Про Пармёна и лес

Пошел однажды Пармён Савелич по грибы. Бродил по лесу, усердно всматриваясь под ноги, шевелил папортники веткой-посохом, и вдруг понял, что заблуждается. Посмотрел по сторонам и осознал, что конца и края нет его заблуждениям, и, куда не сунься, сплошная середина: частый лес из берез и осин, паутина, щетинник да ползучий пырей. И посреди этой гущи – только он, Пармён! В растерянности и с раскладным ножичком за 2 рубля 50 копеек.
Кто бы подумал, что в родном лесу можно потеряться. Еще утром у Пармёна не было никакого сомнения в том, что к вечеру он будет тихо сидеть на своей кухонке с ледяным штофом и огненной сковородкой, в которой будут грибочки, молодая картошечка и красивый лук. Однако тропы расползлись с глаз долой, знакомые места растерялись где-то, и остался Пармён наедине с лесным духом, невидимыми кукушками и плачущими от счастья комарами.
“Главное не паниковать”, – приказал себе Пармён Савелич и тут же запаниковал. Он закрутился юлой, в очередной раз пытаясь понять, откуда пришел. Стал вспоминать учебник, в котором было написано о том, что мох в лесу растет с какой-то определенной стороны.
– Север или восток? – спросил у памяти Пармён Савелич.
– Валентность хрома равна двум, – ответила память, и Пармён запаниковал еще сильнее.
Мысли прыгали как блохи на строевом смотре. Пармён задрал голову, словно пьющая воду курица, и стал готовить вопросы всевышнему, на случай своей погибели и скорой встречи с апостолами. Небо смотрело на Пармёна с насмешкой. Сквозь листву оно брызгало в глаза солнцем, было издевательски высоким и синим. У Пармёна закружилась голова, и, прикусив нижнюю губу почти до крови, он принялся мыслить материально.
«Значится так. Коли суждено мене одичать здесь, и стать Мауглей – ужо по крайней мере не сразу! Я человек прямоходящий, и поступать мне надобно сообразно высокому званию!
Первым делом нужно научится добывать хлеб, вино и горячую воду – мыться в холодной я не люблю. Устрою на поляне временное жилище, крышу над головой состряпаю кое-какую и заделаю себе лежанку. К осени поставлю стены и дверь. Замок обязательно надо изобрести и научиться печку класть к холодам. В декабре заведу кота и собственного собаку Бориса. Перезимую как-нибудь. Будущим летом, глядишь, отловлю простоволосую девку себе, что по ягоды в лес выбралась из дому, и возьму ее, а понравится, так и женюсь!
Только непременно надоть, чтобы у ней глаза были без дна и краю, как два ведра. Чтобы дух сводило на вдохе и выдохе от одного взгляда в эти глаза! Лет через пять, к нам газ проведут и электричество, будем сидеть с ней да телевизор поглядывать, закусывая ягодную наливочку домашним прошутто и мочеными яблочками...»
Вот такой план сочинил себе Пармён Савелич на ближайшую пятилетку. Работы предстояло много. Головы терять в таких делах нельзя, поэтому, для порядку, решил произвести опись имущества. В кармане, кроме ножа, нашёл яблоко, пачку папирос и пуговицу от штормовки. Спичек не было, и Пармён включил в план на пятилетку “Изобретение серы" для их изготовления.
Проволоки кусок, что использовал заместо ремня в портках, вытащил и скрутил колечком – пойдет в ход, крышу мастерить. В корзинке, помимо поломанных сыроежек, лежали прихваченные на обед буханка чёрного хлеба и сала шмат. На самом дне лукошка лежал блокнотик, подаренный Пармёну краеведом Осиповым на День космонавтики, и огрызок карандаша. «Краевед бы мне сейчас не помешал, – думал Пармён, – тот с закрытыми глазами из любого леса сбежать способен».
