куплю $». Николай Абрамович не стал мелочиться. На огром¬ном куске ватмана он красиво написал: «КУПЛЮ ВСЕ» — и, нимало не мешкая, присобачил это на ветровое стекло.
Прохожие оглядываются, некоторые хихикают, но Царь Соломон спокоен. Он знает и уверен: скоро понесут. Золотую рыбку можно ловить и в мутной воде.
И начался клев. «Дойчмарки берем, отец?» — «Берем». А вот дамочка вида интеллигентного, но небогатого: «Колечко посмотрите?» — «Посмотрим, гражданочка». — «Ой, так мало?» — «Больше не могу, в ломбарде еще меньше дадут». — «Ну что ж делать...». А вот дядя вида совсем неинтеллигентного: «Почем магнитофон возьмешь, хозяин?» Царь щелкает пальцами себе за спину. Там контора «Ремонт бытового...» Там лобастые парни глянут, повертят, оценят, и будет тебе, дядя, на пиво. Дядя семенит довольный.
Ну что там еще? «Покрышки новые почти возьмете?», «Сынок, купи теплые носочки, сама вязала...», «Иконками не интересуемся?» — эх, раззудись, плечо!
Любимым сотрапезником нашим был, конечно, Васька. Стоило только в одном из боксов нашего ряда запахнуть колбасой, он тут же появлялся из кустов и семенил, покачивая брюхом. В соседних рядах Ваську не обижали тоже, и поэтому и брюхо, и морда у него были в прямом смысле выдающимися. А вот хвост — нет.
Васька — зверь деревенский, основательный и солидный. В городе он недавно. Раньше Васька жил в большом доме-пятистенке с — вот такой! — печкой, и звали его глупо и вычурно — Маркиз. Может быть, за длиннющий хвост. Этим-то своим достоинством он вскоре и поплатился. Во дворе кот трепал перья воронам, на пашне таскал мышей, а в доме хозяйская дочка пичкала его сметаной. Это была скучная и недостойная жизнь, и осенью Маркиз разнообразил ее, нанеся свой первый визит в соседский курятник. Глупые птицы не оценили галантных манер титулованного кавалера и устроили шум. После кратковременной дуэли с петухом Маркиз ретировался, но обиды не снес. В конце концов он пощупал зубами одну хохлушку и ушел лакать законную сметану. Тут бы ему и успокоиться, но бойцовский кот вскоре снова полез в гарем, поднял переполох и, утикая через двор, был наконец застигнут хозяином, сгребавшим листья. Изловчившийся мужик вытянул наглеца граблями, и с тех пор Маркиз стал куцым.
Когда Ваську привезли в город, он сразу же облюбовал наши гаражи и на другой день, помурлыкав для порядка, уже жрал свою порцию тушенки.
— Наш кот, — говорил Петрович.
Ваську баловали. Считалось недостойным приехать с работы только с бутылкой и пирожками. Отдельно для серого разбойника покупался пакетик сметаны или молока. Васька жрал, как ненормальный, рос вширь, глаза у него соловели, и он почти перестал мяукать.
Мы заканчивали трапезу в гараже у Нельсона, и вдруг посыпал дождь. Сытый Васька дремал на пороге. Холодная капля стукну¬ла его по башке. Кот встал, встряхнулся и полез в гараж, под машину. Обычно ему этого не разрешали.
— Кыш! — добродушно молвил Адмирал. — Слышишь, Васька, сукин сын?
— Да ладно тебе! — сказали мы. — Пусть сидит. Что он сдела¬ет твоей машине.
— А вдруг я пойду утром, споткнусь об него и голову разобью? — вредничал пьяненький Адмирал.
— А ты половину мусора вынеси из гаража, будет просторнее. Навалил хламу, как у Соломона…
— А если б на прут? — ужасаюсь я.
— Что ты! У-у! — воют мужики. — Тогда сразу хана.
Выпиваем за удачные прутья.