Блокнотик показался очень кстати, ведь когда в старости соберёшься писать мемуары, полагаться на свою память не стоит, она умеет врать, и Пармён Савелич это прекрасно знал. Именно поэтому он решил вести дневник, и начать немедля, но наперед – отобедать! Оглядевшись вокруг, он приметил довольно крупный пень и зашагал к нему. Кое-как разложив пожитки, Пармён угнездился сам, достал хлеб, нож и сало. Резанул от буханки добрую треть, от куска сала оттяпал сантиметра четыре и стал обедать. Чавкал смачно и нахваливал себя за такую прозорливость, мол, как знал, что заблужусь – припасов набрал на первое время! Желудок радостно урчал в ответ, улыбаясь и поддакивая. Настрой был философский.
«Коли есть в природе переселение душ, – думал Пармён, жуя, – вот летает этот комар и пытается меня укусить. Я его сейчас размажу в смятку, значится, – Пармён махнул рукой и прибил насекомое, – а он назавтра станет воробьем, допустим, и запросто может склевать свою бывшую бабушку по папиной линии?! А она, на другой день, обратится котом… это ведь какая круговерть! Обязательно надо эту мысль записать в блокнотик.»
Тут в кустах что-то хрустнуло и Пармён замер. В лесном гомоне он попытался отделить звук, исходивший от зарослей, но не смог. Он осторожно проглотил комок недожеванного хлеба, не отрывая взгляда от подозрительного куста, и вдруг там сново что-то хрустнуло, уже отчетливей… а потом кусты и вовсе шевельнулись! Пармён взвизгнул по-девичьи и забрался на пень с ногами. Страшно стало до стыда! Пропадать из-за такой глупости, как нападение зверя, Пармён Савелич очень не хотел. Не было такого плана! Он всматривался в поросль, и уже начал было думать, что звук ему померещился, как из куста, на поляну, вразвалку вышел довольно крупный ёж.
Он поводил носом, осмотрелся и направился к пню, на котором сидел Пармён, выдыхающий свой страх изо всех отверстий.
Вмиг вспомнилось про былинных героев, которые, помогая лесному зверю, тут же обретали волшебных проводников или другое какое сказочное содействие с их стороны.
«Ёж наверняка голоден… и заколдован. – подумал Пармён Савелич, – Сейчас я его спасу… и накормлю!»
Он дождался ежа, и, когда тот, вынюхивая съестное, закружил вокруг пня, Пармён прицельно бросил оставшиеся две трети буханки прямо ему на иголки. Еж крякнул утицей, и, распластав ноги по четырём сторонам света, сплющился и затих.
Пармён пугливо огляделся – не видал ли кто! «Исусья мать, перестарался кажись!» – с этими словами он слез с пня, и склонился над буханкой. Аккуратно приподняв ее вместе с ежом, он стал присматриваться к получившемуся бутерброду. Оказалось, что ёж жив. Он нервно сучил лапками и гневно фыркал. Руками отделить зверя от хлеба у Пармёна духу не хватило, поэтому он отковырнул его палкой. Еж плюхнулся в мох, по инерции покатился дальше и исчез под лапами папоротника.
Пармён ещё какое-то время смотрел бегуну во след, потом мечтательно улыбнулся, как Паустовский, и, взяв карандаш и блокнот, стал писать. «Дневник наблюдений за природой и жизнью леса. Наблюдение первое – у ежика слабенькие ножки...» – вывел он пляшущими буквами в блокноте. Устроившись поудобнее, Пармён повернулся спиной к солнцу, чтобы оно светило на чистый лист, и продолжил писать. Он сидел на пне и сыпал буквами, вдохновенно задумываясь и заводя глаза куда-то вверх. Увлекшись, он старался подобрать слово, покрасивше закрутить сравнение и не пропустить коварную запятую.
Солнце, меж тем, исчезало. Заметно потемнел лес, стал жить новыми звуками, другим цветом вырядился, и зашелестел таинственно. «Ночью в лесу станет холодно и страшно, как на похоронах у лешего!» – записал Пармён в блоокнот.
Красный глаз ярила опустился почти до уровня груди, и сквозь щели в рядах деревьев стал отбрасывать на землю длиннющие тени. Одна тень перетекала в другую, третью… они шевелились и тянулись к ногам, подрагивая, будто в предвкушении, а лес, казалось, шептал кронами: «Схвачу! Проглочу! Не найдут!»
Пармён стоял спиной к солнцу и наблюдал, как темнота, делая медленные, почти незаметные шаги, наступает. Он обернулся к светилу и хотел крикнуть ему что-то обидное, и даже набрал полные легкие воздуха, но так и замер не произнеся ни звука. Он вдруг вспомнил, что на селе, дома, солнце садится аккурат за скирдой сена, которая у брата, у Савелия Пармёныча, стоит в огороде уже пять или шесть лет! Дом там, куда прямо сейчас катится этот красный зевающий блин!
Пармён Савелич торопливо шагал, уперевшись глазами в мелькающее меж деревьев розово-зефирное облако. Шуганул какую-то пичугу с куста, то ли малиновку, то ли сойку – не разглядел, некогда. Почти бегом пробежал по проплешине, поддав пинком здоровенный мухомор, «Корзинку с хлебом оставил на поляне, черт возьми», – только и успел подумать. Проворным коньком проскакал сквозь заросли шиповника, ободрав локти и поколов коленки спереди и сзади. Весь в паутине и кошках, исцарапанный и мокрый от пота, он мчал на закат. Ноги, как чужие, размашисто растягивали непомерные шаги, Пармён почти летел над землей! Успеть! Только бы успеть и не сбиться! Он работал руками, ломая, казалось, перед собой целые рощицы, сшибал березы и клены, расчищая направление. Молодая его грудь цеппелином ширилась на вдохе, и безразмерные его легкие кое-как умещались в гибких ребрах.
Мелькали кусты, как в окне автомобиля, периферийное зрение обманом подсовывало видения ложных горизонтов, оказавшихся лужайкой или болотцем с редкой порослью. И вот… вдалеке совсем… Там, кажется мелькнуло что-то непривычно яркое, золотое. Ещё сотня метров, преодоленных в два прыжка, и вон оно! Целое войско желтых голов, щербатые, с чёрными проплешинами, склонились, спасители! Поле подсолнуховое! За ним деревня родная! Братец сажал поле — Савелий Пармёныч!
Вихрем вылетев на опушку леса Пармён остановился, и уперевшись руками в коленки, простоял так несколько минут, тяжко дыша. Впереди лощина, за ней поле, за ним дом. Километра три-четыре впереди, и там – спасительный кров, любимый кот и ненавистные, но дорогие соседи. Пармён Савелич в очередной раз понял, как ценно ему все то, к чему он обвыкся, и как горько будет остаться безо всей этой милой, каждодневной кутерьмы. Он стал аккуратно спускаться в лоск, который уже накрыло глубокой тенью, но подскользнулся на росистой траве, и, потеряв равновесие, съехал на заднице до самой низины. Спустившись, он стал отряхивать одежду и хохотать до слез – так радостно было ему сегодняшнее приключение, которое так ладно закончилось, слава Богу!
Все еще улыбаясь, он стал выбираться из лощины, и даже не заметил, как выронил свой блокнот в траву. Книжечка вспорхнула страницами и брякнулась на землю, примяв земляничную ягоду, и на открывшемся листе старательно было записано: «Лес живет. Шумит и высится, кичится исполинскими размерами – не обнять его, не обойти. Пропаду я здесь. Мне бы стать после жизни в этом лесу дубом, и стоять сто лет. Я бы выстоял! Трепал бы меня ветер-дурень, а яб в него жёлуди швырял. Поливал бы меня дождище неистовый, а я б его веточкой поддразнивал. По осени раздевался бы догола, чтобы павшей листвой ноги свои греть всю зиму… чтобы весной ещё на два вершка выше стать да достать потом до самого неба. Очень хочется за облако заглянуть, каково оно мне, прежнему, будет там, наверху?...»