— Ага… Машина тогда у одного Петровича была. Мы Борю поднимать, а у него из щеки щепка длиной с локоть торчит. Кровища хлещет, е-о! Пока до больницы довезли, все сиденье Петровичу залили. Ну страшного-то ничего. Доктор щепку изъял, шов наложил. «Ерунда, — говорит. — Можете идти достраивать». А Боря-то, ха-ха, а Боря глаза закатил и кривым ртом спрашивает: «Мужики, там осталось? Хоть сто грамм...» Умора.
— Осталось?
— Купили, что ты! Святое дело.
— Да, — вздыхает впечатлительный Петрович. — У него зажило через неделю, только мелкий шрам до сих пор. А мы пока крышу не залили — ни грамма! Целый месяц почти.
— Это почему же? — наливаю я.
— Бабы. Такой нам вой устроили! Месяц приходили и над душой стояли. Что ты!
К бабам в гаражах особое отношение, трепетное. К своим и чужим.
Свои теперь здесь не ходят, нянчат внуков по домам. Разве что забредет какая сдуру, или САМ завезет ее на минутку — снеди из погреба достать. А чужие… Это бывает.
А раньше, конечно, ходили и те и эти. Когда мои старые хрычи были помоложе. В летописи гаражной есть и такая глава.
Лет двадцать назад только что упомянутый жизнелюбивый дядя Боря купил свою первую «Ладу». Безусловно, сдирижировали банкет — ля минор. О, я вижу этот банкет как сейчас! И Борю с его творческим, чувственным шрамом, и подтянутого Адмирала с бокалом в руке, и уже не пьющего тогда, но здорового на аппетит Председателя, и Петровича, красиво и тонко нарезающего сало, и заядлого оптимиста дядю Гошу, и еще, и еще… Где мои шестьдесят лет!
Вот они выпили — закусили — поговорили. Еще раз выпили — закусили — поговорили. И, наконец, выпили — закусили — закурили. А потом случилось страшное. Случилось оно так.
Об ту пору был в нашем дружном кооперативе некий Василий сын Васильева. Дядя, до женского полу охочий — страх. Этого Василия Васильевича я видел. Уже немолод, но статен и даже, пожалуй, красив на все свои пятьдесят пять. И охоч так же. Но двадцать лет назад, говорят мужики, во всех наших целомудренных рядах плодовитее его было не сыскать.
Васильевич в поте лица трудился то ли сторожем, то ли кочегаром при больничной котельной и имел там халабуду с печкой и койкой. И повахтенно там ночевал. И всегда не один. То с милосердной сестрой, а то и с болящей тетей из палаты. Приходили к нему и городские гетеры. Большого кругозора был человек.
Имел тогда Васильевич в нашем ряду не пропитый еще гараж и старенький, шустрый «москвич», на котором он привозил сюда дам. То он с ней ночует в гараже, а то и в машине, на свежем воздухе. Мужики к этому давно привыкли, и бабы к ним взаимно.
И вот, значит, закусили — закурили и решили прокатиться за дамским элементом, благо Васильевич знал, где взять.
— Всем хватит! — клялся он.
Все почему-то непременно хотели ехать на новенькой «Ладе», но служитель муз дядя Боря не дал осквернить невинную машину. В оправдание он сказал, икая:
— Я на ней еще жену н'е… возил.
Это было убедительно, и по вертепам отправились на «москвиче» Васильевич, Петрович и Мироед туда же. Благоразумный Адмирал Сидит Адмирал у себя в гараже на порожке. Мирно сидит, никого не трогает, на солнышке пузо греет, газетку читает. Пригубит, нет-нет, сала откусит — не без этого.
А туча уже крадется к гаражам, густеет…
Так — налево распахнутый настежь гараж Петровича, рядом — дяди Гоши, а там, напротив — Васильевича нараспашку гараж. И в эту-то идиллию, в этот спазм липкого ожидания, вдруг — здрасьте — заявляются обе-две благоверные женушки. В аккурат дяди Гоши и Петровича достойные половины.
Черт ли их дернул в субботу, средь заполненного бытом дня, объявиться. И на кой? Сказали же мужья, что в гараже нужно повозиться, что к вечеру будут, что капусты и помидоров принесут…
Поздоровались бабоньки с Адмиралом, на заваленнный кусками и окурками стол поглядели, на пустые бутылки. Улыбнулись доброжелательно. Горячо и сердечно приветствовал их Адмирал. Враз заледенели у него уши.
— А где же наши-то? — интересуются у него. — За добавкой
пошли?
Схлынуло могучее цунами, превратилось в жалкую лужу. Залепетал Адмирал позорно и невнятно, мол, что вы, бабоньки, один я, без них, тут они, сейчас вернутся, за насосом пошли. За каким, к черту, насосом — и сам не понял, что сказал. Отошли супружницы к мужниным гаражам, стоят там, беседуют, а он бочком, бочком… А уж где-то летит по ухабам птица-тройка! Звонко в ней, весело, тесно от горячих коленок. Какой же русский не любит?.. Эх!
Запыхался Адмирал, добежал до поворота и одним своим глазом, зорче чем тремя, если б были, зрит. И вот они, родимые, тут. Летят прямо на него, в салоне битком, музыка, смех. Адмирал руками семафорит, ногу выставил… Черта с два! Проехали по ноге и прямиком к гаражам. Посмотрел Адмирал, как «москвич» с ходу лихо влетел на подъем и скрылся за боксами, пошевелил ногой и поплелся обратно.
До голгофы триста шагов — недолго. Но уже через сто из гаражей с визгом и резво, будто ему пинка дали, вылетел «москвич» и понесся обратно. На этот раз Адмирал ногу выставлять не стал и даже посторонился. Промелькнули мимо лица: залих¬ватское Васильевича и обескураженные бабьи, и машина умча¬лась.
… Настоящие мужчины боль терпят. Тем более заслуженную. Криков почти не было, отчетливо и сочно раздавались только шлепки. Взошедшему на мостик Адмиралу представилась отвратительная сцена. Дядю Гошу лупили совковой лопатой, Петровича обхаживали палкой. Настоящие мужчины слабо взвизгивали и отбивались руками. Наконец Петрович ощутимо получил по затылку, взревел благим матом и вырвал дрын из милых рук.
— Ну хватит, так-перетак!
Великая порка закончилась. Четверо стояли друг против друга и тяжело дышали. Адмирал сидел у себя и дышал тихо. Где был и как дышал в это время мастер хорового цеха Боря, почему-то неизвестно. Красивые в ярости женщины порекомендовали дяде Гоше и Петровичу никогда не возвращаться домой и ушли. Адмирал в своем гараже благоразумно стоял к ним спиной. Он знал, что жена Петровича сейчас же позвонит его супруге, и, как истинный полководец, тщательно разрабатывал план обороны.
Но тут в дверях возникли потерпевшие крах и, почесывая бока, осведомились:
— Осталось, что ли?
Туча миновала. Снова светило солнце. Ничего не было…
— А как же, — сказал Адмирал и полез в холодильник. Первым делом выпили за любовь.
Легче всех отделался Боря-Дирижёр — его даже не заметил никто. С культурой всегда так.
— Вы олухи! — в очередной раз пенял нам дирижёр в перерыве между двумя стаканами. — В городе существуют музеи и библиотеки, выставка собак и карусель. Почему вы не приобщаетесь к высокому?
Мы слабо протестовали. Мы не желали расписываться в собственном бескультурье.
— Я вами займусь, — обещал нам дядя Боря, разливая. Очень скоро он исполнил угрозу. На вызывающе блестящих чистотой «жигулях» он повез меня, Петровича и Адмирала в гастроном. Мы дружно купили много вкусных вещей на закуску и тронулись в обратный путь, не подозревая о коварстве нашего культорганизатора.
Возле музейно-выставочного центра он остановился и велел нам вытряхиваться.
— Зачем?
-Затем, что сначала мы посетим выставку и приобщимся, а уж потом причастимся.
И дядя Боря победоносно ткнул пальцем в афишу, на которой значилось: «Музей восковых фигур».
— А может, наоборот? — подал голос Петрович. — Сперва…
— Нет! — отрезал беспощадный дирижёр. — Будет о чем культурно поговорить за столом, верно? — обратился он к Нельсону.
— Гм… — сказал Адмирал.
Мы осмотрели Гоголя, Чингисхана, Аристотеля, Распутина и других пращуров. Особого впечатления они на нас не произвели. Зато полюбовались красавцем Дантесом. На фоне этого завораживающего действия но терялся. Очевидно, что не погибнуть он не мог. Остальные выглядели еще хуже. Троцкий был просто страшен, а Ленин, как ни старался, совершенно не выглядел живее всех живых. Красотку Мэрилин Монро Петрович, оглянувшись, хотел ущипнуть, но дядя Боря зашипел на него и сделал строгие глаза.
А вот заспиртованные в банках катастрофы человеческого тела нам понравились.
— Перед вами натуральная печень человека, злоупотребляющего спиртными напитками… — приятно щебетала экскурсовод. — А это легкое заядлого курильщика. Вот эти черные точки, сплошь усеявшие его, есть элементы разложения…
Мы зачарованно разглядывали и отвратительную чужую печень, и поганые легкие.
— Это что же, во мне вот такое? — изумлялся Петрович.
Барышня улыбнулась премило:
— А вы пьете?
— Не то чтобы… — сказал Петрович и почему-то посмотрел на нас. Но мы индифферентно отвернулись.
Адмирала же эти банки заинтересовали с практической точки зрения.
— Интересно, — шепнул он мне, — какой убойной силой обладает жидкость, настоянная на таких ингредиентах?
В гараже после первой дядя Боря сказал:
— Друзья мои! Сегодня мы наполнились духовно. Теперь же наполнимся по существу.
Мы наполнялись и поминали недобрым словом проклятую печень.
— Да ерунда это! — хорохорился Петрович. — Вот у меня брательник — фельдшер, так он рассказывал: бывают такие, что пьет, как слон, лет двадцать, а печень как у младенца.
— Закусывать надо потому что, — говорил Адмирал, авторитетно жуя. — Ты видел, что на табличке было написано? «Мужчина тридцати пяти лет». Так он, наверно, не жрал ни хрена, и сгорел. А мне шестьдесят, я не пью всухую, я качественно закусываю и в два раза его пережил.
— И мне тридцать пять, — сказал я вдруг.
Все на меня посмотрели внимательно и нежно.
— Дурак! Ты же не алкоголик пока.
— Конечно, нет.
— Закусывай, главное. Всегда и везде. Без закуски не пей, не роняй себя.
Я обещал.
И вдруг Петрович бросил пить. Петрович бросил пить?! Мы обалдели, мы просто не находили себе места. Поначалу он вдруг перестал с нами видеться. Приходил, подлец, в гараж — мы видели это по следам, но как-то умудрялся не сталкиваться с товарищами по оружию.
По вечерам мы с Адмиралом угрюмо и зло пили и строили догадки.
— Да ну! — говорил он. — Не может быть. Пропускает за ужином рюмку-другую, а гараж выключил из рациона, и всего делов. Думает, наверно, печень целее будет.
— Напугала она его.
— Петровича? Ха-ха. Его напугаешь… Я так мыслю, тут без жены не обошлось.
— Может, она его закодировала? — предположил я.
— Чего?
— Ну, вшила ему клапан какой-нибудь, антиалкогольный.
— Ах, раскудрыть твою так!
Мы поминали товарища, мы сиротели на глазах.
Петрович, конечно, вскоре с нами столкнулся. Мы обрадованно хлопали его по плечам, затащили к себе, налили полный до краев любимый стаканчик, мы укоряли и подбадривали его, но мы виде¬ли — он стал другой, какой-то вялый и безынициативный. Какой-то не наш.
— Да нет… да я… — мямлил Петрович и улыбался, улыбался. Рюмку он все же принял. Мы вздохнули — версия с клапаном отпала. Но больше не стал, проявил свой подлый характер.
Из старой гвардии осталось нас четверо: Адмирал, я и два дяди, Гоша и Боря. Время от времени делили с нами рюмку то Царь Соломон, то еще кто из временщиков. Если случался Петрович — заходил на огонек, но сидел кислый, улыбался, курил и портил компанию. Поначалу мы теребили его, а потом плюнули.
Так пролилось лето. Снова пришла осень, ранняя до бесстыдства. С бешеной скоростью закрутились счетчики в гаражах: мы стали включать электрогрелки, подогревая себя теперь еще и снаружи. Поэтому сегодня дядя Гоша пуляет на очередные взносы. Мы сидим рядком вокруг табуретки, заменяющей столик, и закусываем традиционной яичницей с салом.
— Свояк у меня мужик работящий, — рассказывает дядя Гоша. — Как работает, так и пьет. А работал он хорошо. На птицефабрике главным инженером. Закуски — во! Как план дадут, так тут же пару бойлерок на веретело, и обмывать. А план давали, и перевыполняли, и с Доски почета не слезали, и все такое. Повод был.
— Повод — это важно, — вставил Адмирал. — Без повода дурак пьет. Кстати, за птицеводство еще не пили!
Я выпил и почувствовал в ушах ужасный куриный гомон. Доброе дяди Гошино лицо лиловым пятном плавало перед глазами. Было тепло и хорошо, и любовь ко всем этим милым людям, и к незнакомому ударнику-свояку ходила во мне волнами.
— Известное дело, с единомышленниками, — трещал откуда-то Мироед, — и поговорить, и поддержать друг друга. А дома что ж? Жена напротив сидит, подбородок подперла. Ну выпил «законную», черт бы ее побрал, и сидишь, как дурак. Куда ни глянь — кругом жена. Об чем с ней говорить?
— Это точно! — соглашались вокруг.
— Да хоть бы она пила сама-то! Не пьет и ему вторую не дает, отговаривает. Она думает этой «законной» мужицкий интерес соблюсти. Дескать, видишь, милый, как хорошо в семейном кругу: выпил рюмочку за ужином — все культурно. Дескать, не то что вы на фабрике — до посинения. Ну, скажите, какое он мог в ней участие отыскать?
— Да где уж! — звоном стаканов подтверждают слушатели.
— Да, так вот. Прививала она ему эту культуру, прививала, видит — хрен с маслом. Мужик на фабрике день и ночь. Тогда она ребром: или после работы сразу домой и трезвый, или ухожу от тебя с дитем. Свояк-то думал, врет баба-дура, потом видит, вроде не врет. Струхнул, конечно, малость, не стал на работе план обмывать. И плана враз не стало. Потому стимула нет, исчез стимул.
— Это да, — киваем мы.
— И чего глупая баба добилась? Только себе чистый убыток. Мужик не пьет — ладно. А фабрика с передовых скатилась, обязательства не выполняет, с Доски почета слетела, зарплата упала, премию — на-ка выкуси! Так и пропал свояк мой, царство ему небесное.
— Помер, что ли?
— В аккурат, — опечалился дядя Гоша. — От тоски.
— Не приведи господь! — сказал кто-то. — Чтоб от тоски…
Адмирал распечатал очередную.
— Помянем невинно убиенного.
Все вздохнули и подставили стаканы. И я поразился рассказу и, очнувшись, тоже подставил.
Через месяц в квартире у Адмирала раздался телефонный звонок. Петрович умер.
Царь Соломон привез нас вместе с инвентарем на кладбище. Из автобуса мы выгрузили ломы, лопаты и раздутую хозяйственную сумку. Всю ночь на месте, где будет последнее пристанище нашего товарища, жгли старые покрышки, грели стылую землю. Потом экскаватор выгрыз могилу. Она получилась кривая, и нам до утра предстояло подровнять края.
Соломон укатил. Недалеко от костра Адмирал расстелил кусок брезента, а мы с Дирижёром разложили закуску.
— Не лежать Петровичу в суши. — С этими словами Нельсон плеснул из бутылки в желтую яму, потом разлил нам. Молча пережевывали холодное мясо.
— Дорого оркестр станет? — спросил дядя Гоша у Дирижёра.
— Бесплатно отыграют. Для меня.
Мы одобрительно покивали.
— А трубу зачем приволок? — Адмирал кивнул на черный футляр.
Дядя Боря смущенно улыбнулся, пожал плечами.
— Да так… Петровичу нравилось, знаете ли. Закончим — дуну разок.
Адмирал распорядился:
— Еще по одной, и за работу. Кто самый молодой — лом в зубы, и вниз!
Я спрыгнул в могилу. Следом, кряхтя, спустился дядя Гоша. Вдвоем мы долбим ломами проклятую глину. Наверху курят Адмирал с Дирижёром.
— Колотите потише, — говорят они. — А то всех перебудите.
— Идите вы к черту! — огрызается дядя Гоша. — Без вас жутко.
С тремя краями ямы мы управились часа за три, но один срез обещал мучение. Смерзшийся ком образовал выступ, и следы от ковша зияли в нем рваной раной. Пока выбирали землю, насту¬пил вечер. В лиловых сумерках черная дыра возле нас выглядела неприятно. Мы старались не думать о том, что завтра в нее положат Петровича.
Пока пили, быстро темнело. На небе загорались звезды, тени заглатывали землю. Выкатилась луна. Дядя Гоша подбросил в огонь веток. Мы уже порядком вымотались и, меняя друг друга, долбили проклятый выступ. И все же он понемногу осыпался.
— Кажется, у ямы вполне товарный вид, — сказал наконец Адмирал сверху.
Мы подняли головы. На фоне лунного неба большой и черный Адмирал выглядел жутковато.
— Вылезайте, — сказал он гробовым голосом. — Надо допить.
Костер трещал весело и давал обильный жар. Мертвый глаз луны смотрел на нас в упор. Но нам было наплевать на ночь, луну и кресты вокруг. Нам было хорошо, если не считать Петровича.
Откуда-то из глубины кладбища на огонь прибежала собака. Адмирал бросил ей кусок мяса. Черная собака проглотила его и легла неподалеку.
— Ты приходи завтра, собака, — сказал ей дядя Гоша. — Завтра здесь будет холм и на нем еда.
Пес слушал внимательно. Костер плясал у него в глазах. Мы уже поднабрались. Дядя Гоша вдруг всхлипнул, как водоотливная помпа.
Отставить! — скомандовал Адмирал. — Завтра в гараже реветь будем. Борис, дай ноту в память.
Мне нужны чистые руки, — заявил Дирижёр.
Я поливал из канистры, а он долго и тщательно, как заправский хирург, тер свои музыкальные пальцы. В торжественном мол¬чании мы смотрели, как дядя Боря открывает футляр и достает из багрового чрева трубу.
— Раздуться надо, — сказал он.
Первая долгая и печальная нота улетела в темноту и где-то там, в скопище могильных холмов, повисла, затихая. Собака под¬няла морду, насторожилась, но осталась на месте.
Что-то очень протяжное играл наш дядя Боря, что-то выворачивающее наши пьяные, раненые души. Но мы не плакали, мы были величественны и спокойны в своей бездонной скорби.
Он доиграл и опустил трубу. Торжественное эхо еще секунду гуляло среди деревьев и затихло. И сразу мир наполнился треском костра, шорохами, звоном неба…
Дядя Боря стоял с трубой в руке и смотрел куда-то мимо нас. Мы оглянулись и в десяти шагах, на дорожке, увидели темную фигуру в пальто или плаще. У человека были длинные волосы, но лица его, несмотря на луну, мы не различили. Дядя Гоша уверял потом, что волосы были совершенно седые. Как он это увидел? Человек на дорожке не приближался и молчал. Мы тоже. Но длилось это недолго.
— Садись, темный человек, выпей с нами, — пригласил Адмирал и тряхнул бутылкой в направлении гостя.
Фигура повернулась спиной и стала удаляться между оградок в темноту. Через минуту там, где она скрылась, только ветер качал длинные ветки. Вдруг собака поднялась и потрусила следом за ночным гостем. Нас было четверо, мы пили водку ночью, у свежей могилы, и не боялись ни черта, ни дьявола. Может, напрасно.
— Что ж, — сказал Адмирал. — Выпьем и за твою душу тоже, темный человек. За неприкаянную твою душу… Ну, чего уставились? Пейте да пойдем, не ночевать же здесь.
Мы захлопнули рты и взялись за стаканы. Потом потушили костер, взяли на плечо скорбный инвентарь и пошли в город. Где-то там, внизу, совсем недалеко, был гараж нашего сердца.
Спускаясь с кладбищенского взгорка, дядя Гоша несколько раз оглядывался.
— Да брось ты, — сказал ему Дирижёр. — Может, это сторож приходил послушать. Он же в курсе был, что мы работаем. А справа видел зарево? Там тоже мужики рыли.
— А может, и нет.
— Да какая разница? — подытожил храбрый Адмирал. — Глав¬ное, ЕМУ понравилось, как Борис сыграл. Душевно.
— Ты находишь? — дядя Боря был польщен.
— Иначе бы ты остался там.
Мы забыли про Петровича до завтра. Мы смеялись. Мы жили.
Вот уже год, как с нами нет Петровича, и все реже появляется в гараже доблестный дядя Гоша. Его совсем доконал старый приятель полиартрит, и большую часть продуктивного времени он валяется на кровати. Переживает страшно и, когда между приступами вырывается в гараж, вовсю старается наверстать. Взносы теперь собирает председатель, и это сильно осложнило нам жизнь, так как в случае нехватки средств на очередную, ссуживает он очень неохотно. В такие тяжелые дни нам, старой гвардии — Адмиралу, Дирижёру и мне — приходится обхаживать его с трех сторон, пока, паразит, не сдастся.
Оставил нас своими трепетными заботами и Соломон. Коммер¬ческие его начинания на рынке потерпели крах. «Купить все» мудрому Царю так и не удалось. Однажды среди приобретенного им хлама милиция обнаружила краденые вещи, и мудрейшего долго и нудно теребили вопросами и выяснениями. Царь делал круглые глаза и пожимал плечами. В конце концов его отпустили с миром, но плакат «Куплю все» пришлось убрать до лучших времен. А вскоре, в связи с переездом в возведенный таки правдами и неправдами собственный трехэтажный коттедж, он продал и свой гараж каким-то непьющим меланхоликам. Безусловно, предварительно вывез из него все до последней гайки. Знаменитый на всю округу склад Царя Соломона перестал существовать.
— Увы нам! — сказал по этому поводу Адмирал.
К чести Царя, он не забыл про прощальный банкет, соблюл традицию и угостил на славу. «Достойному человеку — достойные проводы!» — как всегда, скромно заметил виновник торжества.
В прощальной речи Царь отметил все наши несомненные достоинства и особенно организаторский талант Адмирала.
— Мне будет вас немножко не хватать, — сказал он и даже глазом не моргнул. — Живите дружно. Прислушивайся к старшим товарищам. — Это мне. — Они тебя всегда поправят. А также примите к сведению, что к Новому году подорожают водка, молочные продукты и яйца. Хлеб останется по прежней цене…
Царь уехал, как всегда, не напившись. Мы остались вчетвером: Адмирал, Дирижёр, я и кот Васька. Почему-то было скучно. Молча разлили, молча опрокинули.
— Чую, помру скоро, — вдруг проникновенно сказал Адмирал и могучей пятерней стал растирать грудь.
-От водки, что ли?
-Похоже. Сердечко прихватывает.
-А ты не пей.
-Как это?..
Я поворошил пустые бутылки.
— Сходить, что ли, за последней?
Я посмотрел в лица старших товарищей. Я думал, они меня поправят, и не ошибся. Адмирал прекратил чесаться, достал три смятых червонца и посмотрел на Дирижёра. Тот тоже полез в карман.
— На! — сунули мне деньги. — Только последнюю бери вторую.
Была осень. Было скучно.
Потом была зима, лето и снова осень. Адмирал передумал умирать и пил нормально. Мы держались до последнего, как 300 спартанцев. Вдруг исчез Васька; может, подох, а может, прибили бедолагу. Мы обшарили весь наш жидкий перелесок, но тщетно.
Ваську мы помянули яростно. Я думаю, он был бы тронут на¬шей любовью.
— Я ему, паразиту, «Вискас» купил, — печалился Адмирал. — Две банки.
— Лучшие уходят, — сказал дядя Боря. — Всегда так.
Пошел первый снег, но мы держались. Уже я жил один. Моя жена, эта достойная женщина, долго сражалась с Гаражом, но он, холодный и бетонный, победил ее. Я бросился было за ней, но Гараж стиснул меня железными воротами, и я остался. И был декабрь с его праздниками и моим Днем рождения — мы держались. И пришел Новый год, и мы так замечательно его встретили, и так ждали Рождества!
И тут я, черт возьми, умер.
На посошок скажу, что здесь совсем не так, как это представлялось мне там, наверху. Немного пахнет казармой, ну да ведь это и раньше было. Много разных людей, но Петровича среди них я почему-то до сих пор не встретил. Если вдуматься, то ничего страшного в этих котлах и сковородках нет. С восьми утра до пяти вечера, как на работу, ходишь париться, греть кости. Привыкаешь быстро, словно к нелюбимому делу, от которого, однако, никуда не деться. А вот с досугом — хуже некуда. Пить разрешают, хоть залейся, а душевного собеседника нет. Лица здесь у всех какие-то неживые. Не в том смысле, что неживые, а НЕ ЖИВЫЕ. Или качаются, как сомнамбулы, с полным безразличием ко всему, или, наоборот, все еще надеются на что-то, воображают, что именно с ними произошла ошибка. О-о, несчастные! Здесь еще ни разу не ошиблись ни в ком.
Так говорит мой пастырь. Хороший дядька. Я сочиняю похабные любовные стишки для его чертовки, а он делает мне приятные поблажки. Вечером мы с ним играем в шахматы и пьем водку. Я не выигрываю никогда, зато узнаю разные новости.
— Будут строить гараж, — говорит он мне и подмигивает. — Вызовись первым. Построишь, можешь в этой вонючей яме не ночевать. Только — чур! — на работу не опаздывать.
Ах, чертушка, милый! Я целую его в рыло.
— Ну вот еще! — утирается он. — Какие вы странные: так мало нужно для счастья. На новоселье не забудь позвать. Мат!
Он хитро смотрит на меня, как я плавлюсь от удовольствия.
— Строить будешь четыре бокса. Один. Нелегкая штука.
— А зачем мне четыре, кормилец?

— Ну как же… — говорит он. Ах, Дьявол!
— Разве они… уже… скоро?

— Ты строй, они не опоздают. Как сделаешь — тут же будете вместе. А с меня ящик коньяка.
— Так мне поспешить, что ли? — недоумеваю я.
— А это ты сам думай.
Хитрый, черт. Зараза. Дать бы тебе в пятак!
А он заливается мелким, дребезжащим смешком и уходит. Я даже не удивляюсь этому ничуть.
Строить тут легко. Даже одному. Материалов тьма, все под рукой, никаких простоев, механизация — пальчики оближешь. Ну что ж, я буду достоин оказанной мне милости. Я постараюсь.
Васька урчит под моими пальцами. Я разливаю из бутылки остатки — себе в кружку, коту в миску.
— Кис-кис.
Васька осторожно тычет носом в миску, фыркает, встряхивает толстой башкой и начинает неторопливо лакать.
Я опрокидываю кружку, гляжу на счастливого кота и точно знаю, что, когда завтра вечером кликнут желающих на строительство га¬ража, мой вопль первый сотрясет эти закопченные своды:
— Й-я-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-!!!